Текст книги "Волшебник. Набоков и счастье"

Тем же вечером я была в гостях у Дмитрия. Мы ели грушевый пирог (кухарка Мадлен словно вышла к нам через черный ход усадьбы Ардис из «Ады»), а в конце долгого разговора я, не без опасения показаться смешной или рассердить моего собеседника, поделилась с сыном Набокова своим сном. Я приступала к рассказу осторожно, в полной готовности к тому, что его рассердят мои навязчивые фантазии или он найдет сон просто глупым. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что Дмитрий тронут и даже польщен этим рассказом. Его отец теперь совершает прогулки по чужим снам. Мне показалось, что на светло-голубых глазах Дмитрия навернулись слезы. Когда при нашей первой встрече он распахнул дверь своего дома в Монтрё, я поразилась сходству между отцом и сыном. Теперь я понимаю, что, хотя он и сам приближается к возрасту, в котором жизнь его отца стала клониться к закату, для него по-прежнему невыносима мысль, что отца нет в живых. «Когда я замечаю что-то необычное, – писал Дмитрий, – то первым рефлексивным желанием становится отнести это отцу для одобрения, как я приносил ему отшлифованные морем камешки в детстве на пляже Ривьеры. И лишь долю секунды спустя я чувствую укол боли и осознаю, что его больше нет. Понравились бы ему мои маленькие приношения?» Неожиданные переклички, секреты, которые скрывают хитрые пальцы судьбы: римская пьяцца под названием МАРГАНА, скрывающая в себе «АНАГРАМ(му)», похожая на клык швейцарская гора, именуемая Зуб Фавра – в честь старого швейцарца-дантиста, лечившего Набокова в Массачусетсе, или вот этот полуразвалившийся зеленый грузовичок, щеголяющий подозрительной надписью «Зубной транспорт». И мне тоже временами кажется, что я смотрю на мир глазами Набокова. Вот крадется черный кот, напоминая о московских Патриарших прудах. А эти четыре любующиеся видами туристки своими выдающимися задами невольно вызывают в памяти «Девушек из Авиньона» Пикассо. А вот мое собственное искаженное отражение в темных стеклах очков в красной оправе на носу у ребенка.

Таким я вижу В. Н.

Глава II
Счастье в светлом пятнышке памяти
(В которой писатель обретает время, а читатель вынимает зеркало)

На первых страницах мне слышится не взрыв смеха, но вздох:

 
Колыбель
качается
над бездной,
и здравый смысл
говорит нам,
что жизнь —
только щель
слабого света
между двумя вечностями
тьмы…
 

В потаенных глубинах памяти возникает пятнышко света.

Конец лета 1903 года. Владимиру четыре года. Он идет по аллее, обсаженной молодыми дубками, в имении Набоковых, неподалеку от Санкт-Петербурга, в Выре. Ковер зеленой травы расстилается перед его глазами. Ребенок крепко уцепился обеими ручонками за сильные руки родителей. Через лазейку во времени можно спрятаться в складке вечности, где отец, мать и сын остаются единым, пусть и нереальным, существом. И тут сын вдруг осознает, что отцу тридцать три года, а матери двадцать семь лет и что они не едины ни вдвоем, ни втроем.

Возможно, именно на этот медлительно-бесконечный день поздним летом в России пришелся день рождения его матери. В. Н. вспоминал густоту солнечного света, слоистый рисунок листвы. «Я вдруг ощутил себя погруженным в сияющую и подвижную среду, а именно в чистую стихию времени. Стихию эту делишь – как делят яркую морскую воду радостные купальщики – с существами, отличными от тебя, но соединенными с тобою общим током времени…» Так он писал полстолетия спустя в автобиографии «Память, говори».

Бледное пламя времени теперь двигало вперед тяжесть мира, бросало отсветы на молчаливые вещи, распахивало настежь слуховое окно сознания. «И вправду, глядя туда с моей теперешней далекой, уединенной, почти необитаемой гряды времени, я вижу свое крохотное „я“ празднующим в этот августовский день 1903 года зарождение чувственной жизни». Время возвестило о начале работы сознания, перевернуло песочные часы восприятия. Время в этот момент и было сознанием. Неведомый дар расширился до человека «в ночи небытия».

