Текст книги "Всего 50"

Но мне всё равно казалось, что попадающиеся на входе служащие отеля узнают меня и осуждают. Идя, съёжившись, к лифту, ждала, что меня окликнут и попросят предъявить документы.

Откуда эта затравленность? Стыдливость не по возрасту? В конце концов, Абдуль мог быть моим давним другом, мог позвать к себе в гости – посидеть и вспомнить былое. Нет, эта «легенда» не годится. Совсем упустила из виду, что Абдуль младше меня на целых четырнадцать лет. Он под стол пешком ходил, когда я в институт поступала.

В таких уколах терзаний и зарницах стыда я вошла через затемнённый сигарный бар и разыскала номер.

Абдуль, радостный, уже преображённый, в шоколадного цвета костюме с золотистым галстуком, открыл мне дверь.

Номер действительно был огромный. Обставленный в той же гамме, что и «мой» одноместный. Кровати корректно разделяла тумбочка.

На столе стояла уже вписавшаяся в интерьер бордовая черешня на блюде.

И когда он успел? Нет, благородный всё-таки этот араб… Только бы скорее ушел.

Неимоверная усталость требовала безотлагательных действий. Вернее, моего полного бездействия.

И я, прямо в одежде, легла поверх покрывала.

Абдуль торопился на мероприятие.

Ему нравилось, что женщина находится в его номере – он мечтал об этом с самого утра, то теряя, то обретая надежду. Когда она заплакала в музее эротики, он был готов на руках донести её от Рамблы до «Мажестика», если бы она согласилась. Расстояние невелико. Абдуль чувствовал, что она не расположена флиртовать, ни тем более – пускаться в авантюры, но, с другой стороны, она ведь сама потащила его в этот музей. В тот момент он расценил её идею, как открытый намёк. Если бы она не хотела с ним близости, не пошла бы в музей. А потом её, видимо, кто-то обидел, написав неприятное смс. У женщин так быстро меняется настроение. Через час после музея она отказалась ночевать у него в номере, а через два – согласилась. Он никак не связывал эти перепады с собой, потому что изначально видел её симпатию к себе. А что, внешность у него недурная, не Мустафа же. Да, не вышел ростом, но зато гуттаперчевый в постели – так что жёны нахваливают его, что называется, наперебой. Если она сегодня не убежит и захочет, он ей продемонстрирует свою силу. Она не в росте. Уж он-то врач и знает, что у низкорослых все соки уходят в корень.

Абдуль приподнял гладковыбритый, раздвоенный подбородок и поправил галстук, устанавливая узел посередине шеи. Потом по-родственному, как третью жену, чмокнул меня в щёку и, повесив на ручку с внешней стороны двери табличку «не беспокоить», мягко захлопнул за собой массивную дверь.

***

Я полежала некоторое время, разглядывая безукоризненный потолок. Повернув голову, обнаружила на «своей» тумбочке такую же шоколадную конфету, как и во вчерашнем номере. Повертев её в пальцах, положила на прежнее место.

«Нельзя долго лежать, а то усну прямо в одежде. Стирать, срочно стирать, чтобы успело просохнуть к утру»! Мысль о несвежей одежде подбросила вверх, и я сумела встать.

Увидев своё отражение в зеркале ванной комнаты, я ощутила новый приступ жалости к себе. Потерянное, измученное выражение бледного лица меня раздражало. Опять эта складка между бровей – смотреть невозможно.

Я вспомнила, как в эйфории складывала вещи в чемодан, готовясь к встрече с Серёжей. Как хотела быть для него красивой… Как ехала поздно вечером через Альпы, преодолевая усталость, как гнала потом машину на Турин… С нарушением хронологии вспомнила клопов, бессонную, оскароносную ночь, покупку фотоаппарата… Всё напрасно, всё – коту под хвост! Дурацкое выражение – не передаёт, не отражает! Лишь оскорбляет возвышенные старания во имя любви.

Тут же, в ванной, почти не думая, стоит это делать или нет – ведь в Москве уже около десяти вечера – я написала Серёже смс.

