Текст книги "Традиции & Авангард. №4 (15) 2022 г."

Пришло время обедать, но есть критик не хотел. Он долго мылся под очень горячей водой, устроив в ванной парную. Потом, переодевшись, вышел на кухню. Открыл холодильник, без интереса посмотрел, что там внутри. Овощи, фрукты и остатки жареной курицы с картошкой. Надо бы поесть, но критик не чувствовал голода. Такое бывало с ним часто, особенно когда он писал, – ему нужны были только стол, свет, немного вина и книга, про которую можно что-нибудь рассказать.

Он сидел, клацал по клавиатуре, словно по клавишам пишущей машинки, и так бы и писал всю жизнь, если бы не голос поэтессы, который звал его ужинать. Тогда критик заставлял себя выныривать из своей интеллектуальной нирваны, отряхивать руки от невидимых чернил, допивать вино и идти на кухню, где уже стояла поэтесса. Она мягко, но твёрдо его спрашивала: «Ты не оглох? Я тебя зову уже в третий раз» – и привычно наполняла его бокал.

Так они и жили. Критик с детства привык, чтобы дома за него всё делали. Он был активен на работе, в том числе и дома, за письменным столом, но бытовая сторона совместной жизни его совершенно не интересовала. Он не стирал своего белья, не чинил испортившихся вещей, не мыл пол, доверяя все заботы поэтессе, возвращавшейся домой со службы поздно и ещё что-то иногда писавшей по ночам, в ущерб сну и завтрашней бодрости. Он жил один, но с поэтессой. В редкие часы открывался и позволял ей любить его. В очень редкие часы.

«Где ты?» – думал критик. Он вернулся в их комнату, пытался занять чем-то голову, листая какие-то книжки и прохаживаясь из одного угла в другой, чувствуя, как с каждым часом голова болит всё сильнее, но не мог сделать ничего толкового. Его переполняла странная внутренняя энергия, порождённая тревожностью, и он не знал, куда её выплеснуть.

Он вышел на кухню, такую чистую, потому что поэтесса тратила на неё добрый час своей жизни каждый день, и внезапно почувствовал давно застывший в душе стыд. Он пытался ей помогать, но ничего хорошего из этого не выходило: критик всё делал медленно, через силу и глупо, так как неправильно загружал посудомоечную машину грязными чашками и тарелками, неправильно мыл пол, неправильно сортировал грязную одежду, стирая вместе со своим красным нижним бельём белые кофточки поэтессы, из-за чего бельё оставалось красным, а вот кофточки становились розоватыми. В результате проще было всё делать не вместе с критиком, а вместо него: поэтесса, убирая квартиру, не мешала критику, уставшему после вычитки полос и подбора новых материалов, разбирать по косточкам новый модный роман или расшифровывать интервью, понимая, что её мужчина принесёт больше пользы за письменным столом, чем на кухне.

Критик вздохнул. С поэтессой жилось хорошо, но не совсем свободно. Домашние обязанности подменялись писаниной, но стыд не пропадал – лишь накапливался. Потому он любил жить один – как тогда, в Италии.

Вспомнилась итальянка. Единственная, с кем у него была связь там, в другом мире. Недолгая, странная связь. Он тогда возвращался из магазина домой, неся в руках пакеты с продуктами. Она шла чуть впереди: большая, крепкая, черноволосая и в белом платье. Было воскресенье, время обеда, и на улице, как обычно, было совершенно пусто – критика, родившегося и выросшего в Москве, это всегда удивляло. Он шагал так же неспешно, как и она, и увидел, как сквозь белую ткань просвечивает её чёрное нижнее бельё. В голову ударило так сильно, будто сверху упала бутылка. Он пошёл быстрее, потом обогнал её, обернулся, улыбнулся и представился. Сказал честно, не стесняясь: она прекрасна, и ему страсть как хочется отведать с ней вина. Итальянка, уже взрослая женщина, смотрела на усатого юнца северной внешности – решила, небось, что он немец, – и неожиданно ответила на его приглашение согласием. Вечером, когда они пили вино у него дома, критик на радостях перебрал, читал стихи Пушкина на итальянском, пытался вспомнить что-то из Данте на русском. Итальянка, умело смакуя не очень дорогое вино, смотрела на него и будто кого-то вспоминала, давно ушедшего, но не забытого. Критик пытался понять, сколько ей лет, и решил, что она лет на десять его старше. Ну и отлично. Она тут, с ним, всё знает. С ней хорошо. Утром, проснувшись, критик прокрутил события прошлого дня и ночи и почувствовал странную гордость.

