Текст книги "Журнал «Юность» №05/2020"

Анатолий Митяев

Я, Митяев Анатолий Васильевич, родился 12 мая 1924 года в селе Ястребки Сапожковского района Рязанской области. Родители: отец Митяев Василий Харитонович, крестьянин-красноармеец, вернувшийся с Гражданской войны, мать Мария Федоровна, учительствовала в местной школе.

Читаю с пяти лет, с той поры помню рассказ О. Генри «Вождь краснокожих», подростком читал всего Джека Лондона. С детства хотел стать лесником. Окончив 9-й класс в подмосковном поселке Клязьма, послал документы в лесной техникум Петрозаводска. Началась война. Летом 1942 года записался добровольцем, на третий день пребывания в армии был в бою. Служил орудийным номером в 513-м отдельном гвардейском минометном дивизионе.

Первые публикации – стихи, заметки об армейской жизни – в 1946 году в газете Дальневосточного военного округа «Тревога». О 1950 года работал ответственным секретарем «Пионерской правды», с 1960-го – главным редактором «Мурзилки», позже – главным редактором студии «Союзмультфильм», журнала «Новая Игрушечка».

Член Союза писателей СССР с 1970 года.

По моим сценариям сделано 11 мультфильмов.

Основные книги: «Тысяча четыреста восемнадцать дней», «Шестой-неполный», «Подвиг солдата», «Книга будущих командиров», «Книга будущих адмиралов», «Ветры Куликова поля», «Громы Бородина», «Рассказы о русском флоте», «Ржаной хлебушко – калачу дедушка». Первыми книгами были сборники сказок.

Вот так лаконично составлял свои жизнеописания Анатолий Васильевич Митяев – и по требованию кадровиков, и для широких публикаций. Хотя в период его самой большой популярности – 70-80-е годы прошлого века – читательскую аудиторию больше занимали мысли, впечатления и мнения автора, и не в первую очередь интересные подробности его биографии.

Всем лично знавшим Митяева были хорошо известны его скромность и душевная деликатность. На профессиональном уровне эти качества вылились в незаурядную писательскую честность. Он не представлял возможным предлагать чьему-либо вниманию свою личность, тем более навязывать себя, ни в жизни, ни для чтения. Даже в тех единичных случаях, когда персонаж говорит от лица автора, Митяев, указывая его место, прекрасно держит дистанцию. Нонечно, исторические повествования и публицистика очень одушевлены его личным отношением к происходящему. Но и здесь все – на службу делу, на пользу читателю. Отдельные, строго подобранные вкрапления фактов личной жизни – как вынужденная жертва на алтарь истины: «вот послушайте, я сам видел это, может быть, кое-что вам пригодится для осмысления». Тем не менее такие вот отрывки-воспоминания, а порой и целые сюжеты, встречаются на страницах его книг. Добавим сюда записи и наброски в черновиках и письмах. Да немногочисленные стихотворные миниатюры, которые Анатолий Васильевич тщательно шлифовал на протяжении почти полувека и которые так и остались в рукописи. Все это плюс несколько воспоминаний друзей и коллег, коих мне удалось застать на этом свете, – вот что составило основу его жизнеописания.

Впервые он поверил в искренний интерес публики к конкретным подробностям своей долгой жизни – а следовательно, и общей картины окружавшего его бытия, – во время запоздалой поездки на малую родину, когда уже был преодолен им восьмидесятилетний рубеж. Когда завершена была работа над основными книгами, когда пережил последнюю на земле потерю – распад любимой страны, когда на финишном жизненном круге осилил текст Библии – а на дворе уж стоял XXI век. В вопросах милой его сердцу детской аудитории, в пожеланиях молодых педагогов он проницательно ощутил новые времена и надвигающийся провал не только в знании, но и в понимании обстоятельств и событий прожитых им лет. Вот тогда-то Анатолий Васильевич отложил затянувшуюся на годы работу над рукописью «Хождения» (которая в итоге осталась неоконченной) и сел за откровенно автобиографический текст. С него я и начинаю нашу композицию… Им же и заканчиваю. Работа оборвалась, едва начавшись. Писатель ушел из жизни, немного не дожив до 84 лет.

