Текст книги "Всего 50"

Мы вышли к знаменитому продуктовому рынку «Ла Бокерия», на котором чувственность как элемент наслаждения оказалась представлена ярко и зазывно.

Горы экзотических фруктов и орешки всех типов, «архитектурно» выложенные изящными пирамидами…

Сыры, отдающие со срезов слезу…

Свежевыжатые соки всех мастей, утопающие в крошеве льда…

Ветчина, висящая в виде свиных ног с бедром вместе, от которого продавцы большущим ножом настругивали пятьдесят граммов деликатеса за два евро…

Можно было легко представить, как ветчина «дышала» под носом купившего её и таяла во рту. Иберико, серрано, белльета – самые вкусные сорта шли нарасхват.

К прилавкам – не протолкнуться.

Туристы, раскрыв рты, доставали фотокамеры и кошельки, не в силах устоять перед вызывающим великолепием товара.

Абдуль, взвинченный своей галантностью, смело повёл меня к прилавкам. Упреждая любое моё желание, он радовался, если попадал в цель. Выбирая черешню, не поскупился на самую дорогую – бордовую, похожую на сливу, с тугими, лаковыми бочками.

– Возьмём килограмм? Вечером съедим…

Слово «вечером» я пропустила мимо ушей. Кто знает, где мне предстоит находиться вечером. Но сейчас, в самое пекло, не хотелось обивать пороги отелей.

Отмечая старания неожиданно свалившегося на меня кавалера, я не могла избавиться от воображаемого присутствия Серёжи на месте Абдуля.

Он был бы ещё заботливеё, только без этой «восточной сладости» в каждом движении, а просто по-мужски широк и прямолинеён в своем желании доставить любимой женщине радость. Он бы даже не спрашивал, чего мне хочется, а считывал бы это с поворота моей головы, с губ, угадывал бы по взгляду. Разве это не наслаждение для мужчины – видеть, как блаженно и благодарно смотрит ему женщина в глаза, как мгновенно расслабляется её тело и размякает сущность? Как она льнёт к нему, берёт за руку… Мужчина в это время – бог и царь, он инстинктивно возвышается в своих собственных глазах и понимает, что только он один может вызвать у любимой подобное состояние сатисфакции. Причём неважно, делает ли он комплимент, или покупает шубу.

Вдруг вспомнился афоризм, без принадлежности определённому автору: «Женщину нужно любить так, чтобы ей и в голову не могло прийти, что другой будет любить её сильнее…» Вот что удивляло меня своим противоречием: Серёжа был далеко, не проявлял знаков внимания, не писал признаний и ласковых слов, – более того, он сделал мне больно, ничего не объяснив толком, а я чувствовала, что любима им так сильно, как не буду любима никем.

Ощущение это не поддавалось логике. Оно было из области метафизического, необъяснимого, но мне казалось – я могу потрогать рукой чувство Серёжи к себе. Оно было трёхмерным, объемным. И никто бы не смог переубедить меня, что его нет. Даже тот внутренний прокурор, червь сомнения, что порой высовывал наружу разумную голову с вопросительно-сурово поднятыми бровями.

Абдуль фотографировал едва ли не каждый мой шаг. Мне было все равно. Я не позировала и не старалась придать позе выгодный ракурс.

Когда у моего фотоаппарата села батарейка, мужчина сам предложил сходить в ближайший магазин «Кодак» и отдать батарейку на подзарядку.

Через два часа он опять ретиво сбегал в магазин и принес батарейку обратно, радостный, как ребёнок, которому удалось сделать что-то впервые своими руками.

Мы шли по Рамбле.

Аллея народного гуляния и сегодня блистала неожиданностями: из огромной сковороды с пластиковой, ярко-желтой паэльей торчала напомаженная голова повара в белом колпаке. Голова отчаянно вращалась – в попытке попробовать приготовленное блюдо…

Вот так и я – вращаюсь вокруг своего Серёжи, а получить не могу. Видит око, да зуб неймет…

Мое внимание вдруг привлекла скромная вывеска в нижнем ряду плотно стоящих друг к другу домов.