Добро пожаловать в клуб. Потом встал, походил по небольшой квартире и понял, что итальянка ушла. Её нет. Остался только запах – запах чистого тела после душа, тщательно вымытых волос, духов с цветочно-зелёным ароматом. Именно её запах. Тот, что преследовал его несколько лет, с того дня, что он ходил, побледневший, по старинным итальянским улицам, пытаясь найти пропавшую итальянку, до того момента, когда он встретил поэтессу. Уже не в Италии – в России.

Тот запах, которого он, проснувшись, не почувствовал. Впервые за два года.

Критик сел на стул и закрыл голову руками.

Он всегда боялся своей неуверенности и мечтательности и пытался их скрыть. Он приучил себя, как ему казалось, к следованию логике и фактам: он предпочитал не верить, а знать. «Я знаю, что эти стихи плохие!» или «Я знаю, что вам ещё расти и расти, чтобы стать писателем!» – так часто говорил критик, подкрепляя свои суждения конкретными примерами. И о любви поэтессы к себе он предпочитал знать. К чему здесь вера? Они едят за одним столом, спят в одной кровати, все свои планы строят, исходя из того, что они вместе. Во что ж тут верить? Всё и так понятно.

Он спешно доел остатки ужина, не разогревая. Пока жевал, не отрывался от смартфона. Думал. Ждал.

А вдруг её похитили? Или она уехала куда-то и даже говорила ему, а тот сидел за столом пьяный и ничего не понимал? Или он её чем-то обидел, и она ушла…

Почему?

«А может, она уехала… с Колобком?»

Критик чуть не поперхнулся куском курятины.

«Точно! Колобок так на неё смотрел на сцене. Видно же, что она ему нравится. Видно… Господи, ну конечно! Он ни номера не оставил, ни сообщения… И платил ли он вообще… Господи, где ты? Куда укатился этот Колобок, чёрт его побери?»

Раздался дверной звонок. Вскочив и больно ударившись большим пальцем левой ноги о табурет, критик, заскулив, попрыгал на одной ноге в сторону входной двери. Крутанув замок, открыл её.

И уставился на гостя, слегка приоткрыв рот.

– Привет! – Колобок бодро вошёл в любезно открытую хозяином дверь. – Как ты, нормально?

– Нормально… Ты как тут оказался?

– Так ты мне адрес дал, в гости звал. У меня и номерок твой есть. – Колобок довольно цокнул языком. – Хорошо мы с тобой кутнули! А она как классно читала… всех уделала. – Он смотрел по сторонам со смесью интереса и любопытства. – А где она?

– Ты… – критик захлопнул дверь, слишком поздно сообразив, что сделал этот чересчур громко, – ты не знаешь?

– Не-а, – Колобок честно замотал головой. – Я помню, как она читала стихи, а мы пили пиво. Потом ты ещё пару раз ходил. В гости звал, даже вон на салфетке адрес написал. – Он достал скомканную салфетку из кармана и развернул её. – Неразборчиво так, я ещё два раза не в тот подъезд заходил, всех там распугал, но всё-таки нашёл тебя. – Он засунул руку в целлофановый пакет и достал бутылку дорогого вина. – Вот, это с моей стороны… Ты тогда мне не дал заплатить. Возвращаю долг.

Критик машинально взял в руки вино и поставил бутылку на стол. Его интересовала отнюдь не надпись на этикетке.

– Ты как домой доехал? – Критик сел за стол, забыв предложить сделать это гостю.