Набирая буквы, я словно входила в раж, нарушала какое-то табу, лезла в пекло. Пекло неразрешимой проблемы – как оказаться рядом с любимым мужчиной, у которого уже есть одна женщина, и он – не мусульманин, не Абдуль. И та женщина не знает о моем существовании. Я – тень себя самой. Ни на что не имеющая право. Нет, имею право любить, страдать, рвать на себе волосы, сходить с ума… да все, что угодно, но не далеё черты, отделяющей его жизнь ото всего, что связано со мной. Эта черта, как пропасть, как обрыв, как кратер действующего вулкана…

Я выкурила подряд три сигареты. Спазм в голове заставил отказаться от следующей.

Набирая непослушными пальцами буквы, я чувствовала, что лезу в огонь, будучи облитой бензином страсти: «Жизнь моя, скажи, что не всё потеряно! Ведь я нужна тебе? Мне плохо, невыносимо без тебя! Не молчи, пожалуйста! Я же себя убиваю!!»

Ответ пришёл, и он был невероятен: «Убивай. Я уже мёртв».

У меня, казалось, помутилось сознание. Что это значит? Это со мной происходит, или я участвую в драме Шекспира «Ромео и Джульетта», где без одного любящего нет другого? Он не видит смысла в моей жизни, потому что мёртв сам? Но он же пишет мне, значит – это фигурально? Конечно, фигурально.

Господи… Ему просто катастрофически плохо, он не видит больше смысла даже в любви, в наших отношениях. Но не это самое дикое. Он готов меня потерять, дает мне «добро» на самоубийство, зная, какая я отчаянная и бесшабашная! Ему настолько плохо самому, что я ему больше не дорога.

Или он хочет этим сказать, что жить друг без друга бессмысленно? Что? Что мне позволено думать?! И какие предпринимать шаги? Я не привыкла опускать руки, разве что на некоторое время, на пару часов. А потом – снова в бой, за себя, за свою правду, за право быть счастливой.

Но любимый безжалостно протягивал мне индульгенцию на смерть. Жутко.

По законам бессознательного, он «ударил» меня именно потому, что невообразимо страдает сам. Он словно хочет, чтобы и мне стало так же плохо. Неужели он допускает, что мои смс – всего лишь красивые слова?

И я написала: «Нет! Пока мы живы, не всё потеряно! Давай не будем разрывать нас! Я помогу, я рядом! Скажи, что должна сделать? Послушаюсь».

В ответ пришло: «Пока замолчи».

Я протрезвела. Мгновенно. Эта была оплеуха женщине, бьющейся в истерике.

Какой болезненный удар! Я даже схватилась за щёку – инстинктивно, безотчетно. Да, он прав. Он же не один в доме, как я – в ванной у Абдуля. Он – муж. И отец.

Я вспомнила об этом отягчающем обстоятельстве, и мне стало неловко. Написанное им не означало «конец связи» или «завершение контакта». Короткое слово «замолчи» носило глобальный характер. Оно несло на себе несколько смысловых нагрузок, понятных мне одной. Потому что я уже немного знала характер Серёжи и его природу. Во всяком случае, догадывалась, что он подразумевал в том или ином случае…

Сейчас он просил покоя. На меня у любимого мужчины не было сил. Я должна была справляться сама.

Так. Не стоять. Двигаться. Когда перегружена психика, важны физические действия. Один знакомый признался мне однажды: когда ему плохо, он затевает стирку, причем, руками.

Стирку! Конечно, сейчас я постираю одежду, собиралась же…

Руки не слушались, голова кружилась, но я терзала ткань брюк, как будто та была во всем виновата. То же самое проделала с курткой и маечкой. Закатала их в большое белоснежное полотенце, чтобы абсорбировать воду по максимуму.

Стоя потом под душем, я, кажется, не плакала, а потихоньку выла. Так было легче. Боль выходила наружу, и вода смывала её…

Проснулась я от прикосновения к своему лбу. Не сразу поняла, где я и что происходит.

Абдуль сидел на краю кровати и безжалостно выводил меня из состояния сна.

Я мгновенно напряглась под одеялом, но не пошевелилась.

– Абдуль, не надо, я сплю…

– Как я рад тебя видеть, ты даже не представляешь, – сказал Абдуль, словно был туг на ухо. – Как ты тут?