– Пойдем в музей эротики? Во-он, видишь? – бесшабашно предложила я Абдулю. – В пятьдесят лет пора приобщиться к этой разновидности искусства.

– Эротики? – как школьник покраснел тот, словно предложение обнажило его тайные мысли. – Ну, пошли…

Мы вошли в узкую дверь невзрачного подъезда и в скромной будочке, похожей на кинокассы итальянского неореализма, попросили два билета. Прикосновение к эротике стоило девять евро с каждого.

Абдуль взял расходы на себя.

Эротика бросилась к нашим ногам ещё на входе: в полу, в виде квадрата-выемки, прикрытого зеленоватым прозрачным плексигласом, на камешках с терракотовым оттенком, безмятежно покоились большой деревянный фаллос, его собрат поменьше и пять фигурок на тему, касающуюся всех и каждого.

Крутая лестница вела в «поднебесье». На втором этаже, где, собственно, и начиналась экспозиция, на стене, висел в рамочке Манифест 1997 года, заявляющий, что посредством полового акта гомо сапиенс испокон веков не только продлевает род, но и раскрывает свою индивидуальность.

Я не смогла вникнуть в документ, как следует, но уловила, что он составлен в поддержку здоровой сексуальности как проявления в человеке не только инстинкта, но и творческого начала.

Мысленно с этим согласившись, я пошла дальше. Думая только о Серёже.

В преддверии музея, возвышался колоссальных размеров, выше человеческого роста, деревянный, немного рассохшийся фаллос. Повторяющий основные детали оригинала, он не производил впечатления настоящего, – может быть, потому что был выкрашен в неестественно жёлтый цвет. Его так и тянуло обхватить руками, как обхватывают ствол дерева – в желании приобщиться к энергии природы.

Абдуль скованно прошёл мимо, косясь и улыбаясь натянуто, словно именно его мужское достоинство было выставлено в преувеличенном размере на всеобщее обозрение.

Понимая и чувствуя интуитивно, что озорство здесь уместнее деланного смущения, я обняла фаллос по-родственному и попросила Абдуля сделать снимок на память.

Эта минимальная акция меня раскрепостила. Конечно, правильнее было бы прийти сюда с подругой или с любимым мужчиной, чем с едва знакомым представителем Аравийской пустыни. Но жизнь не предложила лучшего варианта. В пятьдесят лет приходится быть смиренной, и принимать ситуацию такой, какая она есть в наличии.

Отбросив ложную скромность, я пошла по залам музея, как если бы ступала по картинной галерее высокого искусства. Впрочем, отчасти это было именно так.

Картины обнажённых тел маслом, намекающая на тайну акварель, дымчато-ирреальная пастель, вышитые цветным шёлком жанровые зарисовки и позиции полового акта, фрагменты барельефов, каменные фигурки и ритуальные принадлежности отсылали в далекое прошлое, поражая изощренностью и фантазией.

Потускневшие от времени краски щедро давали понять, что искусство эротики существовало и в стародавние времена. И тогда у него были свои апологеты и свои противники. Но то, что тема эта – вечная и животрепещущая, не оставляло никаких сомнений. Более того, в произведениях прошлого, посвящённых непосредственно соитию, таилось больше уважения, что ли, к этой сфере человеческой жизни. Больше понимания её значимости для обоих полов. И больше толерантности, которую сейчас, возможно, наиболее пуритански настроенные слои общества безапелляционно отнесли бы к разврату.

Культура плоти была широко представлена в экспозиции, сравнительно небольшой по объему, но рассредоточенной по маленьким залам, словно под музей эротики отвели огромную коммунальную квартиру, как у Хосе.

Абдуль, немного отставая, или намеренно находясь поодаль, с интересом разглядывал все предложенное и выглядел притихшим. В его мусульманской стране он вряд ли видел такой гимн эрегирующему фаллосу и раскрытой вагине. Он не делился впечатлениями со мной и держался как застигнутый врасплох пуританин, вовремя не сумевший сбежать или завязать себе глаза.