– Да сам не помню… Меня кто-то на такси посадил. – Колобок сел, взглянул на бутылку, затем на критика. – Может, поэтесса? Где она, кстати?

– Да поехала куда-то… К подругам, что ли.

– Понятно… – Колобок красноречиво смотрел на бутылку. – Хорошая она… Такая, знаешь, полная сил…

– Кто – бутылка?! – почти завопил критик.

Колобок вздрогнул и вперил в него свои пугливые глазки.

– Н-нет… точно не…

– Давай катись отсюда! – Критик вскочил со стула и схватил Колобка за руку. – Давай-давай, мне некогда. Работать надо, я сейчас сдохну тут.

Критик рывком поднял Колобка со стула.

– О-о-ой, извини, извини, – Колобок затрясся. По его лбу потекла капелька пота. – Я же мешаю… Прости, я…

Критик, ничего ему не говоря, проводил заторопившегося Колобка к выходу, повторив напоследок: «Давай катись отсюда!», убедился, что тот побрёл к лифту и, ни слова ему не говоря, захлопнул дверь. Дважды запер её на замок.

Критик вернулся к столу, взглянул на неудачно подаренную Колобком бутылку вина. Захотел разбить её, но, прочитав на этикетке греющие душу строчки, сдержался. Даже немного повеселел. Это была «Барбера», его любимый сорт вина.

Само собой, хотелось его отведать, но критик сдержался. Голова только перестала болеть. Он оставил бутылку на столе и закрылся в комнате с книгой. Хватило его минут на пятнадцать – отложив неудачные стишата в сторону, он проверил ещё раз, не написала ли поэтесса. Нет, молчала.

Он лежал, думал, вспоминал. Ждал. День постепенно перетекал в вечер, а ответа от поэтессы всё не было. Тревога мучила, пожирала внутренности и всё никак не могла насытиться. Он же не мог понять, куда пропала поэтесса, что с ней случилось, почему не отвечает и что было с ним, когда он позволил себе опьянеть и потерять над собой контроль.

Он смутно вспоминал блондиночку, сидевшую на первом этаже, у самой сцены. Её умный взгляд, обнажённые плечи, крашеные волосы. Довольно примитивная, вульгарная, простая и даже пошловатая, но критика что-то в ней зацепило. Ему хотелось узнать, не пишет ли она стихи.

А вдруг он к ней полез? Стал обнимать её, может, даже поцеловал? Тогда всё понятно. Тут даже говорить не о чем. Всё сходится.

И вот уже критик нарисовал картинку, и его тревога стала ещё сильнее, и сердце забилось быстрее. Он позвонил поэтессе, дорвался до автоответчика, матернулся с досады и отключился, а потом пожалел, что вообще всё это затеял, и пнул ногой письменный столик.

Почему он не ценил её? Почему не относился к ней всерьёз? Не как к вещи и не как к образу, а как к человеку, со своими желаниями, страхами, потребностями. Со своей личностью. Что с ним случилось? С ними?

Ведь ещё месяц назад всё было хорошо. Они тогда гуляли по парку Горького, выбрали скамеечку поглубже в лесу и выпили бутылку розового, слегка игристого вина. Критик нервничал и порой оглядывался, чтобы проверить, не бродит ли рядом полицейский. Тогда он сказал какую-то глупость, а она рассмеялась и положила голову ему на плечо.

– Пойми, есть то, что говорю я, и то, что говорят другие. Всё, что говорю я, – правда.

– В сё-то ты знаешь, – поэтесса погладила его по небритой щеке.

– Знаю. Потому что боюсь. – Он сам не ожидал, что скажет такое.

– Чего ты боишься?

Он вздохнул.

– Неожиданностей.

– Тебе нужна вера. Надежда.

– И любовь, ага, – он улыбнулся. – У меня есть ты. Это я знаю. А ещё знаю, что жизнь во всём мире становится только хуже. Уходит искренность. Остаётся лицемерие – я с ним каждый раз сталкиваюсь, когда меня просят написать заказную рецензию. Со своим собственным лицемерием, не только чужим. Книги становятся хуже, люди – скучнее. Хочется верить и надеяться, что я ошибаюсь. Но я прав. Я это знаю.

