Текст книги "Этажи. №2. Март 2016"

Читала Володины материалы к статьям о Чернобыле: о молодых солдатах на уборке после аварии, об осколках радиоактивного графита в их карманах «на память», о подростках, тайно живущих в покинутых домах Припяти – читать было страшно, не читать невозможно. Перечитывала его лагерную прозу и всякий раз плакала. Володя никогда не рассказывал, как передавал написанное на волю – мало ли кому и когда этот способ может еще пригодиться?

Оксана тоже никому не говорила о рецепте коржиков. Ей хотелось спросить у Володи, хоть намеком, хоть как, не получал ли кто в лагере таинственных посылок. Впрочем, спохватывалась она, в том лагере, где он сидел, хватало помощи родственников и друзей. Ночная почта шла в другие места, к забытым людям, к тем, у кого никого нет.

15

Поначалу Оксана волновалась, как муж и сын поладят между собой. Мужчины держали дистанцию, резкий разговор случился только однажды – за ужином, когда речь зашла о перестройке.

– Все только начинается, – сказал Володя. – Если это чудище развалится без катастрофы, нам всем очень и очень повезет.

– Эх, глянуть бы на списки осведомителей! – сказал Денис. – И не где-нибудь, а в газете «Правда». Зачем-то ж она зовется «Правдой»?

Володя положил вилку:

– Денис Матвеевич, вы серьезно? Зачем позорить людей? Вам от этого будет легче?

– Ладно, смотри: вот идешь ты по улице, а навстречу гад этот ваш, стукач. Ты подашь ему руку?

– Кстати, – вдруг вспомнил Володя, – меня на днях куратор в КГБ вызывал – да, тот самый, он до сих пор ведет мое дело. Сказал, если я хочу уехать за границу, он поможет. Я ответил, что останусь из профессионального интереса, буду диссидентствовать. Его стараниями у меня нет другой специальности.

– А он? – спросила Оксана, стараясь не показать страха.

– Смеялся! Умный же человек. Знаете, о чем мы час проговорили? Как организовать реабилитацию вернувшихся из заключения. И если органы будут нам в этом помогать, мы примем их помощь.

Володя встал, нечаянно толкнув стол.

– Извини, мам, бегу, опаздываю.

Он ушел, аккуратно прикрыв дверь, не допил свой любимый компот из дулек – сморщенных мелких груш. Оксана начала убирать со стола и остановилась с тарелками в руках.

– Деня! А ведь он единственный, кто может подать тому человеку руку. Я не могу, ты не можешь, никто – только он. Понимаешь?

Муж пробурчал, что-то вроде того, что они об этом еще пожалеют – и включил телевизор на полную громкость.

16

После возвращения сына Оксана перестала попадать на почту. По субботам вместо знакомого помещения оказывалась на заброшенных пустырях, бродила с кошелкой вдоль дощатых заборов, переходила железнодорожные пути, пролезала под вагонами, аж сердце прыгало от страха: а ну поезд тронется? Казалось, почта рядом, еще квартал, еще поворот – но ее не было ни за этим углом, ни за тем.

Она скучала по казенной комнате с жестяным раструбом вокруг лампы, толпе хмурых, бедно одетых людей, увечному старику с татуировкой на пальцах, по разговорам с ним. Много месяцев, почти год она держала наготове пять килограммов продуктов, пока не поняла, что на ночную почту ей больше не попасть.

17

Зимой восемьдесят девятого у Дениса была персональная выставка, первая в жизни. На открытии Оксане вдруг неловко стало в окружении собственных голых изображений. Казалось, посетители разглядывают ее сквозь платье, сравнивают картины с моделью. Спасибо, муж писал не реалистично: на полотнах ее тело было угловатым – и то коричневым, как земля, то оранжево-фиолетовым, как облако на закате. Поначалу она куталась в белую шаль, одолженную у матери, но скоро привыкла, да и жарко стало. Сняла и забыла шаль на подоконнике.

Домой пришли ночью. Володи не было, он ушел после выставки с какой-то смешливой девушкой. Пора, ой, пора бы ему найти хорошую пару, не просиживать над рукописями до утра.

Оксана сбросила туфли и стояла в чулках у балконной двери, не зажигая света. Смотрела на фонари, на голые деревья ботанического сада. Шел снег, ложился на черные ветки. Голова кружилась – то ли от вина, то ли от усталости.