Посетителей практически не было. Но здесь незримо присутствовали и Маркиз де Сад, и Клеопатра, и царь Эдип, и Генрих Шестой, и Казанова, и Мазох, и ещё целая толпа персонажей, некогда приобщившихся к этой тончайшей сфере человеческого бытия. И как бы в этом отношении порой ни сравнивали человека с животным, уничижая и порицая, ясным оставалось одно: совокупление не есть грязь или стыд. Это – радость тела, радость жизни в нем. Прикосновение к тайне, к воплощению себя в другом, кто открылся тебе на эти несколько таинственных минут или часов. Вот почему важно любить партнера, или хотя бы симпатию и уважение к нему испытывать. Тогда невозможно осквернить ни себя, ни другого. Тогда секс – взаимное наслаждение, приносящее организму благо.

Мы с Абдулем порознь вошли в слабо освещённый зал, где по центру, на пьедестале, возвышалось чёрное металлическое, старинное кресло, похожее на гинекологическое.

Покрытое тёмной патиной, оно производило мрачное впечатление. Посередине его ложа выглядывал из отверстия головкой в космос средних размеров фаллос.

У подставок для ног висели цепи с кандалами.

Для рук также предусматривалась возможность зафиксировать их и даже закрыть наручники на ключ.

И на уровне шеи был зловеще раскрыт «капкан».

Под креслом располагался механизм – непостижимо сложный, напоминавший часовой. Он приводил фаллос в знакомое всему миру движение. Звуки скрежета трущихся друг о друга деталей, вперемешку с протяжными томными стонами, казалось, долетали до слуха из глубины веков…

На стенах теснились, расталкивая друг друга грудями и мышцами, стилизованные портреты секс-символов прошлого, выцветшие обложки журнала «Плейбой», фотографии обнажённых, безвестных мужчин и женщин, будто сошедших с полотен Тулуз-Лотрека и навсегда потерявших стыд. Им было всё равно, что о них думают посетители. Они навечно застыли в сладкой неге любовных утех.

Бордового цвета стены и тёмный потолок создавали обстановку кабинета.

В таком «кабинете врача», наверное, тысячи женщин прошлого излечились от фригидности. Может быть, в этом кресле тайно побывала сама королева Английская? Интересно, согревали для неё предварительно металлический пенис, или она предпочитала острое ощущение «холодного оружия»?

Одухотворенные картины Греции, грубоватые скульптурки Индии, изящные миниатюры Японии и Китая, бесстыдные немецкие зарисовки с натуры и даже российская холодноватая «гжель» воспевали таинство интимной жизни .

Но больше всего умиляли вышитые шёлком позиции – при одном лишь представлении, как тихонечко корпели с иголочками швеи над изображениями объектов страсти, а самое главное – что они при этом думали и испытывали. И ещё: бросалось в глаза, что везде восхвалялся процесс, а не результат. Пристальное, соответствующее музейному, внимание, уделенное в десяти залах половому акту, заставляло так же пристально вглядываться в изображенное всевозможными техниками совокупление. Погружённый в нежно облегающую его вагину, твердый фаллос всех времен и народов олицетворял непреходящее наслаждение. Признанный труженик. Уникальный перпетуум-мобиле.

Бессмертной богине-вагине тоже была отдана дань, хотя в менее богатых размерах: женщину всё-таки украшает скромность.

Особенное впечатление производила элегантная, махагонового цвета трость с небольшим, круглым, белым набалдашником. На нём, податливо выгнувшись розовым клитором прямо в ладонь обладателя трости, распростёрлась заветная часть женского тела с тонко прорисованными малыми и большими губами, обрамлёнными редкими черными волосками.

Издалека вещь казалась просто великолепной. Особенно украшение набалдашника. Чем, по сути, и является созданный Богом оригинал.

Абдуль надолго задержался у картины с изображением любовных игр двух мужчин и одной женщины.

Все участники принадлежали к восточной расе. Жёлтого цвета женщина на полотне, украшенная золотым монисто и вычурными серьгами, выглядела очень довольной и ничуть не измученной, несмотря на то, что мужчины безжалостно тянули её вверх за ноги, вывернутые в области тазобедренного сустава неестественно, как у куклы.