Поэтесса что-то хотела сказать, но не решилась. Они молча пили вино и слушали своё молчание.

Критик выходил из ванной, когда зазвонил телефон. Выхватил смартфон из кармана халата так, будто это был хвост гремучей змеи, и с тревогой посмотрел, кто звонит.

Сердце дрогнуло.

Он чуть не выронил гаджет из руки.

Звонили из театра, на спектакли которого критик время от времени писал рецензии.

Глубоко вздохнув, критик прижал смартфон к уху.

– Добрый вечер, – к критику обратились по имени-отечеству. – Как ваши дела? У нас тут очередная премьера, «Кошка на раскалённой крыше» по Уильямсу. Знаете такого?

– Знаю.

– Спектакль завтра. Придёте?

Он замялся. Сердце извивалось, будто заискивающий перед критиком графоман.

– Боюсь, что нет. Будет много работы, задержусь в редакции.

– Очень жаль, – в трубке вздохнули. – В воскресенье работаете… Приходите на той неделе! Мы вас всегда ждём.

– С удовольствием, – вежливо ответил критик и, попрощавшись, сбросил вызов. Традиционно проверил переписку, не ответила ли. Не ответила.

Вздохнув, пошёл на кухню.

Он долго колдовал над бутылкой, решаясь. Похмелье уже практически прошло, и очень хотелось его вернуть.

Критик представил, как бы отнеслась к этому поэтесса. Он вчера куролесил и наверняка разбил ей сердце, а сегодня продолжает оттягиваться.

Сдерживая зарождающийся в груди гнев, критик убрал бутылку в холодильник. Он дождётся, когда вернётся поэтесса, и выпьет с ней. Вино – как и любовь: чем дольше пробудет в холоде, тем ярче будет вкус.

Критик порылся в буфете и холодильнике, сварил макароны и разогрел пожарские котлеты. Есть не очень хотелось, но он заставил себя поужинать. Грязная посуда лежала в раковине, но критик даже не думал о том, чтобы помыть её.

Он заглядывал на её странички в социальных сетях, водил пальцем по лицу, спрятанному за толстым стеклом.

Задумался. Крепко.

Критику везло с женщинами, он легко с ними знакомился и начинал общаться, но на этом его умения заканчивались. На свиданиях он стеснялся, стоял несколько в стороне, наблюдая и оценивая, потому что видел, что своей спутнице он интересен как друг, рассказчик, славный парень, но не человек, с которым можно сблизиться. Когда же девушка делала аккуратные попытки побороть его недоверие, то он мягко, как ему казалось, её отталкивал, а потом, потосковав, звал обратно. Он закрывался в себе и никого не подпускал: боялся. Только поэтесса смогла пробиться к его сердцу, причём легко, плавно, – и вот её тоже нет. Не выдержала. Ушла – все они уходят, причём рано. Только поэтесса ушла поздно.

Он взял в руки смартфон и посмотрел. Молчит. Не читает. Не отвечает.

Критик схватился за голову, сжал зубы. Собрал все свои силы. И честно себе сказал: она ушла. Ушла. Расслабься. Ты снова один. Один.

Обычно он чувствовал страх, за ним – злость, а на самом донышке – облегчение. Вот и сейчас с грустью приготовился к тому, через что проходил уже много раз.

Он мотал головой, но чем дольше думал о поэтессе, тем ярче себе её представлял. Вспомнил её кругленькое лицо. Россыпь длинных русых волос. Уверенную улыбку. Доброту в глазах. И почувствовал, как горячо из глаз текут слёзы. В груди что-то захрипело, критика затрясло, и он начал рыдать, беззвучно открывая рот, чувствуя, как каждый порез на его сердце, каждый ожог, каждое сказанное наспех легкомысленное слово, подарившее ему потерянную вскоре надежду, каждый жест и проявление симпатии, каждый поцелуй и близость давят на сердце, превращаются в большой, твёрдый камень.