– Что ж это я, посылка еще не готова… Ах да, не нужно же.

И вдруг, без всякого видимого повода, она разрыдалась. Хотела успокоиться, не могла. Денис принес валерьянку, Оксана выбила у него из рук стакан, колотила кулаками в стену, задыхалась, рыдала до икоты. После, лежа у мужа на плече, смотрела на потолочного ангела и жаловалась:

– Что за судьба такая? Я обычный человек, зла не делаю. Почему я вечно должна что-то скрывать? На работе тоже… онкологии столько после Чернобыля, а слова не скажи: государственная тайна. С ума сойти можно… Чтоб им этими тайнами подавиться!

Крылатый ребенок смотрел жалостливо, все так же прижав пухлый палец к губам.

– Чего уставился? Это из-за тебя! Висишь тут над головой всю жизнь… Вот возьму рогатку, полетят пух и перья, не посмотрю и на ангельский чин!

Оксане казалось, Денис спит, а он вдруг заговорил:

– Хочешь, Оксанка, я его переделаю, уберу руку ото рта? Он, поди, устал, столько лет в одной позе – шутка ли?

Она прерывисто вздохнула.

– Пусть уж будет, он привык. Да и я привыкла…

– Слушай, у нас три картины продались, так?

– Да, надо дворничихиным девочкам сапожки купить, такая хорошая женщина, одна четверых тянет. И еще… я утром составлю список.

– А давай, как потеплеет, махнем куда подальше? Хоть бы на ту же Ладогу – батю моего проведаем. Места там – закачаешься. Тебе дадут отпуск летом?

– Дадут, конечно.

Проехала машина, тень оконного переплета промчалась по потолку. В подвижном свете Оксане почудилось, будто гипсовый ангел, не отнимая пальца от губ, насмешливо улыбнулся.

На Ладогу они не поехали – летнего отпуска Оксане не дали.

18

Осенью умер отец Дениса. Самолетом летели до Питера, потом ночь теплоходом до острова Валаам. Остановились у отцовского друга в избе. Отпевали красиво, по-старинному, Оксана плакала, жалела, что не успела повидаться со свекром. Вглядывалась в его лицо, старалась понять, что за человек он был при жизни. Насмешник и балагур, как Денис? Молчун, как здешние мужчины? Дед Матвей был стар, за восемьдесят. Последние двадцать лет жил на малом острове один, как отшельник.

Третьего дня дед Матвей приехал на моторной лодке за продуктами. Сидел на лавочке у магазина, ждал конца обеденного перерыва. Покалякал со знакомыми, выкурил беломорину, привалился к стене и задремал на ноябрьском солнышке. Продавщица пришла с обеда, хотела разбудить, а он мертвый. Оксана слышала, кто-то сказал на поминках: «Пока наш сельмаг откроется, помереть можно, дожидаючись». Передавать шутку мужу она не стала.

После похорон Денис взял отцовскую лодку съездить на остров, забрать двустволку и ордена. Позвонил на метеостанцию, спросил ледовый прогноз. Времени для поездки было немного: через неделю-другую в заливе начнется ледостав.

Остров оказался скалой в озере – во все стороны вода до горизонта. От каменной ступеньки, где Денис привязал лодку, поднималась вырубленная в камне лестница, наверху дюжины две сосен и бревенчатая изба в одну комнату.

Дверь стояла нараспашку. Двустволки не было, окованный железом ларь, где отец хранил припасы, валялся с откинутой крышкой. Забрали продукты и все ценное, а вещи поплоше раскидали и затоптали, будто назло. Денис с грохотом ставил лавки на место, ворчал.

– Это пришлые, местные так бы не сделали… Люди на похороны, а они… Гады!

Оксана вымела пол, протерла окно. Ходила по низкой горнице, трогала темные бревна стен, простые предметы в патине долгой жизни. Думала, как мало, в сущности, нужно человеку вещей, сколько в их городской квартире лишнего. Пахло дымом, табаком, старым деревом.

Денис попросил ее зажмуриться и за руку отвел на другую сторону острова по тропе, мягкой от опавшей хвои. Усадил к себе на колени, велел открыть глаза. Солнце опускалось в озеро, широкая дорожка переливалась всплесками – в середине сплошь оранжевыми, по краям реже, реже, и на самом краю лоскуты солнца сходили на нет в фиолетово-синей ряби. Сидели на вырубленной в камне скамье, обнявшись, согревая друг друга, пока не стемнело.