Центральным местом экспозиции можно было назвать прозрачный, как минимум, два метра в длину и приблизительно семьдесят сантиметров в ширину, крытый короб, похожий на высокий аквариум. Внутри него блистал частокол из фаллосов всевозможных размеров, форм и цветов в натуральную величину, максимально приближённых к оригиналам. Лес фаллосов. Парад пенисов. Марш воинствующего мужского члена.

Стоящие наизготовку фаллосы казались живыми и даже разумными существами. Что-то трогательное было в этой оригинальной «шкатулке» с натуральными драгоценностями. Фаллосы, подобно моделям на подиуме, толпились, наивно и важно раздув головки и, казалось, хвастались друг перед другом.

Зрелище притягивало невидимым магнитом. Тут можно было стоять хоть до закрытия музея, удивляясь многообразию одного и того же. Как нет двух похожих людей, так нет и двух абсолютно одинаковых фаллосов. Любая женщина встала бы тут, как вкопанная. И покуда её отсюда не погнала бы стыдливость и страх перед общественным мнением, она бы стояла и созерцала доступное взору пиршество мужской физиологии…

Почувствовав с первых шагов по залам ноющую боль и тоску по несбывшейся мечте – близости с любимым мужчиной, – я ощутила приступ тошноты. Что-то сродни отвращению. Сначала я подумала, что это эффект переизбытка того, что предстало перед моим зареванным взором. Или шок вот от этого иссиня-черного угрожающего экспоната с надувшимися венами. Или от уродливо изогнутого и слишком тонкого в основании головки пениса, похожего скорее на инструмент пытки. Или просто от жары?

Не отрывая взгляда от стеклянной «шкатулки», я впала в бесконтрольное состояние и горько расплакалась.

Абдуль, как раз к этому времени, похоже, справившийся со своими комплексами, опешил.

Он стоял за плечом спутницы, наблюдая, как она пристально разглядывает панораму «красавцев» всех мастей, и совершенно растерялся, когда плечи женщины затряслись, а голова склонилась вниз. Не владеющий информацией о её жизни, он подумал, что бедная женщина, отметившая свое пятидесятилетие, скорбит по несостоявшемуся в её судьбе, скорбит, что ей уже никогда не испробовать всю эту коллекцию, потому что не столько сил, сколько времени не хватит. Абдуль решил, что вид упущенных возможностей привел её к такому, в прямом смысле, плачевному состоянию.

Откуда же было знать прекрасно обученному в Германии доктору, что у слёз страдалицы может быть иная подоплека?

Да я и сама не ожидала такого последствия! Мой взгляд вдруг остановился на одном из экспонатов, и он показался до боли знакомым, даже родным – до малейшей детали, до последней жилки, исполненной столь искусно, что она, казалось, пульсировала в такт с моим сердцем…

Это была точная копия пениса моего дорогого Серёжи.

Он стоял себе в центре Барселоны и никого не трогал, а мне вдруг стало так жаль себя, жаль его и нестерпимо жаль того, что между нами не случилось Чуда, что я заплакала, как ребёнок перед недосягаемой игрушкой…

– Что такое? Что с тобой? – схватил меня Абдуль за руку, но мне стало ещё хуже от чуждого прикосновения, и слёзы полились градом.

Несчастный Абдуль, вооружённый медицинской теорией про недоласканных одиноких женщин, подумал только о том, о чём мог подумать любой прямолинейно мыслящий мужчина. И, догадавшись, чем в таких случаях можно помочь, потихоньку, на ухо, предложил:

– Пойдём в отель?

Я посмотрела на него невидящими глазами, раскрыла рот и, буквально забившись в рыданиях, пошла прочь из зала.

Господи! Почему эти слова произнес какой-то никчёмный, пусть и хороший мужчина? Лучше бы Серёжа! Почему этот искусственный пенис так похож на Серёжин?! Нет, у него лучше! Лучше просто не бывает. Зачем я только сюда вошла?

К счастью, в музее нашлось место, где можно было укрыться от посторонних глаз. Это был маленький зимний садик, в котором разрешалось курить. Слава Богу, – всё-таки стрессовый музей, согласитесь.

Скамеечка была всего одна. Металлическая, прохладная – отрезвляющая. Я села на неё, достала сигарету и закурила. Глубоко затягиваясь, курила и плакала, не вытирая слез.

