Текст книги "Всего 50"

ГЛАВА 7. Хосе без Кармен

Ни с того, ни с сего зазвонил телефон.

Ответив, я услышала испанское приветствие:

– Ола!

– Ола… Кто это?

– Это Хосе… – голос звучал неуверенно и напряжённо.

– А, Хосе! Как дела?

– У меня, как обычно. А у тебя?

– Хорошо. Вот, иду по твоей Барселоне…

– Давай я покажу тебе город? Я здесь родился. Так, как я, мало кто знает Барселону.

– Прекрасная идея!

– Да? Тогда жди меня там, где находишься. Скажи улицу и дом…

Я огляделась и назвала улицу.

– Так это рядом со мной! Через пятнадцать минут я буду. Выпей пока кофе!

В светлой, несколько застиранной рубашке с коротким рукавом, со слегка взбитыми надо лбом негустыми волосами, в старомодных брюках, Хосе был безнадёжен. Для роли кабальеро. Но гидом – с его увлечённостью и желанием поделиться – мог выступить вполне. Одно то, что он говорил по-итальянски, и я его понимала, могло сойти за удачу. Для нас обоих язык этот не был родным, а стало быть, беглая неразборчивость нам не грозила. Мы изъяснялись с толком, с расстановкой.

– Что бы ты хотела увидеть перво-наперво? – обратился ко мне добрый Хосе.

– Не знаю. Предложи свой план, по твоему опыту.

– Тогда сразу пойдем по готическому кварталу, Барри готик.

– Уже была вчера…

Хосе улыбнулся некрасивым ртом, показав зубной мост с крепежом из литой проволоки, похожей на скрепку…

– Ага… Но Рамблу ты точно не знаешь, потому что её надо пройти от начала до конца, почти от порта до площади Каталония.

– Пойдём. Только мне нужно сначала кое-что оставить в камере хранения, на вокзале «Франция»… Подождёшь меня? Я мигом.

Бульвар Рамбла – пешеходная аллея с роскошными платанами и проезжей частью по обеим сторонам – давно превратилась в городскую сцену, растянувшуюся приблизительно на полтора километра от набережной у моря до центральной площади Каталония. До отказа заполненная интернациональной толпой, Рамбла жила на полную катушку. Тут была масса любопытного: киоски с цветами, журналами и сувенирами, площадки для перформанса артистов, свободные художники у мольбертов, мини-концерты бродячих музыкантов… И ещё, как предупредил Хосе, здесь незримо сновали вездесущие воры-невидимки.

Но на этом совершенно не хотелось концентрироваться.

– Попей воды из этого фонтана, – предложил Хосе. – Это знаменитый фонтан «Каналетас». По преданию, кто из него попьёт, обязательно вернется в Барселону. Не знаю, как ты, но я бы хотел, чтобы ты вернулась…

Высокий фонтан, похожий на фонарь, отделанный литьем – гербами, листьям, фигурами, состоял из четырёх кранов крест-на-крест. К нему подходили люди – кто с бутылкой, кто просто так – и пили, мечтая, ещё не уехав, опять побывать в Барселоне.

Я присоединилась.

Неподалеку продавали всякую всячину, вплоть до живых кроликов, хомяков и птиц. Попугай «какаду» в клетке обращал на себя внимание необычным оперением – серый с сиреневым, будто его кисточкой раскрасили. Но это ещё что!

Стоило мне удивлённым возгласом отреагировать на его нестандартный окрас, как попугай пристально на меня посмотрел, крутанул черным глазом и сказал по-русски: «Пр-ривет!»

Придя в восторг, я протянула к нему руку, чтобы через прутья клетки коснуться перьев. Птица трепетно ухватилась за мой указательный палец одним из своих, покрытых сухими чешуйками, и стала держать, будто жених – пальчик избранницы. Скошенный в мою сторону глаз сверкал, как сверкали ночью глаза Марко…

На балконе близлежащего жилого здания, как на трибуне, стояли два парня. Один, голый по пояс, лениво поигрывал на гитаре, у другого на плече сидела ворона. Парни смотрели на Рамблу сверху, картинно вливаясь во всеобщий праздник. Здесь все были повязаны весельем.

Возле «живой скульптуры» толпился народ.