– Денька, ты с кем-то на этой скамейке смотрел закаты? Я вдруг почувствовала… Ты очень любил ту женщину?

– Не будем об этом. Давай лучше о нас. Ты мое солнышко. Не бросай меня никогда.

В натопленной горнице пили чай при свече, слушали, как шумит огонь, трясет ставни ветер. Оксана смотрела на седеющие волосы мужа, на большие ладони, охватившие алюминиевую кружку. От нежности щипало в носу, свеча щетинилась лучами. Старалась не моргнуть, чтоб не закапали слезы.

19

Утром не завелся мотор. Денис разобрал его на части, протирал тряпицами, кряхтел досадливо, хмурился, провозился весь день. Говорил, не сегодня-завтра за ними вышлют катер – если только друг отца не запил после похорон.

Друг, видимо, запил, катер не шел. Когда собирались на остров, надо было еще кому-то дать знать, но Денис не догадался, и теперь сердился на себя. Мотор починить не удалось, с утра решили идти на веслах.

Похолодало, рябь улеглась, вода почти не плескала в скалы. Денис ворчал: лучше уж буря с дождем, не замерзло бы в заливе озеро. К вечеру ударил мороз при полном безветрии.

Наутро Оксана вышла за порог, да так и стала, забыв прикрыть дверь. Солнце поднялось над горизонтом, дорожка от него шла узкая и прямая, как ствол корабельной сосны. Смотреть на нее было невозможно, как на само солнце. Оксана в жизни не видела такого большого пространства, покрытого ровным льдом. Денис присвистнул:

– Ну все! Пока как следует не замерзнет, отсюда только на вертолете или воздушной подушке. Если нас не хватятся, пойдем к берегу пешком, когда лед станет сантиметров шесть хотя бы – тут все зависит от погоды.

20

Денис жег на обрыве костры, бросал в огонь сырые ветки для дыма, выложил поленьями «SOS» – на случай, если пролетит вертолет. Целый день просидел с удочкой на берегу в старых отцовских валенках и тулупе, хоть и знал: у голых скал острова рыба не кормится, здесь рыбачат с лодки или со льда.

Отцовский друг, судя по всему, ушел в капитальный запой. Вертолет не летел, судно на воздушной подушке не шло. Поднялся ветер, нанес облака, потеплело. Открылись замысловатой формы полыньи, вода в них волновалась мелкой рябью. Ночами подмораживало, но лед был рыхлым, человека не держал.

Чтобы поменьше ходить на холод, наносили дров в избу. В первые дни хотелось есть, живот сводило болью, потом прошло. День и ночь они лежали на печи, вставали, когда выстуживалась изба, топили – и снова на печь. Кипятили воду, заваривали горькие веточки, сосновые иглы. Отмечали дни в календаре. Много спали, подолгу разговаривали.

Оксана рассказывала смешные врачебные случаи, истории из Володиного детства, пыталась читать стихи, но помнила только отрывки. Денис вспоминал детство, армию, как умерла мама, что отец рассказывал о войне. Он говорил серьезным, монотонным, будто сонным голосом – и открывался, как никогда не мог открыться до сих пор.

Кожа у обоих стала тонкой, старческой. Оксана думала: вот и состарились вместе, как я хотела, только не за много лет, а за пару недель. Тяжело было умирать, не попрощавшись с Володей.

21

Воскресным утром Денис разбудил Оксану и молча показал на стол. Окошко заиндевело, света пропускало мало. В сумерках на клеенке белело что-то, похожее на горсть снега.

Оксана села – слишком резко, закружилась голова. Опираясь на мужа, слезла с печи, подошла к столу. На клеенке горкой, безупречной как конус Фудзиямы, лежали продолговатые зерна. Сверху упало еще одно, сверкнуло дождевой каплей на фоне темной стены, стронуло равновесие конуса, обрушило маленькую лавину. Оксана подняла глаза: чердака в избе не было, на поперечных балках хранились весла и лыжи. Денис взобрался на стол, пошарил за балкой и достал небольшой мешок, зашитый через край лохматой бечевкой. Сбоку маленькая дыра – видать, мышь прогрызла. Вместо адреса на мешковине начерчена зелеными чернилами карта Ладожского озера, размашистая стрелка упирается в точку их островка. Через мгновение карта исчезла, остались только неясные зеленые пятна. Видно, прислали из Азии. Или из Африки – там тоже рис растят.