Конечно, никакого автопортрета из такой автобиографии не получилось. То, что удалось соединить на этих страницах, мне кажется, может претендовать на некий набросок судьбы щедро одаренного природой человека, сформировавшегося и полнокровно прожившего свой век в советский период истории России. А самобытность его таланта, как положено, держит внимание читателя данной рукописи. Провидение определило его в наставники новых поколений нового общества. Оно же, уверена, сохранило в нем до последних дней жизни лучшие черты, изначально присущие всем детям человеческим. И самые первые книги Митяева – сказки для детей. Но он добровольно взвалил на себя тяжелый крест работы военного историка – искать с юным читателем желанную истину в прошедших событиях – «в пыли, в дыму, в пламени», в кровавых итогах войн. Чего это стоило ему, миру неведомо. Ибо сей жребий выпал на долю человека очень доброго, работящего и миролюбивого, воплощения характера его предков – землепашцев срединной России…

Ответственный секретарь «Пионерской правды» А. В. Митяев обсуждает с коллегами макет текущего номера. 1956 год

Между прочим, названные черты Митяева-человека вовсе не вредили чувству его писательского достоинства: Анатолий Васильевич прекрасно знал цену собственному слову. Очень непросто было ему работать с горе-редакторами, которых всегда хватает. Ведь чем подлиннее дарование, тем более непредсказуемы последствия вторжения в его обитель. Вот и я сегодня, несмотря на сказочно-пушкинские тридцать лет и три года, проведенные нами в согласии и сотрудничестве, вовсе не уверена, что Анатолию Васильевичу не захотелось бы всю эту самодеятельность переделать… Что же мне остается? А остается мне только перечислить тех друзей и коллег Анатолия Васильевича Митяева, чьи воспоминания здесь использованы. И просить читателя о снисхождении к выбранной мною форме подачи разнообразных интересных материалов из архива замечательного писателя и человека.

Ия Пестова

Мы публикуем фрагменты воспоминаний, посвященные Великой Отечественной войне. Полный текст мемуаров Анатолия Митяева – на сайте unost.org

Как война к Москве подходила. 1941–1942. Московская обл.

Летом 1941 года мы, школьники московского пригорода, войну чувствовали еще не такую грозную, какой она была. Заклеивали стекла окон полосками бумаги – взрывной волной стекла выбьет, но осколки не разлетятся, не ранят. Знали, какие одеяла намочить и как завесить ими окна и двери, если немцы сбросят бомбы с отравляющими веществами. Во дворах копали «щели» – укрываться от бомбежки и обстрела. На школьном чердаке были ящики с песком и длинные клещи – гасить и сбрасывать на землю зажигательные бомбы.

Военные сводки были горькие и неутешительные. Все чаще выли сирены и фабричные гудки, оповещая о налете. А еды стало так мало, что все время хотелось есть.

На войне уже был отец Василий Харитонович. Почтальона и ждали, и боялись: что он принесет – письмо или похоронную? К нам однажды принес повестку – сдать для военной службы овчарку Джека. Мысли о том, чтобы не отдавать собаку, не было.

Мы уже сдали в фонд обороны все самое ценное, что было в доме, – два овчинных тулупа и два медных самовара. Сестры, мама и бабушка прощались с Джеком. Я в назначенный день привел его в сад кинотеатра. Там к забору уже было привязано десятка два больших собак разных пород. Они не лаяли и все были удивительно смирны: то ли недоумевали, почему их собрали здесь, то ли провидели судьбу – взорвать миной вражеский танк и при этом погибнуть…

Занятия в школе, начавшись, скоро прервались. Война была уже у самых ворот Москвы. Поскольку нас в армию не брали, стали собираться в партизаны. Прежде были у нас походы в леса у Яхромы. Туда и надумали податься, если немцы войдут в город. Собирались в глубокой тайне и были ужасно раздосадованы, когда одноклассница Стелла вдруг сказала: «Ребята, я все знаю. Возьмите меня с собой». Встретили Валю Силонова – он учился в техникуме – позвали партизанить. «Я бы пошел, – ответил он, – только валенок нет…» Обут он был в летние полуботинки, а уже лежало много снега и было морозно. Мы еще не знали, что повсюду на подступах к городу, в том числе около Яхромы, шли сражения не на жизнь, а на смерть… Вскоре, в декабре, немцы побежали от Москвы.