– Я же сказала, я сплю, – не скрывая раздражения, ответила я.

– Как же ты спишь, если разговариваешь со мной? – улыбнулся Абдуль, как Мефистофель, пребывающий в хорошем настроении.

– Господи! – вырвалось у меня по-русски.

– Сейчас я сделаю тебе массаж, и ты продолжишь спать…

– Не нужно, мне потом не уснуть. Я ничего не хочу. Извини. Спасибо.

Я отвела его руку.

Но Абдуль не сдавался. Он, видимо, немного выпил за общественным ужином и стал более раскрепощённым. Чувствовалось, что на территории номера он считает себя хозяином положения.

Вот он, коварный и непредсказуемый Восток!

Абдуль опять протянул руку и погладил моё плечо. Его ладонь была немного влажной, а волосатая рука пахла какой-то пищей, будто он ел руками и не удосужился помыть их после.

Я скривилась. Меня охватила злоба на себя, на своё согласие здесь ночевать. И на врача, что так неожиданно оказался назойлив. И на Серёжу, что тот не приехал и тем самым допустил, чтобы меня касался чужой, ненужный.

– Пожалуйста, не трогай меня! – попросила я Абдуля мирно, слыша в своем голосе нотки бессилия.

Сон как рукой сняло. Хотелось встать и уйти, куда глаза глядят. Я не любила себя такую, предпочитая пацифистские настроения и проявления. И чем старше я становилась, тем активнее был мой пацифизм.

– Я вижу, что тебе плохо. Но лезть в душу не собираюсь.

– Так что же ты лезешь к моему телу?! – закричала и заплакала я одновременно.

– Через тело можно помочь душе. Это я тебе как врач говорю. Тебе станет легче. Ты просто расслабишься, и завтра проблема станет маленькой.

– Послушай, не надо настаивать! Ты делаешь мне ещё хуже…

– Тебе нужна ласка и внимание. Ты мне очень нравишься, честно. По-настоящему желанных женщин не так уж и много. Это я тебе как мусульманин говорю…

Достаточно тонкий для грубой мужской природы монолог в меня попал. Но не тем концом, на который рассчитывал Абдуль.

Я ассоциативно опять перекинула мостик в Москву. Захотелось ласки от закрывшегося на все «замки» Серёжи. Захотелось его присутствия, рук и ясного взора. Но не только это эмоционально объяснимое желание заставило меня отвернуться от Абдуля и заплакать на всю катушку.

Меня зацепили слова «по-настоящему желанных женщин не так уж и много…» Господи, если это так, то почему мужчина, каждый сантиметр которого я ласкала, – не здесь, не со мной?! Ведь он говорил, что я – желанна. Почему уже четыре года мы не носим друг друга на руках? Почему же тот свет, что исходит от любящих, а стало быть, от нас, не озаряет все вокруг и не изменяет мир к лучшему? Почему нельзя любить открыто и честно – перед Богом, обществом и самим собой? Зачем у любви столько препятствий? Особенно у любви в зрелом возрасте…

Стоило мне разрыдаться, как Абдуль ретировался.

Мужчины, застигнутые женскими слезами, предпочитают занимать выжидательную позицию.

Поскольку сейчас у врача на ожидание моего расположения приходились драгоценные часы сна, он, разумеется, решил, что сон доставит ему, пусть не столь яркое, но всё-таки удовлетворение. И, прошуршав покрывалом, Абдуль потихоньку лег спать.

Уставшая обороняться, я тоже сразу затихла, накрывшись одеялом с головой.

***

Утром врач из Саудовской Аравии спешил на завтрак, а затем сразу на заседание симпозиума. Ему было уже не до женщины. Он приводил себя в порядок, а гостья, не желая ему мешать, притворилась спящей.

Он подозревал, что она не спит, но времени не оставалось ни на что. К тому же ночью Абдуль почувствовал: несмотря на драматизм личной жизни этой женщины, суть вовсе не в коловороте обстоятельств, а в том, что он – нежеланен. Неприятен ей физически. А унижаться обладателю мини-гарема совсем не хотелось. Вчера он записал ей номер своего мобильного телефона, так что если он, Абдуль, понадобится, она найдет его сама.