Денис проворчал:

– Что же я, дубина стоеросовая, под крышей раньше не пошарил? Знал же, отец заначки любит… как же я так?

Он досадовал, будто не знал о ночной почте. Оксана удивилась, как он хорошо притворяется.

Денис разрезал шов, и они опустили руки в мешок, в сыпучую шелковистость риса. Их пальцы встретились – теплые среди прохлады зерен. Денис что-то сказал, Оксана не услышала, он повторил. За шумом крови в ушах она разобрала три слова:

– …и увидишь Володю.

В горловине мешка перламутрово светилась головка чеснока. Оксана тоже всегда чеснок в посылки клала – для витаминов.

22

Через неделю на остров прилетел вертолет. А еще через месяц Оксана в последний раз увидела сон о ночной почте.

Она шла знакомой окраиной, среди замусоренных пустырей, вдоль темных домов и дощатых заборов, с трудом переставляла ноги в неуклюжих ботинках. Пальто отяжелело, промокло на плечах. Она перешла трамвайные пути, свернула за угол – и увидела старуху с пустой хозяйственной сумкой на сгибе локтя. Они встречались прежде на почте, и Оксана бросилась через дорогу:

– Бабушка, бабушка, вы меня узнаете?

Старуха остановилась, прислонила к забору палку, поправила очки. Обращение «бабушка» ей совсем не шло. Она была полной, высокой, с породистым крупным носом и высокими полукружиями подрисованных бровей. Пуховый платок поверх фетровой шляпки-таблетки, вытертые манжеты шубы, боты на пуговках по моде пятидесятых годов, величественная осанка.

– Узнаю, детка, как не узнать. Что ж вы запропали совсем? И друга вашего не видать, такой обязательный молодой человек, всегда помогал. Не случилось ли чего дурного?

– Нет, не случилось… То есть случилось, но хорошее. Денис, то есть Борис – он мой муж теперь. Вы не знаете, отчего я на почту не попаду? Ищу ее, ищу…

– Муж, говорите… И как, согласно живете? Вижу, вижу, вы прям расцвели. Сынок-то что?

– Вернулся Володичка, давно уже, слава Богу.

– Вот и ответ, детка. Вам на почту незачем теперь.

– Незачем? Как же так?

– Умница вы, а главного не поняли. Почта не одних получателей спасает, но и отправителей. И поди узнай, кому она нужнее. Меня, почитай, она одна на свете держит.

У старухи искривились губы, она отвернулась к забору, уперлась ладонями в занозистые доски, и спина ее затряслась. Оксана стояла рядом, гладила твердое ватиновое плечо. Наконец старуха распрямилась, вынула из рукава платочек, промокнула нос.

– Этого, детка, вам не понять. Может, с годами – но лучше не знайте этого никогда. Вы теперь справитесь и без почты.

– Да… но как же…

– Ничего, переможетесь как-нибудь. Ну, дай вам Бог здоровья. И мужу вашему, и сынку. Заботьтесь о них хорошенько.

Оксана проводила старуху до трамвайной остановки, помогла взобраться на ступеньки, помахала вслед штопаной варежкой. Незаметно кончился дождь. Трамвай ушел за поворот, а провода над головой все вздыхали, посвистывали от его невидимого движения, все роняли светлые ледяные капли.

Над проводами, среди барочных облаков, проступили знакомые очертания. Оксана всмотрелась: так и есть, ее потолочные ангелы – двое целых и одна сиротливая пяточка. Такими она их еще не видела: посеревшие, усталые, в псориазе облупленной краски. Улыбка того, что держит палец у губ, совсем жалкая.

– Ничего, – сказала Оксана ясным дневным голосом, – как потеплеет, сделаем ремонт.

И уснула спокойно, без сновидений.

Дмитрий Артис

«У Бога за пазухой тесно…»

 
У Бога за пазухой тесно,
и всё-таки лестно, поди,
пластами слоёного теста
лежать у Него на груди.
Забыться, отринув печали,
не ведать земной суеты,
когда упадают ночами
с небес ледяные цветы.
Его аккуратные Длани
любого к себе приберут.
Каких ещё надо желаний
святому и грешнику тут?
 