Толстый, белый, закамуфлированный под алебастр «амур», с круглой головой в напудренных кудряшках, держал в руках сердце – бархатное, пухлое, словно насыщенное кровью. Его безжалостно пронзала золочёная стрела не первой покраски.

Амур улыбался намалёванными губами «бантиком» и прикладывал сердце к груди утрированно-театральным жестом.

Люди добродушно смеялись, фотографировались с амуром и бросали монеты.

Тот радовался, как ребенок, бросался обниматься, «пульсировал» сердцем и даже постанывал вслух прокуренными связками.

Я протянула Хосе фотоаппарат. Он с готовностью навёл объектив.

Мы с Амуром позировали в профиль, вытянув друг к другу губы трубочкой.

На прощание я помахала любвеобильному труженику рукой. Тот сдвинул брови, протянул ко мне обе руки в уже засаленных от усердия перчатках и, изображая полнейшее отчаяние, бросил сердце на асфальт, вместе со стрелой. Подхватывая игру, я погрозила ему пальцем, как Мальвина капризному Пьеро. Амур якобы понурился, обыгрывая новый поворот сюжета, поднял сердце, отряхнул, как подушку, и снова приложил к груди, «пульсируя» им. Я издалека показала ему большой палец – так держать! Не жалей стрел, Амур! Зажигай сердца любовью!

Худенький, жиденький «Чарли Чаплин», стоя на подставке, как ребёнок на табуретке, пел на русском языке песенку «Чунга-Чанга, синий небосвод»! Лёгкий акцент не портил исполнение, а лишь добавлял шарма.

«Чаплин» вдруг обратился к проходящей маленькой девочке:

– Матрёшка, как дела?

Русский язык теперь в Европе – не редкость. Но слышал бы это настоящий Чаплин, он бы, как минимум, удивился.

– Чарли, а дальше слова знаешь? «Чунга-Чанга»…

– Знаю. «Чунга-Чанга, лето круглый год»! – пропел «Чаплин».

– Ты что, русский?

– Нет, я русский в школе учил, в Болгарии.

– Молодец! Используешь знания в своем непростом бизнесе.

– Да, трудно, правда. Сейчас хоть нет жары… Спасибо за добрые слова!

– На здоровье! Удачи тебе, Чаплин!

Мы медленно продвигались в толпе.

На своих двух квадратных метрах под небом испанский гитарист играл лихо, самозабвенно, словно звезда мировой величины, несмотря на свою выгоревшую на солнце майку и потёртый шнурок на шее. Он темпераментно двигал гитарой, как автоматом Калашникова, словно целился в заворожённую публику, и встряхивал длинными чёрными волосами, прикрывая в экстазе глаза.

На следующем отрезке многоцветной Рамблы вдруг раздался искусственный, но до реальности надрывный крик младенца.

В коляске лежало существо, состоящее из набитых ватой ползунков и живой головы в чепчике с кружевами. Голова оказалась головой мужчины лет сорока пяти – в белом гриме, с накрашенными почему-то губами. Тело было спрятано под «попоной, покрывающей коляску. Мужчина крутил просунутой в днище коляски головой и истерично верещал. Подчёркнутый губной помадой рот кривился в плаче до тех пор, пока кто-нибудь не бросал в люльку монетку. Тогда «младенец» закатывал глазки, чмокал губами и радостно угукал, показывая жёлтые кривые зубы. Но через полминуты верещал снова – до следующей монеты.

Народ с умилением и смехом тулился к бэбику, для фотографии на память. Если кто-то делал снимок безвозмездно и отходил, меркантильный младенец принимался орать так, что закладывало уши. И человек раскошеливался – под общий хохот.

В красно-синей майке с надписью «Юнисеф» крутил мяч невысокого роста жонглер с внешностью латиноамериканца – головой, ногами, плечами, виртуозно принимая мяч то на плечи, то на живот, то на колени, то на ступни. На спине у него красовалось всемирно известное имя «Месси».

– Марадона называет его своим последователем! – сказал Хосе.

– Кого?

– Лионеля Месси, аргентинца, звезду клуба «Барселона». Он приехал из Буэнос-Айреса в Барселону в четырнадцать лет и начал играть.

– А… Так жонглер под Месси «косит»? – пошутила я, смутившись своего футбольного невежества.