Вечера в Выре. Почитав сыну книгу при свете свечей (в Выре, как и в Ардис-холле из «Ады», нарочно избегали электрического освещения), мать мягко дает понять, что уже пора отправляться наверх. Маленький Володя боится засыпать и старается оттянуть решительный миг как можно дальше. Послонявшись по дому, он наконец неохотно направляется в спальню. И вот начинается ритуал во вкусе Пруста. Мать берет малыша за руку и приговаривает, помогая: «Step (ступенька), step, step…» – чтобы он мог подниматься по чугунной лестнице с закрытыми глазами. «…„Step, step, no step“[2]2
  «Ступенька, ступенька, ступеньки нет» (англ.).


[Закрыть], и я спотыкался, и ты смеялась…» – вспомнит он в письме к ней пятнадцать лет спустя. Ухватившись, как за надежный якорь, за материнскую руку, этот человечек, ростом не больше метра, погружен в созерцание сияющих частиц, которые отсрочивали ночь еще хоть на одну секунду.

Следуя набоковскому указанию, что литература начинается не при первом, а при втором, метафорическом, прочтении («Пусть это покажется странным, – писал он, – но книгу вообще нельзя читать — ее можно только перечитывать»), я часто с необыкновенной ясностью представляю себе Выру. Эта ясность исходит – и, наверное, по сути своей должна исходить – от слов, написанных на странице…

Но кто же я такая?

Начну с того, что я родилась, когда заканчивался период длиной в 2500 лет, накануне переворота, которому было суждено изменить, по крайней мере на мой взгляд, весь ход истории. Я избавлю вас от подробностей, касающихся моего раннего детства, но нужно сказать вот что: я выросла в семье, вынужденно покинувшей свою башню из слоновой кости. «Давным-давно… Тогда… В то время… Ах, какое было время!» – такие присказки постоянно звучали над моей колыбелью. Тут надо еще добавить: глубокое отвращение к политике, которое я искренне разделяю с В. Н., мешает мне пуститься в более пространные рассуждения о географических катастрофах. Достаточно сказать, что в первые дни беспорядков по политическим мотивам был убит мой дядя. Скоропостижно скончалась бабушка. Мою мать, ожидавшую последнего рейса на вылет из страны в охваченном паническим страхом аэропорту, пригласили в самолет последней из длинного списка ожидавших. Той же ночью граница была закрыта, и, сидя в набиравшем высоту лайнере, она видела, как ее страна безмолвно исчезает из поля зрения. Мы с отцом в это время по случайности оказались за рубежом, и вернуться нам было уже не суждено.

Нам повезло, нам удалось выжить, но мир стал тусклым и туманным. Катастрофа случилась, когда мне исполнилось чуть больше года. И хотя, честное слово, я не пессимистка и не параноик, взрослея, я год от года все лучше понимала тайный замысел своей судьбы: какое бы дело я ни начинала, это начало предвещало конец чего-то более важного и значительного. Места, которые я посещала, университеты, в которых училась, самые разные люди, с которыми сталкивалась, – все они казались мне отмеченными печатью упадка, ожидающего их забвения; золотой век остался в прошлом, я его пропустила. Если существуют особые узоры судеб – а разглядеть такие замысловатые знаки, как мы еще убедимся, было очень важно для В. Н., – то мой начинался с конца.

Можно ли в таком случае назвать мое увлечение Набоковым следствием ностальгии? Или особого чувства утраты, оставшегося от давней катастрофы? Значит, я расслышала голос писателя, вынужденного покинуть родину и родной язык, – голос, зовущий в свой мир?

В годы ранней юности мне повезло прочесть три совершенно удивительных текста. Три книги, то и дело попадавшиеся мне на темно-красной парче материнского кресла: «Память, говори», «Ада, или Радости страсти»; «Лолита. Исповедь светлокожего вдовца». Мама не могла уснуть по ночам и читала, чтобы прогнать тоску.

– Тебе нравится эта книга? – спросила я однажды, заинтересовавшись изображением голой девочки-подростка на обложке «Ады».

– Это один из самых блестящих романов, которые мне довелось прочитать.