Как хлеб ищут. 1941. Клязьма Московской обл.

В детстве я терял свои вещи. Искал их, не находил и сердился.

– А ты ищи, как хлеб ищут, – говорила бабушка, – обязательно найдешь.

Бабушкин совет я не понимал. Хлеб лежит в шкафу. Найти его проще простого. Вообще искать не нужно.

Я стал подростком. Началась война. Продуктов не хватало. Все время хотелось есть. Полученный по карточкам хлеб поровну делили между членами семьи. Давали корочку Джеку.

В обед от пайка ничего не оставалось. Вечером я осматривал все ящики в столе, все уголки на полках шкафа – не осталась ли где хлебная крошка.

Тогда-то и понял, как хлеб ищут.

Моя мама. 1942. Клязьма Московской обл.

Моя мама Мария Федоровна была учительницей в Клязьме. Шла Великая Отечественная война. Мой возраст еще не призывался. Я решил пойти на войну добровольцем. Получилось так, что в тот же день, когда ходил в военкомат, надо было отправляться на фронт.

Мама провожала меня до поезда. Последние слова, которые она сказала: «Только не сдавайся в плен».

Мама не плакала. Это при расставании не плакала. Но лила слезы потом. До самого дня Победы.

Кое-что о моей войне. 1942. Москва, Клязьма, Пушкино, Брянский фронт

На фронте был больше двух лет, однако ничего особенного со мной не происходило – повседневный труд, часто под бомбежкой, под обстрелом. Зима без крыши над головой, счастье – наскоро вырытая землянка, а то и ямка для ночлега, накрытая плащ-палаткой. Удивительно, но я ни разу не болел, не простудился. Может быть, не обращал внимания на недомогание – не до того было.

Расскажу о начале моей службы. Это были самые тяжелые дни – обживание фронта. С часу на час, со дня на день ждал, что вот-вот буду убит. Себя жалко не было, думал о горе мамы, когда пришла бы к ней похоронка. Через месяц, может быть, раньше, с опытом возникла уверенность, что гибель, конечно, возможна, но не обязательна. С такой мыслью я и в добровольцы уходил – не помирать, а побеждать. Запомнились пять случаев, когда, казалось, должен погибнуть. А сколько осколков, пуль пролетело вблизи…

Т А. Митяев – ученик Сапожковской школы с сестрами Людмилой и Верой. 1934 год

Я жил недалеко от Москвы, в дачном поселке Клязьма. С началом войны, как многие сверстники, пошел на завод в городе Пушкино, был слесарем-монтажником. Под станину лебедки попал средний палец левой руки, сорвало ноготь и кожу. Медики говорили: «Палец оскальпирован». Довольно долго кость обрастала кожей. Было время подумать, что делать дальше. Мой возраст еще не призывался, а война шла. Шло тревожное лето 1942 года. Решил поступать в военное училище. По дороге в Пушкинский горком комсомола встретил одноклассника Бориса Михайлова. Вместе мы попросили в горкоме направить нас в училище.

– Сейчас набора нет, – сказал секретарь, – а вот если хотите учиться и воевать одновременно, направление дадим.

Мы без раздумья согласились и написали заявления. Куда попадем, в какой род войск? Об этом ничего не было сказано. А когда?

– Сегодня к 16:00 явиться в военкомат. Взять полотенце, кружку, ложку.

Мама, сестры, бабушка не могли поверить, что так, вдруг, ухожу. От положенного мне на обед куска хлеба отказался – в армии накормят. Сестры Люся и Вера выдернули мне в дорогу десяток репок…

Офицер военкомата отвез нас и еще нескольких таких же юнцов в Москву, в Измайлово, на пункт формирования части, помещавшийся в школе.