– Ну да. Знаешь, тут каждый день можно увидеть что-то новое, как будто в театр пришел, – сказал Хосе растроганным голосом. – А вот «Дом Бетховена». Это музыкальный магазин, в котором можно найти все основные партитуры классической и современной музыки.

– И «Бессаме мучо»?

– Ну, разумеётся!

Рамбла кишела кишмя – праздником народного творчества.

Огромный золоченый петух вдруг закукарекал, как в деревне.

Складывался и разваливался на части «живой» трансформер.

Прыгали на прутья клетки хомячки…

Часы показывали обеденное время.

– Проголодалась, наверное? – заботливо, как отец ребенка, спросил Хосе.

– В общем-то, да… Я почти не завтракала.

– Вот и отлично. Помнишь, я обещал угостить тебя хорошим осьминогом? Это здесь недалеко.

– Ресторан? Дорогой? – обеспокоенно поинтересовалась я, не желая впадать в зависимость от не теряющего надежду кабальеро.

– Нет, это кафе. Не волнуйся, я кредитоспособен, – расправил плечи Хосе, шлёпнув себя по карману брюк. – И вино там хорошее.

Мучительно переживая молчание Серёжи и связанную с этим неизвестность, я крепилась, не показывая виду. Хосе всё равно ничего не знал. Да и хватит ли мне итальянского лексикона для передачи необозримой гаммы чувств?

Мы сели за предложенный столик под льняной скатертью, потерявшей вид от бесчисленного количества стирок.

Хосе, полагая, видимо, что доставляет женщине максимум удовольствия, воодушевленно налил мне белого вина, обхватив запотевшую бутылку короткими пальцами с маленькими лунками ногтей.

Мне бы не доставило наслаждения, если бы меня ласкали мужские руки с такой маленькой кистью. Хотя и у Серёжи тоже не крупные кисти рук, но не настолько… Даже если бы он вообще был безрукий…

Что-то не то я думаю. Это от напряжения.

– Расскажи о себе, пожалуйста! – обратилась я к Хосе.

– Да у меня все просто. Тут родился, учился, женился, стал отцом двух дочерей, овдовел три года назад…

– Прости…

– Да нет, уже привык. Жалко её только. Хорошая была женщина… Знаешь, ты первая, кто мне за эти годы приглянулся. Не было ни желания, ни нужды. Как-то постарел я резко. А вот вчера увидел тебя и почувствовал, что жизнь не кончена… кажется…

– Конечно! Пока человек жив, все возможно. Непоправима лишь смерть. Надо только хотеть перемен.

– Да, я захотел именно перемен.

– Вот брось, к примеру, курить, – попыталась я увести Хосе в сторону от лирики.

– Это нет, вряд ли. Мне нравится вкус табака. Ты против?

– Категорически.

Хосе замолчал, пережёвывая осьминога. Потом, вопросительно подняв подбородок, спросил:

– Ну, как тебе?

– Спасибо, вкусно. Вино превосходное.

– А всего лишь столовое. Со мной в Барселоне тебя ждет отменный метаболизм, – неромантично пообещал Хосе, закашлявшись до выступивших на глазах слёз.

– Ты врач?

– Нет, я страховой агент.

Когда от осьминога на тарелке осталось два маленьких кусочка сходящего на нет щупальца, уже не влияющего на метаболизм, в наружном кармане моей сумочки подал сигнал телефон – пришло смс-сообщение.

Я перестала жевать, глядя на Хосе, лицо которого мгновенно приняло встревоженное выражение.

Чуть помедлив, проглотив и сделав торопливый глоток вина, я открыла «конвертик». Могла бы отдать на отсечение руку, что это был Серёжа.

Первое, что я увидела – номер отправителя в верхнем углу. Его номер. Я назвала бы этот ряд цифр даже в бреду.

Потом открылся лаконичный текст:

– На поступок оказался неспособен. Прости

Точки или другого знака после слова «прости» не стояло. Оно беспомощно повисло на дисплее и в пространстве помещения.

Душно! Сейчас задохнусь – показалось мне. Мир замер, застыл. Звуки пропали. Меня не стало.

Игравшая фантастическими красками Барселона мгновенно почернела. Приключения закончились.

Забыв обо всём, я задрожала всем телом, скукожилась до зёрнышка какого-то. До точки.

В пришедшем сообщении читалась драма. Страшная драма. Но не моя. Моя произошла раньше. Когда я позволила себе полюбить женатого человека.