Он собрался и, пройдя на почтительном расстоянии от кровати, деликатно захлопнул за собой дверь.

***

Я встала и подошла к окну.

На столе лежала записка из одного слова: «Позавтракай».

Белый листок выглядел, как рецепт врача, не хватало лишь штампа. Абдуль до конца оставался профессионалом.

Я не знала, что он в последнюю минуту перед выходом решил отказаться от завтрака в мою пользу. Больше он ничего не мог для меня сделать.

А добрый доктор Абдуль, в свою очередь, не знал, что я слишком хорошо воспитана, чтобы незаконным образом приобщиться к дарам пятизвёздочной кухни. «Мажестик» не обеднел бы, но вот я наверняка ощутила бы царапину на чувстве собственного достоинства. Поэтому, приведя себя в надлежащий вид, я ушла из отеля через полутёмный сигарный бар.

Черешню я справедливо поделила пополам, забрав с собой свою долю.

ГЛАВА 11. Свобода духа

На широком Проспекте Грасия я почувствовала себя по меньшей мере независимой.

Дойдя до дома Гауди «Педрера», машинально встала в очередь в кассу. Постояла две минуты и бросила эту затею. «Не надо, это всё потом, вместе с ним», – подумала я маниакально-оптимистично. – И другой дом Гауди – «Батльо», и Тибидабо»…

Барселона предлагала ещё множество интересного, любопытного. Путеводитель бы, наверное, помог. Но где взять энергию? Как поднять тонус?

При слове «тонус» я вспомнила, что не завтракала.

Недолго думая, села на скамейку и съела свои полкило черешни. Многовато за один присест… Но таскаться со скоропортящимся фруктом резона не было. Разум, худо-бедно пробивавшийся сквозь эмоции, продиктовал: через некоторое время надо где-то плотно позавтракать и свести на нет влияние фруктозы.

Все благоприобретенные навыки просились наружу автоматически, без моих на то усилий.

Моё же личное старание состояло в том, чтобы уменьшить бескрайнюю дозу душевной муки.

Возле торгового дома «Зара» жилистый красивый негр продавал сумки и кошельки, разложенные на куске затасканной материи. За её углы были привязаны веревки. С их помощью товар стремительно собирался в котомку, чтобы быстрее удрать от нагрянувшей полиции. Продавались подделки – сумки крутых брэндов: «Гуччи», «Шанель», Дольче Габанна».

Дешёвыми материалами несло за версту. На такую сумку я бы не позарилась. Или оригинал, или никакой не надо.

Или любимый мужчина, или никакого… «Ты лучше голодай, чем что попало есть. И лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Знал ли Омар Хайям, что его мудрость будет жить в веках? И что он испортит праздник врачу из Саудовской Аравии – почти земляку?

Я вдруг вспомнила, что в черте города есть знаменитый парк Гюэль – восхитительное творение Антонио Гауди с находящейся в черте парка бывшей резиденцией самого архитектора. В парке, якобы, средоточие и музейных ценностей, и красот природы.

Вот куда я поведу себя сегодня! Там, говорят, можно провести целый день. Да, это выход, на большее нет сил. А вечером… вечером я сяду на паром Барселона-Генуя. Хватит блуждать в рухнувших декорациях выстроенного на песке замка под названием «женское счастье». Только усугублять боль. А подать сюда Мазоха! И посадить его в тюрьму. Пусть посидит, поразмышляет. А то уж больно много приверженцев наплодил… больно… много…

Сверившись по путеводителю, я быстро нашла нужную станцию метро с трогательным названием «Валькарка». Оттуда вела к парку крутая лестница с пересекающими её узкими улочками: парк был разбит на высоком холме.

По дороге к парку я зашла в кафе на углу.

Помещение напоминало аквариум с разноцветными рыбками: внешняя стена вся из стекла, украшенная нанесенными на него волнами и большой рыбиной, а изнутри – стойка бара ярко-зеленого цвета с такой же рыбиной, в виде мозаики в стиле Гауди.