Первым делом была мандатная комиссия. Полковник, выслушав мой рассказ – кто я такой, спросил:

– Восемьдесят килограммов поднимешь?

Я молчал, не понимая, при чем тут килограммы. Майор, тоже сидевший за столом, ответил за меня:

– Поднимет, парень крепкий.

Оказалось, шел комсомольский набор в части ракетной артиллерии – нового оружия Красной армии. Снаряд «катюши» и весил восемьдесят килограммов.

Тогда же начали применяться «эрэсы», ракетные снаряды для запуска не с машины, а с наземных установок. Калибр снаряда «катюши» 130 миллиметров, дальность полета – свыше десяти километров. Те, что запускались с наземных установок, были калибром 300 миллиметров, дальность полета около трех километров. Весил такой снаряд 100 килограммов, а вместе с ящиком, из которого запускался, – 120. Применялись эти «эрэсы» для стрельбы по укреплениям противника. Сложность стрельбы заключалась в том, чтобы скрытно подвезти пусковые станки и установить на них «эрэсы» под самым носом у немцев. Иначе, если будешь обнаружен, разбомбят, расстреляют из орудий все приготовленное к залпу.

Дивизион имел 24 пусковых станка, на каждом по четыре снаряда, в снаряде свыше 25 килограммов тола – огромная разрушительная сила…

Это все узнаю позже. А в тот долгий летний день нас хорошо покормили, парикмахер армянин снял наши чубы под нулевку и упитанный старшина вывел нашу группу на улицу и приказал собрать окурки под окнами школы. (Насорили из окон верхних этажей прибывшие днем раньше комсомольцы-добровольцы.)

Мы полагали, что нам, добровольцам, оставят прически. Но не оставили. К тому же издевательство – на глазах проходивших москвичей собирать в горсть бычки… И мы наивно решили разойтись по домам – в ограде школы, кроме ворот с часовым, была калитка. Верно, ушли бы, говоря военным языком – дезертировали.

Но тут отворились ворота, ввалилась на школьный двор толпа загорелых людей в выцветших пилотках и гимнастерках, кто в сапогах, кто в башмаках с обмотками. Это были прибывшие прямо с фронта уже обстрелянные солдаты. Смешав их с нами, зелеными, сформировали новую часть – 513-й ОГМД, отдельный гвардейский минометный дивизион.

Как потом выяснится, из действующих частей отдавали не самых воинственных. Не самые воинственные были говорливыми; слушая их рассказы, мы забыли об обиде на толстого старшину.

На следующий день в Измайловском парке обмундировались. По алфавитному списку нас распределили по батареям и взводам. В нашем взводе боепитания оказались Матвеев, Медведев, Миронов, Митяев, Михайлов… Мы с Борисом отправились к командиру дивизиона старшему лейтенанту Куренкову – проситься в разведку. Ответ был такой, что привести его печатно нельзя. Бывалый солдат Петухов, тоже попавший в боепитание, объяснил, что за исключением хозяйственного взвода везде несладко. (Майор Григорий Григорьевич Куренков, молодой, высокий, красивый, отважный, погиб в Восточной Пруссии. Знал, что самоходное орудие немцев «Фердинанд» простреливает перекресток дорог, но надеялся, как бывало прежде, проскочить.)

На станции Московской окружной железной дороги мы погрузились в товарные вагоны. Провожали нас несколько железнодорожных служащих. Гражданских лиц к поезду не подпускали. Небольшой духовой оркестр сыграл нам марш «Прощание славянки»…

В Елец поезд прибыл, когда начало светать. Ехали благополучно, несколько раз останавливались в пути: приказывали вылезать из вагонов в поле. Опасались бомбежек. На паровозе, на крышах нескольких теплушек дежурили пулеметы.

В яблоневом саду на окраине Ельца я впервые увидел свои «эрэсы». Мы грузили их в автомобили ЗИС-5 – трехтонные и полуторки. Сгрузились в молодом дубовом лесочке. Утро солнечное, тихое. Бессонная ночь сморила нас. Трава на опушке чистая, мягкая. Дремалось. Вдруг метрах в ста ударил снаряд, черный столб земли поднялся над кустами.