«Четыре дня. За ними пятый…»

 
Четыре дня. За ними пятый.
Без изменений. Хорошо…
Идёшь, ни разу не помятый,
вдоль по квартире нагишом.
 
 
Не преисполненный отваги,
но будто бы навеселе.
Белее сна листы бумаги
лежат на кухонном столе.
 
 
Как за покойником помыты
полы, повсюду благодать,
и если пишешь слово «мытарь»,
то лишь бы рифме подыграть.
 
 
Перерабатываешь вроде
страстей вторичное сырьё —
почти приравнено к свободе
всё одиночество твоё.
 
 
Тебе ни голодно, ни тошно,
совсем расслабленный, пустой,
и никакого смысла в том, что
за пятым днём идёт шестой.
 

«Пока ещё разводишься, но мир…»

 
Пока ещё разводишься, но мир
уже теряет прежние приметы.
Повылезли, затёртые до дыр,
на божий свет, как на ориентир,
в твоём шкафу дремавшие скелеты.
 
 
Не различимы двери в темноте:
одна, другая комната, и будто
пельмени закипают на плите
чуть медленнее, хуже, и не те
желания раскачивают утро.
 
 
Не знают пары свежие носки,
изжога от спиртного и солений,
от воли и безволия тоски,
и больно так, что рушатся виски,
но в целом жить намного веселее.
 

«Честнее быть несчастным человеком…»

 
Честнее быть несчастным человеком,
но я счастливый, кажется, вполне.
Какой петух с утра прокукарекал
и разбудил смирение во мне?
 
 
Всё тот же мрак, всё те же разговоры
с самим собой, и – бесконечный чай,
но точка вездесущая опоры
уже коснулась пальцев, невзначай.
 
 
Куда девались прежняя ранимость,
незащищённость? Будто сам не свой…
Земная ось легонько накренилась
и завертелась против часовой.
 

«Когда электричка меня переедет…»

 
Когда электричка меня переедет,
останусь безногим лежать на снегу
и летом кататься на велосипеде,
как раньше катался, уже не смогу.
 
 
Не будет по улицам поздних шатаний
и ранних не будет, мол, жизнь невпопад,
поскольку навряд ли врачи-шарлатаны
мне ноги сумеют приделать назад.
 
 
Печали, проблемы, заботы, привычки
тревожить не будут – вернётся покой.
Вослед уезжающей прочь электричке
махнуть не забуду рукой.
 

«Раньше сауна, лес, рестораны…»

 
Раньше сауна, лес, рестораны,
а теперь по судам, по судам.
Завелись в головах тараканы —
вот и маемся не по годам.
 
 
Не хватило для брака двужилий
всем известного слова на «ж».
Вроде толком ещё не пожили,
но своё отгуляли уже.
 
 
Адвокаты из лучшей конторы
закопаются в нашем белье,
в осознании снов, по которым
измеряется небытие.
 
 
Друг на друге завязаны туго —
и туда не рвануть, и сюда,
вот и выйти из брачного круга
не смогли без решений суда.
 
 
Будто чай из опилок заварен,
пьём и думаем: «Что же мы тут?»
Размножаются рыжие твари
и себя за стихи выдают.
 

«И где мой дом теперь…»

 
И где мой дом теперь,
куда вернусь под вечер…
Уставший от потерь
приду никем не встречен.
 
 
Войду, открыв ключом
заржавленные двери, —
не думать ни о чём
и ни во что не верить.
 
 
Тут пыль, как чернозём,
хоть разлинуй на грядки
и прошлое в своём
унылом беспорядке.
 
 
Но где-то есть мой дом,
на этот не похожий —
там чистота кругом
и свет горит в прихожей.
 
 
В окне отражена
хрустальная подкова,
и ждёт меня жена
хорошего такого.
 

«К служителям официальной церкви…»

 
К служителям официальной церкви
питаю нежность, равную любви:
терпимы ритуалы и расценки —
услуги в пересчёте на рубли.
 
 
В каком бы храме ни был, замираю
при виде позолоченных икон.
Стремления к заоблачному раю
нижайший провоцируют поклон.
 
 
Ряды старушек, свечек батареи —
молитвой церковь русская полна,
а вкруг неё курсируют цыгане,
как менеджеры среднего звена.
 