Абдуль стоял надо мной, потрясённый моей драмой.

Со стороны сцена выглядела забавно. Жалкий, маленький темнокожий мужчина, похожий на арапчонка с опахалом, достал свой белоснежный платок и неловко совал его мне в лицо.

А я отворачивалась и приникала к сигарете. Словно меня потряс музей и всё увиденное. Как будто при взгляде на экспонаты я осознала, что неправильно жила. Или того смешнее – что принимала неправильные позы.

Чуть успокоившись, я попросила:

– Будь добр, Абдуль, принеси мне попить.

Мне просто нужно было побыть одной. Я знала, что сразу сделаю. Ничего другого в голове не возникало.

Проводив Абдуля взглядом, я достала из кармана мобильный и написала Серёже смс:

– Подыхаю без тебя. Никогда и никого ТАК. Ты все равно рядом! Мы ещё увидим нашу Барсу вместе, вот посмотришь!

Отправила. Докурила. Шмыгая носом, в едва переносимом напряжении смотрела на дисплей. Неужели не ответит? Не почувствует, как он мне сейчас нужен? Я же тону! Мне хотелось удержаться «на плаву» и удержать его.

Он, видимо, почувствовал. Но в ответе, пришедшем довольно быстро, я увидела всего одно слово: «Прости».

Мне показалось, что вся жизнь во мне остановилась. Боже мой, какая горечь и сколько боли может содержаться в одном слове!

Я сложилась пополам. Бедный! Он ничего больше не может вымолвить. Как же ему плохо… Я увидела перед собой его осунувшееся, бледное лицо. Губы сухие, сжатые, глаза опущены вниз, вроде бы прикрыты… Он еле сдерживается, чтобы не заплакать. «Прости», – повторила я вслух протяжно, словно была сейчас им, и в эту же самую секунду ещё сильнее прониклась его болью. Бесслёзной, мужской.

Вот что помогает страдающей женщине, если она, так или иначе, находится в какой-либо претензии к мужчине, – осознание того, что ему тоже плохо. Возможно, ещё хуже, чем ей. Не всегда мужчина – злодей и изверг, как воображает большинство женщин. И у него есть свои оправдания и аргументы.

Однажды я услышала от Серёжи такую фразу: «А почему ты думаешь, что одной тебе плохо?» Он, конечно же, имел в виду себя.

Общепринятое мнение сложилось не в пользу женатого мужчины, у которого возникло сильное чувство к другой женщине. Он автоматически наделяется чертами едва ли не монстра, тешащего свое самолюбие и купающегося в любви сразу двух, а то и больше женщин. А он, вероятно, застигнутый любовью, как путник непредвиденной грозой, действительно страдает. И даже не потому, что мечется, а потому что, допустим, не понимает, как ему правильнее поступить, чтобы не навредить никому и себе – в том числе. Не самолюбование ловеласа, а чувство ответственности мужчины, мужа, отца и вдобавок – любовника. Потому что за другую женщину тоже надо отвечать, если у него возникла мысль связать с ней дальнейшую судьбу. Он хочет быть понятым, а его обвиняют в черствости и бездействии, и это оскорбляет его. Тем самым за ним не оставляют права решать свои проблемы самому, в одиночку развязывать этот Гордиев узел.

Я представила, как Серёжа ходит из угла в угол, опустив голову, и казнит себя за что-то, что он сделал не так, что негативно повлияло на исход дела, дающего ему шанс на свободу поступка. И он этот шанс упустил. Вот отчего он написал «на поступок оказался не способен». А не оттого, что струсил или передумал. Он корит себя за эту неспособность, за мужскую несостоятельность. Поэтому ему хуже, чем мне. Я отвечаю лишь за себя и за свое чувство, а он – за большее. И эта простая мысль, пришедшая ко мне в музее эротики, на холодной скамейке, стала началом моего постепенного отрезвления от боли.

Это, наверное, была кульминация. И как трогательно и комично, что двойник фаллоса Серёжи указал мне направление мысли. Вот и спорь потом, главнее ли мужчина женщины… Направление указывает он, а она стежки прокладывает, нить Ариадны разматывает. Чтобы его спасти.