Сейчас я испугалась за него. Где он? Почему пишет так? Заболел? Попал на полпути в аварию? Не успел на рейс? Нет, не то! Что же случилось? Он же ещё вчера говорил со мной нежным голосом! Ведь мы обо всём договорились!

Хосе осторожно подлил мне вина.

Я тупо схватила бокал, глядя перед собой и ничего не видя. Выпила залпом. И начала дрожащими пальцами набирать смс. Дамбу эмоций прорвало, и они стали выше меня головы на три, потопив разум. Набирала лихорадочно, не перечитывая, чтобы скорей отправить, пока Серёжа на связи. Тупо хотела узнать, что произошло… Не дай Бог, он выключит телефон…

Держа аппарат в горсти, как погибающего птенчика, я всматривалась в дисплей, ожидая ответа. Он был мне необходим сию секунду. Чтобы дышать.

На удивление скоро пришел ответ:

– Я уже всё написал.

Это ничего не прояснило. И меня продолжало колотить.

– Что-то случилось? – спросил Хосе.

– Да… потом… Извини, пожалуйста!

Я ощущала лишь гладкую поверхность телефона в руке, от которого ждала коротенького сигнала смс. Это был единственный источник связи с миром и ничтожный шанс на прояснение тумана в голове. Нужно срочно понять, в чем суть, чтобы помочь Серёже! Как, чем – я не знала.

Но от следующего ответа туман лишь сгустился:

– Ничего особенного не случилось. Ждать не надо.

Как – не ждать?? Почему?! Я лихорадочно тыкала непослушными пальцами в кнопки, бессознательно не желая терять любимого человека в бездушном эфире. Набирая сумбурные обращения к нему и тут же их отправляя, я словно удерживала его рядом и кое-как держалась сама. Хотя уже понимала: случилось непоправимое, и случилось ещё вчера, когда он не прилетел.

В третьей его смс, пришедшей в ответ на мою пятую, проступило глухое раздражение. Или я Серёжу неверно чувствовала? В нем просто болезненно отзывались мои страдания?

Я представила его лицо – оно было бледным, бескровным, мрачным. Всё, что я силилась понять, было им озвучено. Остальное – его личная тайна, его ситуация, его жизнь, в которой меня нет. Он всегда был скрытен.

Взывая к нему и пытаясь остановить его от разрыва отношений, я чувствовала, что мне это не удается. По щекам уже давно текли обильные слезы.

Хосе замер в полном недоумении, с тревогой глядя в моё опрокинутое лицо, а я упорно цеплялась за телефон. В нем сосредоточилась сейчас вся моя хрупкая, будто ускользающая жизнь.

Я опять выпила залпом холодного вина.

Хосе тут же наполнил мой бокал снова. Хоть что-то стараясь для меня сделать, он задал какой-то наводящий вопрос.

Путаясь в неродном итальянском, я начала объяснять, что получила нехорошеё известие… Моему любимому мужчине плохо и, видимо, очень… В принципе, он ещё вчера оставил меня, не перезвонил, как обещал, и не прилетел, но я не верю, что нашим отношениям пришёл конец! Четыре года ожидания закончились так бесславно? Мне никогда не обнять его больше? Господи! Ведь мы любили… мечтали… Не понимаю, ставит ли он точку в отношениях, и если ставит, то почему?! Мне настолько больно, что я не могу высказать это не на родном языке…

– Скажи что-нибудь, Хосе! – взмолилась я беспомощно.

Он печально посмотрел мне в глаза:

– Что тут скажешь…? Se – la vida. Это – жизнь.

Коротенькая фраза про «жизнь» прозвучала, как приговор. Будто приказала остановиться. Не успокоиться, а именно остановиться. Перестать писать смс.

В простом и мудром резюме Хосе содержалось хоть какое-то объяснение случившегося. Пусть и скупое.

– Хосе, прости меня, пожалуйста! Но я… видишь… – начала я, и слёзы опять не дали мне договорить.

– Вижу, девочка, вижу…

Сердобольная интонация Хосе зацепила и порвала мои нервы, и я разрыдалась, чувствуя, кроме своей боли, теперь ещё и неловкость перед этим тихим человеком. За что ему это? Но, если бы не он, мне было бы во сто крат тяжелее одной в чужом красивом городе. Бог меня не оставлял…

Хосе предложил выйти на воздух.