 
Да, грешен, да, на исповеди не был,
признаться честно, дьявольски давно,
но верю в то, что мне кусочек неба
дарован будет Богом всё равно.
 

Ольга Аникина

Октавия

Первая их встреча после двенадцати лет взаимного молчания была абсолютно случайной. Эскалатор полз наверх, Ира от нечего делать разглядывала пассажиров, стоящих на встречной ленте. И вдруг – глаза, летящие по заданной траектории, словно падающие куда-то вниз – глазища на пол-лица, с вечным и каким-то виноватым ожиданием, застывшим в посыле взгляда. Вокруг глаз лохматые, длинные кудри неясного оттенка, а остальное не запомнилось, ни одежда, ни лицо – только этот выстрел сквозь волосы. В первое мгновение в Ириной голове не промелькнуло ни имени, ни императива – догнать, крикнуть, сделать хоть что-то – все сходилось в одном только слове «она» – вопросительном, тревожном слове. Пока слово звенело, «она» уплыла далеко вниз, Ира оглянулась, надеясь, что, все же обозналась – но Октавия, исчезая за людскими спинами, вдруг резко повернулась, посмотрела туда, где была Ира – и два ее пальца взлетели вверх – «виктори», любимый жест.

Это было около недели назад. О сестре Ира не вспоминала годами, не было нужды. Расстались они некрасиво. Так вышло, что Ира отказалась вписать в свою, тогда уже трехкомнатную «флэту» двух дружков Октавии, немолодых волосатиков бомжеватого вида. Выставлять пришлось всю кодлу, скопом, вместе со старшей сестрицей, которая притащила народ к Ире и разместила всех в гостиной, постелив на пол одеяла. В комнате пахло травой, один волосатик мылся в Ириной ванной, а второй, полулежа на полу и касаясь несвежей рубахой Ириного кресла, наигрывал на дудке какую-то тихую мелодию, от которой Ире внезапно захотелось выпить водки. Но вскоре первая реакция прошла, и ее сменило возмущение. Тем более что десятилетней Натке, Ириной дочке, похоже, понравилось новое общество – она как завороженная смотрела на парня с дудкой. Почему-то вспомнилось, что после приказа проваливать дудочник собрался первым – ни слова не говоря, он встал, быстро обулся в прихожей и, взяв рюкзак, в одной рубашке вышел куда-то в ноябрь. Пока Октавия и ее второй друг, слушая Ирину отповедь, собирали нехитрый скарб, во дворе играла дудка. Ира потом долго пыталась вспомнить ту мелодию. Не вспомнилось. Трудное было время, Ира одна растила дочь и выплачивала ипотеку. А этим жестом, направленным против всего, что нарушало личные границы, Ира даже гордилась поначалу.

Октавия нигде не жила. Она давно пустила на ветер долю, которая досталась ей от продажи комнаты, причитавшейся по наследству: мамину двухкомнатную можно было разменять только на крохотную однушку и крохотную же комнату. И эта бессеребреница согласилась на второе. Она ушла из дома классе в седьмом. Школу не закончила. Говорят, что ее стихотворные опусы победили в каком-то конкурсе, и Октавию с ее неполным средним даже брали в один гуманитарный московский вуз – для таких же чокнутых. Но Октавия и учеба, также как Октавия и работа – были все равно что гений и злодейство. Сестра никогда не задерживалась на одном месте подолгу, часто исчезала из Москвы, теряясь в неизвестном направлении.

Вторая встреча тоже произошла случайно. В «Кофе-Хаузе» на Маросейке. Несмотря на то, что запланированная в кофейне полуделовая встреча сорвалась, Ира все равно зашла сюда, заказала кофе и салат. Медленно потягивая «американо» и отходя от шумного трудового дня так, как отходит затекшая нога – неприятные покалывания реальности, вялые движения мысли – она увидела компанию, сидящую чуть поодаль, возле окна. Трое небрежно одетых людей, двое сидели спиной, но никаких сомнений: одна из них была Октавия, Ксюха, то есть. Ира краем глаза уловила знакомую шевелюру и жесты и почувствовала досаду. Очень немногие люди вызывали у Иры настоящий животный протест, этакую аллергию общения, и старшая сестра была первой в списке. Само воспоминание о ней – бесило. Но Ира почувствовала, что никуда из кафе не сбежит. И еще она поняла, что Октавия уже давно ее заметила: был у сестрицы неприятный дар, она умела видеть спиной. Так и есть, вот она повернулась к Ире с почти укоризненным взглядом, дескать, наконец-то ты меня разглядела, старуха. И поприветствовала ее в стиле Черчилля, как тогда, на эскалаторе. О чем-то переговорила со своими, поднялась и направилась к Ире.