Такой ответ вызвал во мне неимоверное любопытство, удовлетворить его мешало только мое незнание английского. Я, разумеется, сумела достать роман в переводе, но первые страницы оказались совершенно непролазными. Пришлось набраться терпения и ждать много лет. Но и во время этой паузы мама иногда зачитывала и переводила мне фрагменты из книги «Память, говори», до сердечной боли напоминавшие ей собственное детство. Леса из голубых елей на берегу озера, восхитительные летние дни в деревне, ее бабушка и дедушка, которые неоднократно посещали Россию в начале ХХ века, в ином мире, казавшемся ей теперь настолько же далеким и таинственным, насколько нереален он всегда был для меня.

Когда пришел мой черед читать В. Н., ностальгия уже немного отступила: мама страдала ею больше, чем я. Мое восприятие было настроено на волну чистейшего волшебства, исходившего от этой прозы. Набоковские строчки запели для меня на языках, звучавших как родные. Медленно, словно во сне, я одолевала его книги – на расшифровку каждой уходили недели и месяцы, – и одна плавно сменялась другой. Как одержимая, с радостно раскрытыми сияющими глазами, я читала и перечитывала строчку за строчкой, страницу за страницей. Всюду расцветали совершенно новые, но в то же время как будто и хорошо знакомые слова. Будто кто-то уже произносил их шепотом где-то далеко, за изгибом времени, в решетчатой тени некой галереи.

С необыкновенной ясностью вижу… С ясностью, которая исходит – и по сути своей должна исходить – от слов, написанных на странице…

Ясный день, Россия, середина лета, примерно 1910 год. В Выре в «новом» парке играют в теннис. Рыжеватый корт со всех сторон окружен высокими соснами. «Игра! – кричит мать В. Н., Елена Ивановна, стоя за меловой линией. – Играйте!» – и быстро отбивает удар. Она в длинном платье и, может быть, даже в шляпке. Ее партнером всегда выступает Владимир. Мать и любимый сын сражаются против Сергея, долговязого младшего брата, и отца – либерального государственного деятеля Владимира Дмитриевича Набокова. Иногда Владимир сердится на мать из-за слабой подачи или пропущенного удара слева. Их окружает дрожащая тишина парка. Громкое эхо вторит звукам подскакивающих мячей и пробежкам игроков. Их смех, как порыв теплого воздуха, прокатывается по изгороди цветущих желтых акаций. (Весь корт представляет собой тот самый, описанный В. Н. «маленький яркий прогал в пяти сотнях ярдов отсюда – или в пятидесяти годах от того места, где я сейчас нахожусь»).

«Маленький яркий прогал»

Если вечер выдается дождливый, Владимир садится на велосипед и выезжает из Выры по дороге, поднимающейся к деревне Грязно. Велосипед оставляет узкую колею в прозрачной тени. Ноги в летних сандалиях сплошь заляпаны темными брызгами, потоки воды струятся по шее. В. Н. чуть заметно хмурится, его тонкие губы плотно сжаты. Вот липа слева от тропинки – это то самое место, где отец сделал предложение матери незадолго до окончания XIX века. Когда он проезжает мимо темных сосен и еловой чащи, странные смешанные звуки начинают звенеть в его голове: «Дрип – бим – дроп – глим». Он минует полуразвалившуюся избу, брошенный заржавевший экипаж. Дождь усиливается, и, остановившись, он прячется под деревянным навесом. Глубоко вздыхает, прислушиваясь к шуму бегущей воды, шепоту леса позади него, чувствует запах мокрых еловых шишек. Клип-клап.

Бывают минуты, когда я совсем ни о чем не думаю: стою и жду кого-то в переулке в каком-нибудь городе за границей, или лечу через бесконечные пространства, или балансирую между сном и явью, – и тогда мне на какое-то мгновение начинает казаться, что я вдыхаю влажный, пахнущий землей воздух Выры тем самым дождливым вечером. Как будто я каким-то чудом смогла перенестись в старинный парк, на другой конец предложения, в белое море за пределами ограниченного черными вехами смысла.