Мы шли по узкому тротуару в сторону порта, минуя суетную Рамблу. Не вытирая бестолковых слез, я натыкалась на прохожих. Хосе взял мою сумку к себе подмышку – в целях предосторожности.

Обогнув памятник бесстрашному Колумбу, мы присели на скамейку под деревьями на набережной, у самой воды.

Душераздирающе пахло морем. Серёжка, море мое…

Справа от нас покачивался на волнах прогулочный катер.

– Хочешь, покатаемся? – предложил Хосе.

– Не знаю… Ничего не хочу.

– Пойдём, пойдём! Это красиво. И отвлечёт тебя.

Я безвольно побрела следом.

В лагуне, неподалеку от катера, очень близко к поверхности воды, плавали большие серые рыбины. Дети и взрослые кидали им хлеб, и те, сталкиваясь головами, ловили куски жадными ртами. На копошащуюся ораву вдруг ринулась чайка и стремительно ухватила ещё не успевший размокнуть кусок. Кто смел, тот и съел. Кому-то досталось, а кому-то…

На катере «Лас Голондринос» мне стало действительно капельку легче. Ветерок охладил скачущие мысли. Однако вид Барселоны со стороны моря производил мертвое впечатление.

Мозг работал на все свои двенадцать герц, силясь постичь. Казалось, он шипел и отключался. Пришлось думать… сердцем. Зорко лишь оно одно, прав Экзюпери.

Я прислушалась к своему верному мотору. Оно сразу наполнилось теплом.

И случилась метаморфоза: мне стало вдруг не за себя, а прежде всего за Серёжу обидно. Он так мечтал о Барсе со мной! Досадно – он не видит этой красоты! Не плывет по морю, а сидит в душной Москве. У него нет возможности вырваться ко мне. Может, он сильно болеет?

И вдруг острый приступ жалости охватил меня. Захотелось прижать к себе его голову и баюкать как маленького. Пусть он не думает, что я на него в обиде. Я не ругаю, не корю. Я его понимаю! И, чтобы почувствовать себя сильнее, я решительно протянула ему руку.

– Милый, – написала я, – не переживай, я с тобой! Не надо отчаяния! Мы ещё увидим нашу Барсу вместе! Главное – наши чувства живы.

Ответ пришел и сразил, как удар бумеранга в лоб:

– А чувства тоже утонули, вместе со всем остальным.

Меня будто током ударило. Я тихонько завыла.

После первых секунд нового наката боли до меня дошло – ему до такой степени плохо, что он бессознательно хочет, чтобы и мне стало не по себе в роскошной Барселоне. Казалось, он сомневался в моих переживаниях, допуская, что я беспечно гуляю себе на просторе…

Признаться, я боялась к тому же, что Хосе, испугавшись моих бурных проявлений, да ещё в адрес другого мужчины, бросит меня и уйдёт. Не хотелось остаться одной в чужом городе немыслимой красоты. Голова раскалывалась, ноги не слушались. Было страшно и до судорог одиноко. Всё это «достояние» превратило меня в сомнамбулу, в марионетку.

А Хосе, словно втайне радуясь возможности быть рядом, стал ещё предупредительнее. Он вёл меня за руку, протягивая свой бумажный платочек для моей набегающей слезы, и купил мороженое, хотя я не просила.

Жара не спадала, и я послушно зажала в кулаке прохладный вафельный рожок…

Хосе вёл меня как поводырь слепого. Я впала в заторможенное состояние: организм перешел на режим самосохранения, не полагаясь на мою пошатнувшуюся волю. Было бы мне лет двадцать, не миновать нервного срыва. А пятьдесят с опытом худо-бедно защищали от постыдных конвульсий душевной боли.

Мы долго сидели на скамейке.

Я безучастно смотрела на воду бухты опухшими от слёз глазами.

Хосе курил и кашлял.

– Пойдём домой? – спросил он вдруг по-семейному.

– Домой? – тускло удивилась я. – К тебе?

– Ну, да. А где ты будешь ночевать? Отели сейчас свободны только дорогие. Зачем одинокой женщине тратить деньги? Или ты с Марко договорилась?

– Нет, он уехал, кажется.

– Ну, вот…

– Но ты же сдал комнату другим.