Октавия почти не изменилась за двенадцать лет – только немного высохла и пожелтела. Такие же длинные кудрявые патлы, седины почти нет. И одета так же: во что-то длинное, балахонистое, а сверху пестрый шерстяной шарф. Только лицо стало немного неровным, бросилась в глаза припухлость под орбитами и очень худая шея, какая-то совершенно куриная. И на куриной этой шее торчала нелепая голова и улыбалась Ире. «Блаженная», – подумала та.

– Ну, мать, от судьбы не уйдешь, – голос тоже был прежним, хриплым и певучим. – Так и будем с тобой кругами ходить, пока не побратаемся. Да хватит уже скрипеть зубами, давай обнимемся, что ли. А, Иришка?

Оторопевшая Ира встала и попробовала улыбнуться, как вдруг поймала себя на том, что ее рот и сам уже расплылся блаженно, но только на какое-то мгновение. Октавии хватило и этого. Она повисла на шее у сестры и потом отпустила ее так же резко, как и схватила.

Октавия со смехом рассказала Ире, что «продолбала ключ от вписки», а хозяин там будет только завтра. Но хорошо: ребята из кафе пускают к себе. А завтра с утра – ехать в Калининград. За каким чертом сестре понадобилось в Калининград, Ира не спросила: у Октавии всегда так, вожжа под хвост – и автостопом по стране. Как видно, возраст не внес коррективу в ее жизнь.

Ира всю жизнь боялась сестру, вернее, не ее саму, а мир, в котором та жила – мир неустойчивый, дикий. Она цепенела при виде парней с марихуаной и тех девочек, которые покупали в аптеке нафтизин и инсулиновые машинки, девочек, так похожих на ее сестру в молодости. Но сегодня, сквозь этот страх, почти брезгливый, Ире во всем облике Октавии вдруг привиделось что-то жалкое и беспомощное. Она подумала, что, может, это вообще последний раз. У людей с прошлым, таким, как у Ксюхи – всякое бывает. Так она пыталась объяснить себе желание задержать ее, чужую, жуткую – возле себя, хоть ненадолго. Октавия, как видно, не хранила зла ни на кого. И еще: сестра умела быстро менять решения.

* * *

– Да, старушенция, круто получилось. Но мне нужно завтра уходить очень рано. Настолько рано, что, может, и спать не буду.

– Ну не спи. Я тоже рано на работу иду.

Ира с досадой хлопнула крышкой чайника. На сестру никакого впечатления не произвело то, что она сделала со своей ипотечной квартирой: ни барная стойка, ни площадь, которая появилась после замены старой совдеповской мебели, купленной когда-то с рук, на изящную модульную.

– Выпьем? Коньяк есть.

– Давай.

Выпили, и все как-то молча, ощущая с обеих сторон постепенно нарастающий неуют. Зачем я опять притащила ее к себе домой, вертелось в голове у Иры. Даже говорить не о чем! Но Октавия, видимо, так не считала. У нее было поразительное свойство – обычные ситуации доводить до абсурда, а неловкие проживать, словно гамму играть.

– Голова болит?

– С чего взяла? – Ира недоверчиво зыркнула на сестру.

– Да у тебя всегда так, когда голова болит, один глаз меньше другого, – Октавия подплыла сзади к сидящей Ире и положила ладони ей на голову. Ира напряглась. – Да расслабься ты ради Бога! Не задушу я тебя.

Октавия касалась пальцами темени Иры, а та только и делала, что прокручивала в голове последние полчаса, перечисляя по порядку вещи, к которым прикасалась Октавия. Все вымыть, продезинфицировать! И голову тоже, дегтярным мылом…

Октавия вдруг засмеялась чему-то понятному только ей, отошла от Иры на шаг и спросила:

– У тебя курить можно?

– На лестнице.

– Пойдем, постоишь со мной. Я соскучилась, – и посмотрела на Иру, как дитя.