Стены разноцветные: одна – охра, другая – апельсин. Табуретки – оливковые. Детская гамма! Подвесные лампы с прикрепленными по окружности расплющенными крышками от пива и кока-колы, сложенными по две навстречу, «животиками» друг к другу. От потока воздуха крышечки покачивались и издавали едва слышный звук. Каждая крышка с символикой марки пива – тут и испанское «Мау», и немецкое «Хайникен», и каталанское «Мориц». Волнистые края крышек, отогнутые в стороны, выглядели металлическими кружевами.

Меню, написанное на стене цветными мелками: салаты – зеленым, гаспаччо – красным, вода – голубым, сангрия – фиолетовым.

Абажуры ламп над баром состояли из фото-негативов, сшитых по перфорации чёрным жгутиком. В ожидании чашки кофе можно было разглядеть, что там изображено…

Вот он, свободный полёт творческого начала, спущенная с поводка стереотипов фантазия!

Называлось кафе «Май Готт» – по типичному восклицанию туристов, написанному в каталанской фонетике и произносимому, в основном, по-английски – на крутом восхождении в гору, к парку Гюэль: «Мой Боже»!

В кафе царил такой уют, словно Бог реально слышал восклицания измождённого туриста и привечал его.

Я купила бутылку воды и направилась в парк.

Любое восхождение вознаграждается. Как минимум, роскошным видом, панорамой сверху, когда местность лежит, как на ладони.

Поднимаясь всё выше, я оглядывалась на остающийся внизу город и, как ни странно, чувствовала облегчение. Словно всё, что со мной случилось в эти дни и раньше, при других обстоятельствах, всё, что носило негативный характер и тяготило, оставалось внизу, как осадок на дне сосуда.

Ступенька за ступенькой, я не просто поднималась наверх, а будто становилась выше своего разочарования.

На самом верху, на большой круглой смотровой площадке, это ощущение обострилось.

Она вполне могла быть стартовой площадкой вертолета или дирижабля. Может быть, Гауди её так и задумывал, ведь парк был разбит по его планировке. Знаменитая мозаика «цветного» Гауди украшала и постройки, и потолки, и беседки, и каменные скамьи. Она разбивала моё сердце на мелкие части и тут же собирала осколки снова…

На одном из домиков, придуманных Гауди, стремилась вверх высокая башня, увенчанная белым крестом, сверкающим на солнце: обложенный керамической мозаикой, он прекрасно отражал свет. Крест, похожий на маяк, приковывал взгляд. Из дома Гауди, где он в своё время жил, этот крест хорошо просматривался. Религиозному Гауди он, возможно, маяком и служил. Крест-не крест, цветок-не цветок, но символ божественной красоты – точно.

Парк, выстроенный на пяти уровнях, украшали террасы, дающие тень и уединение. Необычные колонны казались сложенными наугад из камней неправильной формы, по принципу «замка на песке».

Безусловный гений, Гауди оставался в душе ребёнком, непредвзято воспринимающим красоту мира. Наверное, благодаря этому качеству, он сумел восславить уникальность Барселоны. Он возвёл эту уникальность в превосходную степень, став душой города и её великой силой.

Витая, змеевидная скамья по краю смотровой площадки – абсолютный шедевр смелости Гауди – завораживала. В чаши-углубления выгнутой формы помещались четыре-пять человек, хорошее число для компании, тогда как другие сидели на вогнутой части. Получалось, что народу-то полно, а никто друг другу не мешает, не попадает в поле зрения соседа. Если, конечно, специально шею не выворачивать.

Недостаток тут был один – много туристов. Они отвлекали русскоязычной или многонациональной, громкой речью. Их поток с каждым часом уплотнялся, и я ушла по обрамлённой цветами дорожке в недра пышной растительности и села там на скамейку в тени. Увидев, что претендентов на изучение этого уголка мало, легла на спину и закинула ноги на спинку. За эти дни я исходила пол Барсы верой и правдой служившими мне ногами. Они просили пощады.

Честно говоря, уже ничего не хотелось. Ни новых впечатлений, ни экскурсий, ни осьминога, ни-че-го. Хотелось найти место, где бы я, никому не мешая, могла просто лечь, расслабиться и уснуть. И спать, пока не надоест.

Глядя через солнцезащитные очки на небо и кроны деревьев, я видела лицо Серёжи.