– Ничего. Я положу тебя в своей спальне, а сам лягу на диван в другой комнате. Я там часто засыпаю под телевизор…

Я апатично согласилась. Сбрасывая со счетов тяжёлый кашель и запах табака, Хосе был, в целом, безобиден. Впрочем, мне было всё абсолютно равно.

Квартира вдовца напоминала большую московскую коммуналку. Обстановка в стиле «ампир», высоченные потолки, антикварная сантехника, длинный тёмный коридор, винтажные детали: вазы, настенные тарелки, витражи в дверях, потускневшие от времени картины, фотографии в рамках. Мебель просилась если не на свалку, то в исторический музей. Стены ждали хотя бы косметического ремонта.

В квартире стоял холостяцкий запах, замешанный на табаке Хосе и оставленной в мойке немытой посуды. Но отступать было некуда.

Я попросила чистое полотенце, вяло приняла душ и сразу легла в застеленную наспех постель, положив включённый телефон под подушку.

За окном шестого этажа грохотала вечерняя Барселона, ночная жизнь которой была познавательна не меньше дневной. Но не для меня. Хотелось одного – поскорее забыться.

***

Хосе спал, судя по всему, ещё хуже меня. Он постоянно скрипел диваном и кашлял сильнее, чем днем. Нетрудно было предположить, что ему не даёт покоя присутствие за стеной женщины, лежащей к тому же в его матримониальной постели. Но законы приличия сдерживали пыл Хосе. А дыхание он сдерживал сам, боясь помешать моему сну. Поэтому и кашлял сильнеё обычного.

На рассвете я открыла припухшие веки и не сразу сообразила, где нахожусь. Да, Хосе… я в его квартире. Старенькое, затхлое по причине хранения в доисторическом комоде постельное белье показалось оскорбительным. Штукатурка на потолке давно перестала быть белой и разбегалась от углов трещинами с въевшейся в них пылью. Покосившийся плафон ночника напоминал скорбно склонённую голову монахини.

Меня развезло от идиотской жалости к себе, но я сдержала слёзы. Хосе, начавший подавать за стеной признаки жизни, мог кинуться утешать меня прямо в постели. Этого совершенно не хотелось.

Но он всё-таки сделал попытку присесть на край кровати и погладить меня по голове.

Пришлось – на правах страдалицы – открыто попросить: «Не надо». Хозяин дома безропотно повиновался, ведь он был уважающим себя каталонцем.

– Вставай! Сейчас позавтракаем внизу, в кафе, а потом я поведу тебя смотреть знаменитую Саграду. На это несколько часов потребуется.

– Хорошо, – согласилась я без особой воли к жизни.

ГЛАВА 8. Застывшие слезы Саграды

– Саграда – Собор Святого Семейства – требует к себе особого внимания. По ней как-никак прошлись замысел и рука великого Антонио Гауди, нашего художника, архитектора и просто гения. Смотри, вон, на фронтоне, Гауди изобразил самого себя… Не каким-то там амбициозным красавцем, а печальным стариком. Наверное, он видел себя именно таким, – воодушевлённо вел экскурсию Хосе.

Но при всём моём трепетном отношении к искусству, и к церкви в том числе, желания приобщиться к высокому не возникло. Простертая до небес личная драма перекрыла небосвод.

Отношения с Серёжей были для меня все последние четыре года важнее всего. Я вложила в них всю душу. Всю нерастраченную, «безудержную нежность», по выражению Марины Цветаевой. Нисколько не сомневаясь, что пою свою «лебединую» песню. Что это – моя судьба.

Я никогда и ни в чем не искала легких путей. И эти отношения исключением не стали. Пришлось пережить и собственную борьбу с самой собой против связи с несвободным мужчиной, и отчаянные попытки Серёжи спрятать голову в песок от страха, и обоюдные наши разрывы, когда каждый спасал свою «шкуру», отрывая себя от другого, что называется, с мясом. Потом мы оба разбегались по норам и выли, как животные, неспособные выражать свою боль иначе. И опять соединялись – прочнее прежнего. Все четыре года градус страсти не падал – ни на одно деление. Эмоциональный накал был таков, что порой мы замолкали в изнеможении. Но всего лишь на пару дней.