Солнечный день, легкий ветерок. Лениво и неспешно тянутся утренние часы. Столовая на первом этаже дома в Выре. Доходящие до пола двустворчатые окна на бледно-зеленом фасаде. Кусты жимолости, растущие напротив крыльца. Позвякивает столовое серебро. Капля меда ползет по изгибу синей фарфоровой чашки, как сонная гусеница. Володя зачерпывает еще и смотрит, как мед вяло стекает с высоко поднятой серебряной ложки на кусок хлеба. Он вспомнит этот полупрозрачный блеск полвека спустя. Головокружительно счастливое утро в самом начале жизни.

 
только
щель
слабого света
между
двумя
вечностями
тьмы…
 

«Безграничное, на первый взгляд, время есть на самом деле тюрьма», – напишет позднее В. Н. «…Тюрьма времени шарообразна и выходных дверей не имеет». Он был своего рода хронофобом, мчащимся по направлению к пропасти со скоростью 4500 ударов сердца в час и ясно осознающим, что стоит на корме корабля времени.

Однако время движется вперед, и Владимир вспоминает, как относилась к их уходящему миру его мать: «Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе – таково было ее простое правило». Таков был ее дар. «„Вот запомни“, – говорила она заговорщицким голосом, предлагая моему вниманию заветную подробность Выры – жаворонка, поднимающегося в простоквашное небо бессолнечного весеннего дня, вспышки ночных зарниц, снимающих в разных положеньях далекую рощу, краски кленовых листьев на палитре бурого песка, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу».

Вот запомни.

Глава III
Счастье или, по крайней мере, его кусочек
(В которой писатель безумно влюбляется, а читатель оказывается в роли сыщика)

Из всех событий жизни самые живые вспышки воспоминаний вызывала у В. Н. его первая любовь.

Девушки, о которых рассказано в книге «Память, говори»…

Зина, встреченная у океана в Биаррице, – «прелестная, загорелая, капризная». Колетт – девятилетняя подружка по пляжу, с ней Володя сбежал, зажав в руке золотую монету и сачок для бабочек, в запретный кинотеатр. Некая американка, встреченная в Берлине, которая однажды вечером явилась на роликовом скетинг-ринке. В. Н. сразу решил, что ее зовут Луизой, а ее настоящее имя так и осталось неизвестным. (Воображаю гримасу Владимира, узнавшего свою Луизу среди танцовщиц, отплясывающих в безвкусных декорациях на сцене мюзик-холла, – его целомудренные мечты разлетелись в прах). В России это будет Поленька, дочь старшего кучера в Выре, стоявшая на пороге своей избы и смотревшая на закат, в то время как он проносился мимо на велосипеде. Он ни разу не заговорил с ней и только смотрел на нее издали, но именно она стала «первой, имевшей колдовскую способность прожигать мой сон насквозь (а достигала она этого просто тем, что не давала погаснуть улыбке) и вытряхивать меня в липко-влажное бодрствование всякий раз, что снилась мне». Как-то раз В. Н. увидел, как она, обнаженная, резвится у старой купальни на берегу Оредежи. Но вот явилась Тамара – и затмила всех своих предшественниц. Ласковая, с легкой склонностью к полноте, с восточным разрезом глаз. Эта девушка и две ее подруги вторглись однажды летом в набоковские лесные владения, не обращая внимания на надписи «Вход воспрещается». Тамара, с которой шестнадцатилетний Владимир в сосновой рощице «разъял ткань вымысла и выяснил вкус реальности».

Впервые он взглянул на нее украдкой, и этот взгляд остался без ответа. «В тот притихший июльский день, когда я увидел ее, стоящей совершенно неподвижно (двигались только зрачки) в березовой роще, она как бы зародилась здесь, среди настороженных деревьев, с беззвучным совершенством мифологического воплощения».

Первый вздох любви. Девятое августа 1915 года, половина пятого.

Первое воспоминание. Ее густые темно-каштановые волосы. Год спустя она их обрежет, но Владимир «навсегда запомнил их такими, какими увидел впервые, – туго заплетенными в толстую косу, свернутую на затылке кольцом и стянутую широкой, черного шелка лентой».