На лестничной площадке света не было, но Октавия попросила не бежать никуда и ничего не зажигать. Она ловко убрала на пол фикус, стоящий на подоконнике, села на его место, согнув в колене ногу, и кивнула Ире.

– Давай сюда, здесь чисто. А то сейчас своим прикидом офисным всю известку в подъезде вытрешь, – Ира усмехнулась: заботливая сестрица! Октавия же достала откуда-то самокрутку, прикурила. Потом протянула Ире:

– На. Спазм снимет через пятнадцать минут.

Ира сказала, что не умеет курить по очереди.

– Окей, никаких проблем, – из складок своего бесцветного льняного одеяния, как из мятого эльфийского плаща, Октавия достала вторую самокрутку. Прикурила от своей. Сопротивляться ее напору было бессмысленно.

Этого-то Ира и боялась, всю жизнь боялась. Того, как легко можно подчиниться Ксюхе, пойти за ней след в след. И мама боялась, и порола Ирку каждый раз, когда та увязывалась за сестрой. До синяков порола, до глубоких красных полос на ногах и руках. Била туда, куда попадет. Один раз заехала ремнем по лицу, и в ответ на Иркины причитания твердила:

– Ничего, будешь кривая да умная. А то – срам какой, двух проституток родила! Одна шалава большая, другая мелкая. Вот пойдешь еще раз за Ксюхой – забью до смерти. Лучше сдохни, а наркоманкой стать я тебе не дам. А Ксюха – посмотришь. Через пять лет хоронить ее пойдем.

Но Октавия, даже если и пробовала нечто тяжелее косяка, делала это как-то аккуратно, не теряя головы – вот и гляди-ка, дожила до сорока трех. А может, потому так получилось, что она оказалась одним из последних адептов системы, той системы, которую сама могла принять. Те же течения, что пришли на смену наивным хиппующим восьмидесятникам, были жестче, агрессивнее, а значит, были ею отторгнуты.

– Ну, и как живется-то тебе, офисная тля? – беззлобно, вполне даже с любовью спросила Ксюха, – Красотка ты такая, я еще тогда в метро заметила. Фигурка, кожа. Умеешь.

– Устала я, – Ира затянулась еще раз и откинулась назад. Стена была приятно прохладной. – Ничего не хочу. Хоть бы вся эта Москва сгорела к чертям или рухнула. Или не вся, хотя бы только наш офис.

– Ну-ну. Рухнет, а ты найдешь себе новый офис и новую Москву, – усмехнулась Октавия. – Подставишь свою белу шейку, а на нее сверху – оппа – водрузят и упряжку и дугу.

– Знаешь, а ведь так и есть. И подставлю, – Ира глубоко вдохнула в себя воздух и так же глубоко выдохнула. Последний раз она курила траву как раз в те далекие одиннадцать, и тоже из рук сестры. Изменения сознания она не чувствовала, но с Октавией стало гораздо проще разговаривать. – Потому что я не могу жить на копейки. Брать в долг, тянуть до зарплаты. На самое необходимое – на лекарства, на шмотки для Наташки, на ее учебу… Это унизительно. Это…. – Иру передернуло. – Это невыносимо.

– Не знаю, – Октавия помолчала, остановила взгляд на каком-то предмете там, за окном, и повторила. – Не знаю. Для меня – нет.

– А для меня – да! – Ира говорила громко, с вызовом, только что не кричала, ее прорвало, и эхо тревожно заметалось в глухом подъезде. – Я вообще не пойму, никогда не понимала, как можно вот так, дожить до твоих лет, до сорока дожить, почти до пятидесяти – и быть побирушкой какой-то? Прости ради Бога, что я так прямо… Но это… Я не знаю. Да лучше сдохнуть за свой кусок хлеба, но быть уверенной, что ты за него никому – ничем не обязан! И никому не поклонишься в ноги, никому! А тут… Ты меня извини, конечно, но у тебя что, нет гордости? Вот совсем нет?

– Гордость? – глухо спросила Октавия, словно сказала слово, и оно ушло в туман. – Да гордость-то, она не об этом…

– А о чем тогда?

– А чтобы любить, вот и вся гордость. Я тебя люблю – и я могу от тебя принять, скажем, тарелку риса и котлету. И сто коньяка. И пятьсот коньяка. А когда у тебя нет котлеты, а у меня есть – я делаю так, чтобы ты могла принять у меня. Это если упрощенно.