С него не сходило выражение загнанной вглубь боли и отчуждения. Он не смотрел в мою сторону. Поэтому разглядеть лицо целиком не удавалось. Мне хотелось развернуть его к себе посмотреть в глаза и закричать: «Ты не один! Вот она я, рядом, вся с тобой. Улыбнись же мне! Давай не будем отчаиваться и опускать руки! Нельзя нам расставаться! Что нам обоим это даст? Ты сам говорил, помнишь? – «Мы выживем, если разлучимся, не умрем. Мы проживём. Другое дело – как? Что это будет за жизнь?»

Ты абсолютно прав. Посмотри мне в глаза, мой хороший! Разве ты не видишь в них самого себя? Тебе не помогает моя любовь? Если ты позовешь меня, я всё брошу и полечу на твой зов, и буду там, где будешь ты, неважно, в каких условиях. Я ничего не боюсь и знаю, что человек мощнее, чем он сам думает. Давай перетерпим эту муку, но не разведём сцепленных пальцев! Останься со мной на расстоянии, ты всё равно всегда во мне. Я ощущаю твоё дыхание! Не уходи в себя, не уходи от меня! Не отходи даже на лишний шаг – там пропасть… Мы друг без друга – другие, не те! Да это просто не МЫ, а наши блеклые клоны, без шансов на выживание. Люби меня, как любил все эти четыре года, мне невыносимо без твоей любви…»

Я лежала и беззвучно плакала. Но – как ни странно – обращение к нему помогло. Мне помогало то, что я перестала на него обижаться. Общеизвестная сентенция о том, что мы нужны нашим близким сильными, находила своё подтверждение. Пока я выла и протягивала к нему руки, толку не было никакого. Он раздражался и скрипел зубами. Но стоило мне заговорить с ним мысленно с позиции человека, который «держит удар», как всё стало меняться в лучшую сторону. Причем, прежде всего во мне самой.

Я начала крепнуть и меньше курить.

***

Марко позвонил, как обещал.

– Ну, что, пошли сегодня смотреть фонтан?

– Нет, спасибо, сегодня я уезжаю.

– Жалко. Но ты ведь ещё приедешь?

– Думаю, да…

– Позвони мне, как будешь здесь, обязательно!

– Договорились.

Я совершенно не хотела видеться с Марко. Молодой, пылкий, потентный – ну и что? Наверное, я подспудно стыдилась того, что курила марихуану и под её воздействием потеряла контроль над ситуацией. Или меня смутил откровенный подарок. А скорее всего – ни то, ни другое. Просто мне хотелось другого мужчину – любимого, желанного во всех отношениях…

Я представила, что он всё-таки прилетел. Прилетел вечером, около семи. Не давая мне знать, приехал в центр Барселоны, справедливо полагая: как и любого впервые попавшего сюда, искать меня нужно не на задворках.

Ещё находясь в аэропорту, он позвонил в отель и забронировал роскошный номер с окнами в тихий двор. Забросив чемодан в номер, быстро принял душ, переоделся и вышел на улицу. Романтик в душе, он хотел бы пойти наугад и выйти мне навстречу из толпы, чтобы увидеть, как загорятся зелёным светом мои глаза. Загорятся подобно тому светофору, открывающему путь в нашу совместную жизнь. Хотел увидеть на любимом лице удивление, равное шоку, а потом – восторг…

Женщина должна восторгаться своим мужчиной. Только так она сможет ощутить себя созданной из его ребра. А это и есть предпосылка женского счастья…

Сергей хорошо знал психологию. И точно чувствовал природу женщины, ставшей несколько лет назад его мечтой. Такая не потерпит рядом с собой слюнтяя, неспособного на подвиг во имя любви. Она ведь – идеалистка, в хорошем смысле. Поэтому – только сюрприз.

Будучи хорошим стратегом, он решил всё-таки уточнить её координаты: город большой, можно искать друг друга до утра.

Он набрал номер её мобильного:

– Привет!

– Здравствуй! Я ждала…

– Знаю. Но…

– Что, сегодня никак?

– Да, заминка. Не переживай.

– Не буду. Я изучаю пока город. Потом вместе пойдём…

– А где ты сейчас?