Мне стало легче. Понятно, зачем я пришла в этот музей. Чтобы через тяжёлый катарсис у «шкатулки» прийти к шаткому пока, но равновесию. Чтобы начать балансировать. Срывы ещё будут, и слёзы ещё накатят, но беспросветность отчаяния скоро уступит место тихой печали. А дальше будет видно…

Абдуль принес воды и заботливо открутил крышечку. Он очень обрадовался, что я перестала рыдать.

– Давай я тебя рассмешу? Я заглядывал в маленький зал, там видео крутят, сюжет двадцатых годов, видимо. По сути, это порно, но за сроком давности выглядит почти комично: женщина жирная, чистый Тициан, а мужчина – в растянутой майке. Гиперактивный, без конца диван передвигает, бросая свою девушку. Когда она садится ему на голову, а затем встает, он сразу поправляет набриолиненную прическу и криво улыбается. Как такового соития нет и в помине, одни безуспешные пристройки. А потом ещё сюжет: служанка сначала обслуживает порцией секса своего господина, а затем идет в покои госпожи. И отдает предпочтение ей, судя по разнообразию ласк. Там ещё почтенная дама совращает священника. Или он – её? Трудно понять – кино-то черно-белое, пленка старая… Он раздевает её и заставляет молиться Богу. А сам, в сутане, заходит со спины и всячески её отвлекает. Потом она в экстазе танцует перед ним, а он кусает её лобок. У девушки на нижней губе, кажется, герпес. Видимо, в те годы выбор артисток был слабенький, кто под руку подворачивался, тех и брали. Или у неё помада размазалась? А «достоинство» его она мнет, дергает, тискает, держит у губ, а в рот не берет. Наверное, инструкция не позволяла. В этом сюжете до акта всё-таки доходит, но ничего не показывают, только священник почему-то двигается вправо-влево, раскачивая даму в разные стороны. Знаешь, смех разбирает от одних только их тел: он – худой, как палка, а она – толстая, как булка…

– Извини, Абдуль… – прервала я его вдохновенный рассказ. – Ты ещё хочешь тут что-то посмотреть?

– Да нет… А ты? – опять застеснялся раскрепостившийся было Абдуль.

– Нет. Я увидела главное.

– А… – что-то по-своему понял мужчина. – Ну, пойдём.

***

Было видно, что Абдуль смирился со странностями новой знакомой, как смиряются с тем, что с утра льет дождь. За несколько часов он успел к ней привязаться. Отправляясь на симпозиум в Барселону, он и не рассчитывал на приключения. Но теперь ему казалось логичным, что, кроме нудных докладов и совместных ужинов в ресторанах средней руки, у него есть женщина в кепке с козырьком и красных, как флаг Советского Союза, мокасинах. Экзотичная, плачущая и не злая, как его две жены.

– Я хочу тебе что-нибудь подарить на день рождения. Ты же сказала, что он был всего два дня назад.

– Ты уже мне подарил крем и поход в музей.

– Скажи ещё, что я тебе черешню подарил, – обиженно произнес Абдуль. – Я хочу подарить тебе вещь, которая бы долго обо мне напоминала.

Я вспомнила подарок Марко, лежащий в камере хранения на вокзале «Франция». Его не переплюнуть в оригинальности. Жаль, что этим подарком ни перед кем похвастаться нельзя.

– Я хочу подарить тебе колье, – торжественно произнес врач.

«Банально. Типичный восточный колорит. Вот у подарка Марко – колорит европейский. Марко подарил вибратор, как весёлое напутствие, а Абдуль хочет подарить капкан, оковы. Нет, не хочу», – подумала я.

– Не стоит, Абдуль. Спасибо за порыв. Знаешь, у меня другие задачи. Мне нужно искать ночлег.

– Не надо ничего искать. Я подумал уже, что ты вполне могла бы переночевать в моем номере, в «Мажестике». Он такой огромный, двухместный. Там две сдвинутые кровати, их можно раздвинуть. Я всё равно пойду на коллективную вечеринку и вернусь не раньше двух ночи. А ты спи себе. Я войду потихоньку и лягу на свою половину…

– Нет, несолидно как-то. Ты представь, если администрация узнает, или кто-то из персонала войдёт…

– А ты закроешься изнутри.