Состояние смятения. Их свидания в лесной чаще. Распутный молодой гувернер, с помощью старого телескопа подглядывавший за ними из кустов. Немилосердная зима в Санкт-Петербурге (укромные уголки в музеях не могли заменить рощиц Выры). В последний раз он видел ее в вагоне дачного поезда: она ела шоколад. И наконец, ее письма, так и оставшиеся нераспечатанными и непрочтенными. Письма, пришедшие уже после того, как семья Набоковых поднялась на пароход, уходивший из гавани на Южном берегу Крыма в Константинополь.

«Тамара», она же Люся Шульгина

Девушку, названную в книге «Память, говори» Тамарой, на самом деле звали Валентина Шульгина. Впервые она увидела Набокова, когда, забравшись на дерево, собирала яблоки. Владимир звал ее Люсей.

Читая о первой любви Набокова и о поразительном взрыве самосознания, который он пережил благодаря этой встрече, я думала: а может быть, личная жизнь В. Н. воплотилась в его писаниях в куда большей мере, чем мне казалось раньше? Не хотелось себе в этом признаваться, но становилось ясно, что я уже занялась литературным расследованием, в конечном счете оно привело к написанию книги.

В течение долгих лет я откладывала чтение «Память, говори» на потом. Меня увлекал Вымысел – «Ада», «Лолита», «Дар», «Бледное пламя». И я твердо верила, что описанные в них красочные миры практически ничем не обязаны биографии своего создателя. Да кому какое дело до детских горестей, супружеских измен, вечно одинаковых грехов? (О, эти бесконечные подозрения, которые до сих пор сбивают с толку столь многих… То ли дело деталь – яркая, точная, совершенная деталь! Правдивость исповедей обманчива!) Сохранять верность суверенному Вымыслу в конце ХХ века считалось ужасно старомодным. Великие писатели не приступают к сочинению прежде, чем переживут то, о чем хотят написать, на собственном опыте. Но Вивиан Даркблоом, этот несчастный выдумщик правдивой лжи, как же его исправить? Литература рассказывает правду. Она не выдумывает ее. (Однако я отклонилась в сторону.)

Однажды летним вечером я гуляла по улицам Монтрё и набрела на книжный магазинчик, где среди прочего пылились и кое-какие американские издания. Повинуясь привычке, я провела рукой по шершавым корешкам стоящих на длинной железной полке книг и натолкнулась на «Память, говори», аккуратно втиснутую между «Лолитой» и «Адой». Мистер Мак-Фатум[3]3
  Несколько раз упоминаемое в «Лолите» имя; персонификация судьбы.


[Закрыть], похоже, не шутил. Знакомая с детства троица – словно узор судьбы. Я купила книгу и провела следующие дни под сенью осыпавших семена деревьев городского парка, отрываясь от чтения только из-за кратковременного дождя или чтобы избежать разговора с похожим на маньяка местным жителем. Книга, на которую я так жадно набросилась, не походила ни на одну из попадавшихся мне ранее автобиографий. Автор этого чарующего сочинения, состоящего из 14 глав и причудливого указателя, похоже, не заботился об измерении ровного пульса жизни и не пускался в утомительные перечисления одному ему важных деталей. «Память, говори» была столь же чувственно притягательна, как вымышленное художественное произведение. Не пустотелый памятник прошлому, а вглядывание в его неприметные на первый взгляд узоры, рассыпанные легким пунктирным рисунком по ткани времени. Книга свидетельствовала о жизни как о творчески становящемся незавершенном тексте, который остается недоступен тому, кто погружен в повседневные заботы, и познается только обращенным в прошлое взором художника. «Проследить на протяжении своей жизни такие тематические узоры и есть, думается мне, главное назначение автобиографии», – писал Набоков. Для меня «Память, говори» стоит особняком среди целых библиотек так называемой литературы нон-фикшн. Это одновременно и зеркало, и поразительная линза: если поглядеть в них, все ваши представления о литературе и жизни перевернутся вверх тормашками.

«Первое и последнее, что мы видим, представляется нам чем-то ребячливым», – заметил В. Н. в начале книги. Первое, последнее и единая красная нить, которая соединяет их. Воспоминания о первой любви неотступно преследуют В. Н. вплоть до самых последних сочинений.