И снова все стихло, летали бабочки. Меня потянуло посмотреть, куда ударило. Пошел. Свист нового снаряда остановил меня, я первый раз в жизни плюхнулся на землю. Потом уже, кое-что узнав в артиллерии, определил: немцы пристреливались, брали цель в вилку.

Солнце светило ярче, грело жарко. Сходили на кухню за завтраком. У нас с Борисом был один котелок на двоих. Сели на края ямки, на коленях котелок – две сосиски, белые и толстые макаронины. Таких дома давно не пробовали. Не помню, начали мы есть, не начали. По всей опушке загрохотало. Поблизости был плохонький блиндажик. Бросились туда. Там уже был шофер Калашников – пожилой, с лысиной во всю голову. Его била дрожь, да так, что стучали зубы. Я подумал: «Вот трус, повоюй с такими». За мной в узкий проход лез Борис, за ним – огромного роста татарин Исмагилов. Исмагилов прижал к земле ногу Бориса и не понимал, почему тот не пускает его в укрытие. Сцена эта, можно сказать, развеселила меня.

Грохот, как начался внезапно, так и стих. Снаружи послышался стон. Борис, за ним я вылезли из укрытия. К нам подползал солдат. Его рука выше локтя была перебита и волочилась на кожице. От моей храбрости ничего не осталось, будто попал я из ледяной воды в кипяток. Или наоборот. А Борис мгновенно сдернул свой брючный (фамильный) пояс, перехватил им руку – остановил кровотечение. До сих пор помню обломок сучка, которым мой друг закрутил перевязку. Прибежал лейтенант военфельдшер, спросил: «Кто перевязал? Ты (посмотрев на Бориса)? Молодец!»

Полуторка повезла солдата в госпиталь. Не знаю, как звали раненого, мы еще не успели познакомиться… Раненому многие завидовали – пусть без руки, но отвоевался.

Еще был убит солдат из соседнего взвода.

После артиллерийского огневого налета дивизион (нас около двухсот человек) углубился в лесок. Все начали рыть окопчики. Грунт был твердый, с камнями. Мы с Борисом выкопали неглубокую узкую и короткую яму. Спали в ней валетом, положив ноги друг на друга.

На рассвете меня с казахом Тюлеевым назначили охранять штабеля наших снарядов. Неподалеку от снарядов крытая щель, я, пока на посту Тюлеев, решил вздремнуть. Проснулся от грохота, гремело совсем близко. Мне представился новый огневой налет. Страшно вылезти, ну а если напарник ранен? И тут я слышу спокойный голос:

– Вставай, твоя смена, я отдыхать буду.

Это бьют наши пушки. Я еще не умею отличить взрыв снаряда от выстрела.

Подъезжает наша полуторка. Из кабины – фанерные дверцы, брезентовый верх – выпрыгивает карнач. Приказывает нам с Тюлеевым лезть в кузов. Охранять снаряды остается пост, который сторожил другую сторону штабеля. Я уже знаю, что карнач – это не фамилия какого-либо кавказца, а сокращенно «караульный начальник».

Нас с десяток в кузове. Куда-то едем, торопимся. Дорога на голой возвышенности. То не долетая, то перелетая, то посредине ее методично рвутся снаряды. Спускаемся в широкий и глубокий овраг. Объезжаем подорванный танк. Навстречу – повозка с двумя ранеными, они лежат недвижно. В общем овраг – как улица: по нему движение в оба конца. Пронесся низко «мессершмитт», ударил из пулемета. Через мгновение за ним наш истребитель, зеленый, с красными звездами.

Выехали на дорогу, подъехали к речке. По ее берегу под ветлами окопы, в них солдаты. Это вторая линия нашей обороны. Мы едем дальше. Значит – на первую.

По мосту переехали речку, въехали в село с каменными домами. Остановились на крики: «Воздух! Воздух!» Попрыгали из кузова кто куда. Кинулся я в огороды. В глубокой щели солдат с лошадью. Хотел туда влезть, а солдат не пустил. Смотрю – пехотинская полевая кухня, под ней квадратиком желтый песочек. Я – под кухню. Там и пережил первую в жизни бомбежку.