– А как тогда войдешь ты?

Абдуль примолк.

– И к тому же я тебя совсем не знаю. Вдруг ты на меня нападёшь?

– Нет, я спокойный. Разве не видно? Соглашайся! Зачем тебе тратить деньги?

«Что они все мои деньги экономят? Куда хочу, туда торчу!»

– Нет, не могу.

– Ладно. Тогда пойдем, поужинаем вместе? А то я уже голодный давно.

– Это – пожалуйста. Я сама не люблю сидеть над тарелкой в одиночестве.

Абдуль остановил такси и попросил водителя отвести нас к морю, в район новостроек и футуристических зданий в порту «Олимпик». Там вдоль набережной тянулась цепочка ресторанов с ассортиментом приморской кухни.

Мы вышли на площадь у набережной с изумрудной полоской моря.

Под пышными кронами деревьев, между скамеек и прохожих шел… памятник. Симон Боливар, как выяснилось. Борец за свободу Южной Америки.

Абдуль плелся за мной, а я плелась в никуда, но все-таки в сторону голубой полоски. Море, моё любимое море, обязательно овеет своим бризом нервы, и напряжение спадёт.

Мы прошли мимо госпиталя де Мар, местоположение которого немало удивило обоих, поскольку в этом была и гуманность, и здравый смысл, и увидели на возвышении блестящую, огромную и, судя по цвету, медную металлоконструкцию.

«Кажется, это рыба», – подумала я. Покатые формы, вздёрнутый хвост и решётчатые выпуклые бока, а головы нет, как отрублена. Наверное, у художника железо закончилось раньше воплощения замысла.

Фотографировать рыбу не стали: чего-то в ней недоставало, чтобы войти в историю. Головы, наверное.

– Давай сядем здесь, – предложил Абдуль.

– Нет, пойдём дальше. Обезглавленная рыба меня не вдохновляет.

Набережная сделала поворот налево, огибая лагуну с яхтами. Их было много, как грибов после дождя.

Меня всегда удивляло, почему яхты часто стоят в бездействии? Для чего же тогда они куплены, если не выходят в море? Ведь яхте положено плыть, как скрипке – играть, песне – звучать, а машине – ездить. У яхты – странствующая душа. Ей хочется на свободу.

Море моё родное – хорошо, что оно есть, вот оно, в двадцати метрах. Лишь яхты не давали мне покоя.

Серёжа хотел яхту. И дом у моря хотел. Однажды я написала ему:

«О таком и не мечтала… Кроме натиска, накала, чётких рамок, жёстких схем, тут талант и неизбежность, чуткость и скупая нежность… Мой мужчина. Насовсем».

Он, не любящий комплименты, ярлыки и прямые намеки, ответил на это так: «А о чем ты мечтала? Скажи, милая?»

Я искренне поведала: «Просыпаться в объятиях любимого мужчины».

Он ответил: «Будет. А ещё?» – добивался Серёжа.

– «Ну, чтобы жить в доме у моря…»

И на это он ответил: «Утверждаю».

Он говорил мне потом о своём желании ступать босыми ступнями по деревянному полу, не покрытому лаком… И яхту он хотел, по-мальчишески, если не по-детски задав мне вопрос: «Представляешь, как я буду смотреться на яхте?»

– Вот здесь, мне кажется, неплохо кормят, – опять сказал Абдуль.

– Да, название забавное – «Эль ребалехо».

Метрдотель объяснил, что так называется освежающий андалузский напиток, содержащий слабенькое вино, типа хереса, шипучку «Севен ап» и немного мяты.

Мы сели столик, приглянувшийся мне – по праву, как говорится, ещё не остывшей именинницы.

Абдуль усадил меня лицом к морю, а сам сел спиной.

– Садись рядом, – предложила я, – будем сидеть, как в театре. Как сидят в парижских кафе.

Абдуль повиновался. Он был готов на всё. Казалось, попроси я сейчас вместо осьминога зажаренного Абдуля, он бы пошёл в кухню и молча лег на решётку гриля.

Абдуль заказал большое блюдо разных сортов рыбы.