Серёжа, как и положено мужчине, чаще брал «тайм-аут». Сначала я нервничала, взывала к его чуткости, просила внимания, но постепенно привыкла и прониклась его потребностью в покое. Научилась в такие дни отдыхать от изнурительного ритма нашей сумасшедшей любви.

Всплеск эмоций сменялся проявлениями мудрости, и эти перепады тоже не приносили релаксации. Я похудела в первый год на семь килограммов, и Серёжа однажды сказал, что хорошо бы мне немного набрать. Видимо, беспокоился о моем здоровье. Потому что внешний мой облик считал идеальным.

За четыре года я мало изменилась. Лишь выплакала бадью слез.

Когда в самом начале я поняла, что полюбила его – таким, какой он есть (не принц и не подарок), мне показалось, что мою душу окунули в соляную кислоту – такой острой, обжигающей была боль. На тот момент я уже знала, что он женат…

Хосе, тревожно глядя мне в лицо, продолжал:

– Саграда – это в общем-то не церковь. Усилиями Гауди, это памятник церкви и самому Гауди. Она всё строится и строится, уже почти сто лет, потому что при жизни он не сумел её завершить… выходил из Саграды и попал под трамвай… Нелепо. В общем, Саграда стала, по сути, колоссальным надгробным памятником, памятником неуёмному воображению Гауди. Он был очень религиозен… Видишь, везде у него кресты, хоть и похожи на цветы…

Саграда действительно казалась диковинным сном среди бела дня. Маковки башен в виде экзотических фруктов вызывали детское чувство присутствия сказки в повседневной жизни. Красота и оригинальность собора понуждали посетителя отвлечься от бренного мира.

Мне же всё время хотелось присесть и уставиться в одну точку. И сосредоточиться на главном – что могло случиться с Серёжей в Москве? Почему он вдруг оставил нашу мечту?

– Посмотри, эти древовидные колонны – особенность архитектуры Гауди. А вон образ Вознесения… То ли сидит на перекладинке, то ли висит в воздухе.

– Да, трогательно…

– Эти фрукты на навершиях колонн колокольни – символ благополучия или просто блага. Обрати внимание, какая гармония форм, композиции, цвета… А мозаика? Яркая, буйная…

Чем красивее выглядели детали Саграды, тем тяжелее было на душе.

Я знала, что это дурной тон – показывать окружающим своё душевное неравновесие. Надо уметь вести себя на людях. Но мне было до такой степени больно, что, казалось, я вот-вот упаду, какие уж тут приличия?

Зачем я пришла сюда в таком состоянии? Умильная улыбка Хосе досаждала.

Выстояв длиннющую очередь, мы поднялись в крохотном лифте на самый верх собора.Отсюда открывался изумительный вид на город. Мы могли стоять тут вместе с Серёжей и, обнимаясь, заключить Барсу в свои объятия. Неужели мне исполнилось пятьдесят без него…?

Однажды, в сердцах, я воскликнула: « Мне, что, до пятидесяти лет ждать, пока ты будешь жить с женой?!» Он засмеялся тогда: то ли от постановки прямого вопроса, то ли от незнания, что мне ответить, то ли от странно построенной фразы. Мне было тогда сорок семь. И вот… пошёл пятьдесят первый!

Стало откровенно жалко себя. И стыдно за свою наивность.

Попадая на стёкла солнцезащитных очков и лишая взгляд фокуса, слёзы не давали мне смотреть на Барселону с высоты птичьего полета. Сначала я отворачивалась, потом потеряла контроль.

Хосе приобнял меня за плечи и протянул платок:

– Может быть, уйдём?

– Нет-нет, сейчас пройдёт… Мне здесь нравится.

– Хорошо. Ты не стесняйся меня, я знаю, что такое боль. Душевная – хуже физической. Я тоже терял…

– Спасибо тебе…

Глядя в горизонт, я взяла Хосе за руку и вдруг заговорила запальчиво, по-русски:

– Не хочу верить тому, что я – потеряла. Я – убей! – не понимаю, как жить теперь без мечты, за которую заплачена такая высокая цена… Мне так хотелось заснуть с ним рядом и, проснувшись утром, почувствовать под рукой его расслабленное после сна тело, потрогать его везде, где хочется, где ему будет приятно… поцеловать его шрамики… Мне всю жизнь хотелось быть любимой именно таким мужчиной – с твердым характером, с чувством собственного достоинства, которое он не роняет никогда, даже ради любимой женщины, ради её каприза. Нет, он не тупой мачо, а личность – в самых сильных её мужских проявлениях. Такому хотелось подчиниться. Я устала быть сильнее мужчин! А с Серёжей я чувствовала себя и слабой – в хорошем смысле этого слова, и равной ему. И в то же время – обожаемой им… В нем есть всё! Всё, чего пожелает женская душа. Не то пресловутое, о чём мечтает большинство – ласка, щедрость, защищённость. А – ум, глубина, достоинство, ирония и способность поднять женщину на недосягаемую высоту, дать ей почувствовать себя богиней. У него это получалось…

Хосе стоически выслушал мой монолог. Догадавшись по интонации, о чем шла речь, он заключил мою боль в неловкие объятия. Я по-детски уткнулась в его плечо. Откуда только брались такие обильные слезы? Ведь плакала бесплотная, казалось бы, душа…

Хосе ушел по своим делам, пообещав вернуться к семи часам. Мы условились встретиться в сквере напротив собора.

Саграда оказалась огромной. Её гигантские колонны с более чем странными символами Гауди не потрясали меня, а пугали. Моя энергия упала до нуля. Ушибленным воображением я силилась постичь всю грандиозность уникальной церкви, но лишь машинально делала снимки всего, что можно показать близким и, возможно, когда-нибудь – Серёже.

***

Около шести вечера пришлось сдаться. Со смешанным чувством восторга и безразличия я покинула фантастическое сооружение вялыми, уставшими ногами.

Мой непрошеный кавалер Хосе обрадованно встрепенулся мне навстречу, вскочив со скамеечки под акацией:

– Ну, как? Понравилось?

– Мне трудно подобрать итальянские слова, которые могли бы выразить детально… Но «миравилья» – это точно. Ступэндо. Потрясающе.

– Ну, я очень рад. Дома расскажу тебе историю, связанную с Саградой. Ты наверняка «без ног». Пойдем домой? – предложил Хосе таким тоном, словно мы жили под одной крышей, по меньшей мере, месяц, когда жилье именуется «домом», в который привычно возвращаются каждый вечер.

Отупевшая, я пошла за ним.

Хосе придерживал меня под локоть.

– Молодец, что согласилась. И мне не так тоскливо будет. Это вообще бред какой-то – платить за сон в отеле бешеные деньги. Весь мир на прибыли помешан. Как будто нет других ценностей!

– Да, сейчас всё решают деньги… – машинально отозвалась я.

– Нет, не всё! И не для всех поголовно. Бывают яркие исключения. Я это тоже не сразу понял. Вот послушай… Можешь?

– Могу…

– У меня была женщина. Любовница… Я потратил на неё уйму денег, хотя не в этом суть. Я действительно её любил… А она сказала, что я деньгами пытался восполнить то внимание и те чувства, что ей от меня не достались – по причине моей занятости. И ещё по одной причине – я был женат. Конечно, я не мог столько времени проводить с ней, сколько бы ей хотелось. Но, покупая для неё новую сумочку или украшение, я искренне надеялся доставить ей радость. Однако радость была короткой.

Я не оправдываюсь. Предложить ей большее у меня не было на тот момент возможности. Наверное, я недооценил её ум, глубину… Она была хороша собой, её хотелось украсить, хотелось баловать. А ей нужна была духовная близость и слияние наших душ. Понимаешь? Что платье? Платье изнашивается, выходит из моды, его можно заменить другим. А душа в душу, как она мечтала, это ведь значит – чем-то пожертвовать.

Она не могла меня делить. Не потому что была ревнива или эгоистична, нет. Просто она была слишком честна, чтобы жить двойной жизнью и позволять это делать мне. Она так и говорила: «Я не хочу в этом участвовать. Это меня оскорбляет».

Как всякая нормальная женщина, она радовалась обновкам, особенно когда реально в них нуждалась. Но потом ещё больше сникала, словно ребенок, которому вместо ласки сунули очередную игрушку… Спустя десять лет я понимаю, как она страдала, и удивляюсь её мужеству и терпению. Ведь она молчала и вроде бы продолжала получать удовольствие от нашего общения. Но всё чаще отводила взгляд умных, больших глаз. И усмешка такая появилась на губах… ироничная, если не сказать – горькая.