Улетели самолеты, но развернулись. Новый заход. Лежу в небольшой воронке – от первого налета. Земля теплая, пахнет гарью. «Юнкерсы» так низко, что ощущаешь напряжение их металла. Сыплют бомбы, бьют из пулеметов.

После третьего захода немцы улетели. У полуторки собрались ребята. Шофер ранен, осколок влип в лопатку. Лежал между стеной дома и колесом.

С передовой едет повозка с термосами.

– Ведро есть? – кричит оттуда человек. – Возил кашу, а есть оказалось некому… В котелок? Нет, в котелок класть не буду, канителиться некогда.

Нашелся среди своих умеющий водить машину. Едем дальше. Куда? Зачем?

За пшеничным полем, пересеченным двумя траншеями, открылась низина. В ней нацеленные на вершину пологого холма наши пусковые станки. В ящиках снарядов нет, маскировка с пусковых станков сброшена.

Встречаю возбужденного Бориса. Он рассказывает, что было тут утром.

«Огневую позицию спокойно оборудовали (приготовились к залпу, к пуску снарядов).

Ждали команду. Через какое-то время с вершины холма начали отступать наши пехотинцы – не выдержали атаки немцев. Командир дивизиона Алексеев кричит нам:

– Гвардейцы, за мной! Остановим паникеров!

Мы, человек двадцать, побежали навстречу пехоте. А разве их остановишь! Перемешались с ними. Но тут залп. Над головами пошли “эрэсы”. Пехота остановилась. Глядят. А как поняли, начали пилотки вверх кидать, повернули обратно. Мы хотели к установкам вернуться, а пехотный командир не пускает, гонит нас дальше, автоматом грозит. Алексеев с ним ругается. В это время на огневую налетели “мессершмитты”. В несколько заходов били из пулеметов, мстили нам. Тогда пехота нас отпустила…»

Стало понятно, почему сюда повезли нас, караульных. Огневая позиция осталась без людей: одни с пехотой были в контратаке, другие разбежались во время налета. Потом все собрались.

В расположение дивизиона возвратились без происшествий. Нашим удалось отогнать немцев. Я жалел, что не видел, как вылетают из ящиков «эрэсы», как летят…

Все вроде было хорошо. Собирались обедать. Корнев, доброволец из Москвы, стрелял из карабина по «мессершмитту», пролетевшему над расположением дивизиона. Алексеев набросился на него с пистолетом, грозил застрелить – за то, что демаскирует дивизион.

Корнев плакал, готовился к смерти… (Именем Мити Корнева я назвал героя нескольких рассказов. Алексеев до войны был директором хлебозавода в Москве. Он погиб при штурме Кенигсберга.) Мы, свидетели этой сцены, страдали не меньше ее виновника. Но худшие переживания были впереди.

К вечеру стали говорить, что в дивизион приехали судьи военного трибунала. Будут судить солдата – за мародерство. При пулеметном обстреле с воздуха был убит командир одного из взводов, лейтенант, чуть старше нас. Солдат снял с убитого часы, взял финку.

Объявили построение. Всем просто строиться, а нашему взводу – с оружием. Значит, подумал я, приговорят виновного к расстрелу, а убивать его будет наш взвод. Как же я буду стрелять в своего! Хотелось скрыться в лесу…

Перед строем молча, с опущенной головой, без ремня, без пилотки, стоял осужденный. Проклинал ли он ту минуту, когда позарился на часы? И зачем они ему, если и он вот так почти неизбежно погибнет на этой войне?.. Начали читать приговор – штрафная рота…

Тогда же перед строем объявили о том, что немцы из солдат-предателей создали несколько групп для захвата «эрэсов». Враг хочет знать наш военный секрет.

Ночью мне выпало быть в наряде. Дивизион спал, а я вглядывался в темноту. Ветер шумел в прошлогодних дубовых листьях. А если это не ветер, а чьи-то ноги? Еле дождался смены…

Вот так началась для меня война, для «рядового необученного». Пришлось, как было сказано в райкоме комсомола, учиться и воевать одновременно.