Люся появляется в них под самыми разными масками. Ее образ мелькает, отражаясь в гладких стеклянных гранях вымысла, – всегда новый и всегда прежний. Машенька, исчезнувшая первая возлюбленная из распавшегося прошлого. Тамара, идущая по лужайке, испещренной черными пятнами бабочек-траурниц. Аннабелла, держащая в неловком кулачке «скипетр страсти» юного Гумберта в зарослях мимозы на Французской Ривьере. Ада, бледная и темноволосая, что-то восторженно щебечущая в то время, как карбидный фонарь ее велосипеда исчезает во тьме Ардисова парка. «…Представляется нам чем-то ребячливым…» Все эти образы первой возлюбленной, отражающиеся в многогранной призме памяти, заполняют воображение В. Н. мерцающим, но постоянным светом. Вибрато первых вещей. Рот, круглый и блестящий, как мокрый абрикос. Мягкий изгиб бедра. Они занимались любовью посреди бела дня там, в сосновых рощах Выры. Или в соседнем имении дяди Василия – ниже по течению Оредежи, где под сенью старинных лип Володя ждал Люсю в дождливые дни.

Вернувшись в Петербург весной 1916 года, он почувствовал по ее строгому взгляду, что прежний пламень уже никогда не разгорится, как прежде. К тому времени В. Н. посвятил своей пышной музе целые горы чувствительных стихов. Часть из них была напечатана в книге, изданной в Петербурге на средства автора. Принявшись их читать, Люся сразу придралась к какой-то подробности, ускользнувшей от внимания автора. «Зловещая трещина имелась… в сборничке – банальная гулкая нота, бойкая мысль о том, что наша любовь обречена, потому что ей никогда не вернуть чуда ее первых мгновений, шороха тех лип и шуршанья дождя, сочувственного соучастия сельской глуши».

Предшествующая петербургская зима побледнела и стала стираться в памяти. Впоследствии, вглядываясь в нее сквозь линзы изгнания, Набоков будет вспоминать ее как сияющий осколок первого лета, в котором все еще отражается давно утраченное. Медная полоска солнечного света на закате, взрыв подросткового смеха, побеленная колонна в имении дяди Василия (та самая, крайняя слева); многоречивая река – ее журчание можно услышать, совершив в одиночку вылазку в березовые рощи старой России; стол, накрытый на аллее под серебристыми елями; чудесный пикник, на который дети отправляются в шарабане, и, наконец, «упоительность ее личности».

Давайте прокрутим пленку вперед, а потом остановимся. Вот летние месяцы, когда он берется за прозу.

Пока я писала предыдущий параграф, в голове вдруг прозвучали строчки из начала «Лолиты»: «Больше скажу: и Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По)». Аннабелла, прообраз Лолиты в жизни Гумберта, та давно умершая девочка, к которой обернется через четверть века загорающая в траве Долли Гейз: «…И затем, без малейшего предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула поверх темных очков». Двадцать четыре года, разом вычеркнутые из памяти по прихоти времени.

Вспомнила я и тот первый день, когда взгляд Вана задержался на Аде. Это была всего лишь «черноволосая девочка лет одиннадцати-двенадцати», которая вслед за матерью выбиралась из экипажа у крыльца Ардис-холла. Вот его первое впечатление от Ады (или, точнее, вот каким образом он будет вспоминать ее, сжимая в руке букет только что сорванных цветов): «Она была в белом платьице и черном жакете, с белым бантом в длинных волосах. Больше он этого наряда не видел, а всякий раз, как, рисуя картины прошлого, упоминал о нем, она неизменно заявляла, что все это ему, должно быть, примерещилось, поскольку у нее отродясь ничего похожего не было, да и не стала бы она напяливать темный жакет в такой жаркий день; однако Ван это свое изначальное впечатление от нее сохранил до конца». Первое воспоминание – пугающе реальное или искаженное сном – останется до конца в воображении Вана.

Я не считаю, что романы В. Н. точно воспроизводят его прошлое, но они сохраняют неувядаемый свет того первого лета. Взрыв сознания, который отзывался эхом всю его жизнь. Крупицы памяти, сливающиеся между собой и образующие неожиданные сочетания, и счастье – или, по крайней мере, кусочек его – есть вариация припоминания.

Счастливый