– Иду по большой площади, где Рамбла начинается, названия не знаю, там два фонтана… Посидеть хочу, передохнуть.

– Здорово. Ну, гуляй, радуйся. Энжой, как говорится…

– Так завтра?

– Думаю, да. Целую.

– Целую… Береги себя!

Он раскрыл план города. Площадь, где любимая женщина находилась, называлась Каталония и была в трёх минутах ходьбы от его местоположения. Он пошёл туда.

Скамеек рядом с фонтами было много. Он стоял в тени дерева и рассматривал толпу. Туристы и прохожие, по-летнему пестро одетые, меняли картинку по принципу калейдоскопа. Но Сергей увидел её и узнал издалека.

Она сидела по левую руку от статуи «Богиня» и смотрела перед собой. Не изменилась, хотя они не виделись четыре месяца. Милая…

Он решил подойти сзади и закрыть ей глаза руками. Нет, может испугаться. Надо, чтобы она встала и пошла, тогда он выйдет ей навстречу – оптимально.

«Встань! – попросил он её, глядя ей в затылок. – Я тебя прошу».

Она посмотрела в сторону, словно её окликнули. И вдруг встала!

Опустив голову, глядя себе под ноги, она шла в направлении перекрестка. Вот он, шанс на светофор! Переходя улицу, она обязательно поднимет голову.

Сергей обошел её по другой дорожке, чтобы успеть перейти улицу и начать движение навстречу ей.

Но она неожиданно остановилась, доставая что-то из сумочки. Телефон. Посмотрела на дисплей. Двинулась опять.

Ему доставляло удовольствие наблюдать за ней, ни о чем не подозревающей. Если бы позволяло время, он бы преследовал её ещё пару часов, как минимум. Он уже был счастлив. И улыбался, как мальчишка, чего давно не делал…

Тут предполагается перебивка, затемнение, монтаж – неважно. И вот зелёный свет – и Сергей идет ей навстречу.

Пешеходная «зебра» – новенькая, свежеокрашенная и слепит глаза. Шум, звуки машин, голоса прохожих – всё усилилось, словно кто-то поднял рычажок мирового эквалайзера.

На середине перехода она увидела его и остановилась.

Он, замедлив шаг, подошёл к ней и молча взял в охапку.

Она, замерев, только и смогла, что выдохнуть его имя…

Чувствуя, как ноги, да и всё тело её обмякло, она сцепила за его плечами руки.

Поток машин тронулся, объезжая их, а они так и стояли, как памятник воссоединившемуся Целому… Две замеревшие половинки одного существа.

Водители сигналили.

Прохожие оглядывались.

Когда зажглась следующая фаза «зелёного», он тихо сказал: «Пошли»? И, взяв её руку в свою, повёл по «зебре» к тротуару.

Их улыбающиеся лица были глупы и одновременно прекрасны, как лица всех любящих мира…

Ему всегда казалось: когда они встретятся, они будут говорить, говорить… Но они шли молча и лишь улыбались всему и вся и друг другу. Через несколько шагов, по обоюдному внутреннему таймеру они остановились и опять припали друг к другу.

Она не могла, да и не хотела представлять их первого диалога после долгой разлуки. Она столько сказала ему, пока ждала – не раскрывая рта, не выстраивая из слов фразы, столько написала писем, оставшихся неотправленными, столько провела бессонных ночей в диалогах с ним, что этого хватит, наверное, на первые полгода, пока им не будут нужны слова.

Сначала она, конечно, проплачется от счастья видеть его рядом. Потом они начнут смеяться, пока у них не откажут мышцы, отвечающие за смех. Потом станут смотреть друг на друга, словно впервые, пожирая глазами и не давая шанса оставить прикрытым самый потаённый уголок существа каждого. Он будет рассматривать её мизинчик, удивляясь его тонкости, будет находить в ней черты, которые давно не видел или вообще не знал, и это изучение станет их взаимным занятием на первое время. Они, наверное, не смогут сомкнуть глаз несколько ночей, и лишь биологические часы заставят их погрузиться в сон и оставить друг друга на несколько часов без внимания.