С моим школьным и боевым другом Борисом Михайловым изредка встречаемся, еще бодримся. Между прочим, оба награждены медалью «За отвагу».

Борис Михайлович Михайлов: О войне 60 лет спустя. 2001 год, г. Москва

Под вечер мы прибыли к месту назначения, разгрузились в лесочке, замаскировали машины и склад боеприпасов, а сами расположились на пригорке. Нас строго предупредили, чтобы не курить, не разводить костры и даже громко не разговаривать, так как передовая рядом. Перед сном мы с Толей, по примеру бывалых, вдвоем выкопали окопчик в сухой и твердой земле, а утром во время завтрака при минометном обстреле спрятали в нем свои трясущиеся тела. Причем на Митяева, ловко прыгнувшего в укрытие, я нечаянно опрокинул стоявший на бруствере котелок с лапшой, на что он совсем не обиделся. Но опять был страх и ужас, опять кругом кровь, опять раненые…

Вечером мы снова попали под минометный обстрел, вернее, под обстрелом оказался Толя, а я в это время ходил в чужой огород. Пришел с урожаем больших пожелтевших огурцов, на что Толя сказал с нескрываемой улыбкой, с хрустом поедая огурец:

– А я тут переживал, думал, поймают тебя и отдадут под трибунал за мародерство.

Ну, раз появилось чувство юмора, потребность пошутить – значит, все в порядке, будем жить!..

Теперь, спустя почти 60 лет, я удивляюсь: зачем нас повезли с громоздкой техникой к самому переднему краю, зачем нас вообще возили под Елец, если через несколько дней, понеся потери в людях, мы погрузились на машины и снова поехали в Москву?..

Погрузка техники, боеприпасов, бессонная ночь в дороге, и под утро колонна остановилась прямо на улицах Москвы, где-то у Нижних Котлов. У машин, как положено, выставили посты. Моя очередь была с 4 утра, время определялось на глазок. И вот на рассвете меня, только что успевшего сомкнуть глаза, разбудили, и я встал на пост. Сначала походил вокруг машины, потом постоял, изучая пустынные улицы родного города. Тишина… Ни звука… Присел на подножку машины, прислонившись к кабине спиной, да заснул, а может быть, только задремал… На посту!

Разбудил меня сильный рывок за карабин и крик. Я вскочил на ноги и увидел рядом искаженное гневом лицо капитана Алексеева.

– Предатель, ты спишь на посту! Расстреляю подлеца! – Он выхватил из кобуры пистолет. – Арестовать его! А ну, снимай ремень!

Я – спросонья. Да и знания мои военных порядков мизерные. Решил, что все: если сейчас не расстреляют, то будут судить в трибунале. Мне стало совсем невмоготу, я не смог сдержать слезы и заплакал почти в голос, всхлипывая и вытирая ладонью непрошеные слезы. Капитан явно не ожидал такой реакции воина, растерялся, смягчился, но объявил, что арестованный с поста снимается и помещается на «гауптвахту» – в кузов автомашины, нагруженной железяками. Новый часовой охраняет одновременно и машину, и арестованного. Арестованный пристроился у заднего борта грузовика и долго не мог прийти в себя. Разом вспомнился дом, родные, хотя и дома были случаи обострения отношений. Так то было трижды за все детство, и все закончилось несколькими обидными шлепками по заднице. Это несравнимо с угрозой расстрелять и размахиванием пистолетом перед носом перепуганного мальчишки на второй неделе пребывания в армии… Утром была объявлена амнистия и арестованный освобожден.