Официант принёс его – без церемоний, равнодушно. Не скрывая своей усталости, шаркнул блюдом о стол и ушёл в сторону кухни с таким видом, словно клиенты встали ему поперёк горла.

Нам всем не хватает любви друг к другу… Обычной, человеческой. Основанной хотя бы на понимании того, что каждый из нас смертен и наделён своим «крестом». А жизнь – хрупка. Вот сидит Абдуль, смотрит восторженно, неплотоядно. Его трудно заподозрить в попытке урвать в командировке порцию удовольствия. Он похож на чёрного, нахохлившегося галчонка, который долетел из южных стран до Барселоны, по какой-то причине замерз, устал и хочет, чтобы его обогрели и приласкали. Абдуль не развратен, не примитивен. Труд врача облагораживает его дополнительно. Почему я допускаю, что он хочет затащить меня в койку? Он просто переживает, что мне негде ночевать. И наверняка видит, что у меня что-то случилось. Абдуль привык помогать человеку. Это отчасти его профессиональный порыв. Надо верить в лучшее в людях. За весь день он ни разу ничем не обидел, не задел, не доставил отрицательных эмоций. Таскает за собой пакет с черешней и не ропщет. И не кривляется. Что тоже гораздо лучше попыток прикинуться падишахом. Некоторые мужчины гораздо чаще, чем женщины пыжатся и лезут вон из кожи, дабы предстать солиднее в глазах окружающих.

***

Абдуль, словно иллюстрируя цепочку моих размышлений, аккуратно вынимал косточки из рыбы, тщательно отделяя вилкой волокна и подкладывая своей визави самые съедобные на вид кусочки.

Рыба была бездушно пересушенной, как и подавший её официант, да и аппетит третий день, как покинул мои пределы, поэтому трапеза у моря как-то не задалась.

Хотелось лечь и вытянуть уставшие от ходьбы ноги и просто думать и думать о Серёже, чтобы, не дай Бог, между нами не прервалась та невидимая связь, которую я чувствовала. Мне казалось, я держу в руках и соединяю два провода, два контакта, пропуская сквозь сердце и душу ток, исходящий от обоих. И я ни на секунду не хотела отвлекаться от присутствия внутри себя образа дорогого мне мужчины, что находился далеко не только в силу километража, но и в силу объективной и беспощадной принадлежности к своему, закрытому для меня миру.

Но оказаться сейчас одной в номере, как это было накануне, мне было дико. И, уже знающая цену выбора между двух зол, я безотчетно выбрала меньшеЕ.

– Абдуль, знаешь, я решила принять твое предложение.

– Какое? – удивился мужчина, сделавший в мой адрес, как минимум, два предложения.

– Переночевать у тебя в номере.

– Да? Ну и молодец! Я рад. А то через полчаса мне уже надо переодеться и идти на сбор делегации, а оставлять тебя одну не хочется…

– Ты только, пожалуйста, не пойми меня превратно!

– Не волнуйся. Я похож на дурака?

– Нет.

– Ну и все.

– Спасибо, Абдуль! А как я войду в отель? Меня же видели и знают, что я только на одну ночь останавливалась…

– Ты возьмешь мою пластиковую карту и войдешь по ней сбоку, со стороны сигарного бара. А я войду через главный вход.

– Поняла.

– Войдешь на пять минут позже, ок?

– Ой, не знаю… Идиотское положение…

– Ерунда какая! Ты взрослая женщина.

– Вот именно!

– Разве тебе кто-то указ, кроме самой себя? Войдешь, как ни в чем не бывало.

– Ладно, постараюсь…

***

Никогда не знаешь, что с тобой будет завтра. Оплатив одну ночь в фешенебельном «Мажестике», я и предположить не могла, что на следующий день подъеду к этому же отелю на такси, да ещё с арабом, словно дамочка лёгкого поведения.

Меня коробило, когда я выходила из такси, а уж когда нужно было вставить в считывающее устройство карту, руки мои дрожали, как у незадачливой, неопытной преступницы. Я, конечно, себя успокаивала, вслух произнося: «Да ничего такого особенного… Не под мостом же ночевать! Табличку, что ли, на грудь повесить – я не такая, я жду трамвая?»