Иногда ей казалось, что в такой воображаемой ею модели будет место и его слезам, которые припасены для одного из наиболее пронзительных моментов жизни у каждого мужчины, даже у самого волевого. Он столько лет сдерживался. Да кто это придумал, что мужчина должен быть железобетонным? Мужские слёзы просто другие. Говорят, женские – вода. Так вот мужские – плазма. Она иной консистенции…

Они пройдут по кварталу Барри Готик, посидят в уютном кафе в тихом дворике, под кроной платана. Будут пить пиво: он – изменяя своей антиалкогольной привычке, и от этого ещё сильнее хмелея, а она – за компанию. Их головы освободятся от лишних мыслей. Тела, забытые друг другом, будут просить слияния, но они не станут торопиться, зная, какая ночь им предстоит…

***

Солнце било в глаза, отрезвляя.

Я пошевелилась, будто так могла стряхнуть пелену разыгравшегося воображения…

Господи, что это за ощущение, когда получаешь то, чего годами терпеливо ждал? Дай же это испытать, Господи! Ведь я уже заплатила за это по всем выставленным тобой счетам! Приведи его ко мне! Дай ему шанс выйти из шеренги!

Парк Гюэль окружил меня своим волшебным полем, спасая меня, прекращая поток навязчивый мыслей. И сам Гауди, казалось, приложил к этому руку…

Домик Гауди, построенный в тектонском стиле, стоял в глубине парка, утопая в зелени. Издалека его можно было и не разглядеть – он прятался от лишних глаз. К музею, что «поселился» теперь внутри, не тянулась вереница туристов. Лишь самые любознательные ставили себе целью посещение домика, где жил и творил великий архитектор и художник.

Как и многое другое, созданное им, домик был его «детищем». Но для себя Гауди не так старался, как для потомков. Этот прекрасный домик не шёл в сравнение с домом «Батльо», к примеру.

Два часа я бродила по парку.

Передо мной словно предстал сам Антонио Гауди, невидимый, но явный – скромный в запросах, сосредоточенный на творчестве. Истинный художник всегда одинок…

Когда я увидела его спальню, у меня защемило сердце.

Небольшая комната, неширокое окно со ставнями, изысканно декорированный шкаф с витражом и узкое ложе на одного – обычная кровать аскета, расположенная ближе к окну, застеленная ажурным кремовым покрывалом. Многое становится ясным при виде места отдыха человека…

Ванная комната тоже носила следы рук мастера. И её размеры оказались скромны – с точки зрения сегодняшнего человека, привыкшего к бытовому комфорту. Под окном стояло на страже дерево пинии. Гауди наверняка просыпался каждое утро от щебета птиц, облюбовавших зелёную шапку-крону дерева в качестве «сцены».

Терраса второго этажа скрывалась от вооружённых излишним любопытством глаз. Но хозяин, казалось, предпочитал отдыхать в самом парке. В тень деревьев и кустарников входил знойным днём художник с кипящей идеями головой…

В домике Гауди затаилась, спряталась где-то его сила и свобода. Предметы, которые он сам сотворил и которых касался, не могли не наполниться щедрой энергией его дара.

Я смотрела в зеркало, и мне казалось, что облик Гауди, оставшийся в недрах амальгамы, проступает незримо и шлёт мне своего рода привет из тех времен.

Несмотря на запрет трогать предметы руками, я тихонечко коснулась поверхности шкафа, который подсвечивался изнутри и пропускал сквозь стеклянные, ярко-зелёные витражи жизнеутверждающий свет. Коснулась, как алтаря…

Гауди повезло родиться и жить там, где ему удалось реализовать своё бурное воображение. Не всякий художник может позволить себе отпустить свой дух на волю и воплотить самые безумные идеи. Какую цену он за это заплатил? Ведь цена у славы есть всегда. Пропорций тут нет, формула одна – чем выше цена, тем шире слава… «Зная медные трубы, мы в них не трубим…», – писал другой гений Иосиф Бродский. Гауди не трубил в медные трубы – он трудился. Поэтому ему было чем впечатлить при жизни и восхитить после себя. Он оставил преображенную Барселону, ставшую навеки городом Гауди. «Шёлковые» ленты его знаменитого литья на балкончиках и решётках никогда не истлеют.