Через три дня, проведенных в Химкинском парке, нас погрузили на эшелон и повезли на север к Ладожскому озеру, где шли упорные бои. На этот раз мы разгрузили машины километрах в 2–3 от передовой, в березовом лесу, сильно изуродованном артиллерией…

25 августа – тревога и боевое задание, первый выезд на боевую позицию. Она располагалась метрах в 600–800 от боевых порядков, но подвезти на машинах громоздкое снаряжение даже ночью не было возможности, поэтому последние полкилометра, соблюдая предельную осторожность и тишину, мы на руках носили установки и снаряды. На наше счастье, обстрела не было, и с рассветом батареи были в боевой готовности. В 6 часов утра 26 августа была дана команда «Огонь!». Два с половиной часа беспрерывно била артиллерия. Последними дали залп «катюши» и наши штурмовые «М-30». Казалось, что на немецкой передовой все выжжено, но поднявшуюся в атаку пехоту встретил ожесточенный огонь. С трудом преодолев первую линию обороны, пехота залегла. Бои продолжались несколько суток. Наши войска, прорвавшиеся на другом участке фронта, попали в окружение. Наступление захлебнулось. В те трагические дни погибла 2-я Ударная армия, ее командующий генерал Власов попал в плен…

Шли день за днем, погода испортилась, ночи стали холодными, а днем часто моросил дождь, я простудился и заболел. На шее вскочило несколько чирьев, я их натер грязным воротником шинели, и шею разнесло так, что я не мог ее повернуть. От выездов на огневые меня освободили, но из наряда я не выходил. И вот стою я как-то на посту у штабного блиндажа. Вижу, в штаб идет капитан Алексеев. Я поприветствовал его «по-ефрейторски» – откинул руку с карабином, а сам стою по стойке смирно и ем его глазами. При этом я как скованный – подбородок прижат к груди, поднять голову не могу из-за опухоли, охватившей всю шею. Поэтому взгляд у меня исподлобья и ничего, кроме физических мучений, не выражает. Тот еще часовой!

– Кто же тебя в наряд назначил? – участливо спросил капитан.

– Старшина, – отвечаю.

– А ну, позови его сюда… – Поняв, что я не собираюсь уходить с поста, он сказал раздраженно: – Иди, позови старшину!

Помня, что всего лишь месяц назад он меня в мирной Москве пристрелить обещал за сон на посту, а здесь фронт, я ответил ему:

– Не положено мне с поста уходить, пока не придет смена.

– Да ладно, иди позови старшину, – говорит, – тут близко…

Передо мной стоял не строгий начальник, обличенный властью, а обыкновенный дядька, глаза добрые, взгляд усталый, видно, ночь не спал. Значит, думаю, месяц войны не только меня, но и его тоже изменил, по-другому на все смотрит. Отошел на двадцать метров, позвал старшину. Капитан приказал ему отправить меня в госпиталь и больше больных в наряд не ставить. «А где здоровых-то на все наберешься», – подумал я за старшину и посочувствовал ему.

После оформления направления в медсанбат меня отвел туда Толя Митяев. Медсанбат располагался в нескольких больших брезентовых палатках. Над палатками виднелся дымок от печек, стоявших там. Внутри – тепло, на брезентовом полу в ряд стоят раскладушки с постелями. Вслед за нами вошел дежурный врач, удивился, что направление подписал не военфельдшер, а политрук, но меня принял.

Я не мог себе представить, что расстаюсь с Толей надолго, думал, через неделю снова будем вместе. Даже простились кивком головы: ну, дескать, пока! А оказалось, что случайно встретились только почти через два года, в конце июля 1944-го, на сборном пункте в Люберцах, когда оба собирались поступать в военное училище. Но дороги наши снова разошлись – Толя поехал в Омск, а меня забраковала медкомиссия по зрению, несмотря на горячие уговоры с нашей стороны…

Блокада. 1942. Волховский фронт

Летом 1942 года наш минометный дивизион перебрасывали на Волховский фронт, к Ладожскому озеру, поближе к Ленинграду. На разъезде, в сыром чахлом лесу, поезд остановился. Рядом стоял встречный пассажирский с эвакуированными ленинградцами.

У вагона бродила девушка. Я, восемнадцатилетний гвардеец, уже малость нюхнувший пороху, хотел побалагурить с ней. Она отошла от меня, ни слова не ответив. Это было обидно. Через день-два буду в боях. Подбодрила бы на прощание…

Девушка была толстая. В поношенном, ветхом сером пальто.