Он скрипнул зубами и открыл глаза. Рукавом халата вытер слёзы. Камень покатился вниз, во тьму. Сердце продолжало биться. В нём жила поэтесса. Она смотрела на критика. Ждала его.

Он закричал и ударил рукой о стол. Потом ещё раз. И ещё.

Рука заболела. Сердце забилось быстрее. Легче не стало.

И критик вдруг понял: если поэтесса не вернётся, он по-прежнему жить уже не сможет. Начнёт портиться, словно забытый в коробке фрукт. Возможно, так наступает старость.

Критик неожиданно для себя поднялся, достал из шкафа швабру, наполнил ведро водой и начал мыть пол. Делал это неумело, плохо выжимал швабру, один раз чуть не опрокинул ведро, полное грязной воды.

Закончив мыть пол, вспомнил, что забыл его пропылесосить. Пришлось ждать, пока пол высохнет, доставать пылесос и приниматься за дело, а потом ещё раз браться за швабру.

Помыв пол, стал убираться. Протёр спиртом большое стекло у входа, доставшееся поэтессе от дедушки. Помыл посуду. Постирал грязную одежду, внимательно сортируя вещи по цвету, поменял постельное бельё. На всякий случай даже счётчик проверил.

Пока работал, постоянно заставлял себя лишний раз не проверять, написала ли ему поэтесса. Хватит уже. Критик давно знал, что чем больше просишь судьбу о чём-то, тем дольше ждёшь от неё ответа.

Закончив с уборкой, критик заварил чаю, съел яблоко и вернулся за свой рабочий стол. Подержал в руках книги, ждавшие его рецензии. Отложил их в сторону. Прокрутил в голове события пятничного кутежа – нет, ничего не вспомнилось, и писать об этом он не готов.

Он закрыл экран ноутбука, убрал его на верхнюю полку и выдвинул внутренний ящик рабочего стола. Там лежали чистые листы белой бумаги. Засунув руку чуть глубже, почти по локоть, он постукал пальцами по дну и выудил маленькую квадратную коробочку, зажав её между средним и указательным пальцами. Открыл её. Там лежало кольцо с зелёным изумрудиком. Поэтесса всегда о таком мечтала, он узнал об этом от её подруги, писавшей сказки для детей.

Он смотрел на кольцо. Потрогал пальцем камешек. Тот был красив, но холоден.

Почувствовал странный импульс. Сам не зная, зачем, достал из кармана смартфон, набрал знакомый номер и стал слушать гудки. Потом извинился за поздний звонок, сказал несколько слов, кивнул и отключился. Положил смартфон на стол. Снова взглянул на коробочку.

Вынул кольцо, захлопнул крышку и убрал коробочку поглубже. Кольцо же спрятал глубоко в карман джинсов. Затем, захватив пару листов бумаги, достал их и положил перед собой на стол. Взял ручку. И стал писать.

Через два часа, переписав всё на чистовик, взял в руки слегка помятые листы и стал читать про себя уже начавшие надоедать стихи:

 
Ночь неспешно спускается с неба,
День окончил свой долгий путь,
Я остался без света и хлеба,
Но зато познал свою суть.
Я всего лишь юный писатель,
Тот, кто душу ищет в костях,
Горьких истин невольный искатель,
В блеске жизни видевший прах.
Я устал от холода боли
И бездарно убитых часов,
Недостатка силы и воли,
Бессердечных и глупых стихов.
Я хочу приблизиться к свету
И принять его режущий дар.
Сердце трепетно чувствует лето,
Огне-красного солнца удар.
Я оставил бури и гром
И отдался весь тишине.
Умирающей скорби стон
Откликается эхом во мне.
 
 
Чтобы жизнь не казалась пустою
И чтоб сердце наполнил покой,
Я иду знакомой тропою,
По которой брели мы с тобой.
 
 
Я твой голос узнаю сразу,
Он давно в моём сердце звучит,
И застывший от холода разум
Он теплом тотчас исцелит.
 
 
Я пишу тебе письма порою,
Когда сердцу хочется выть.
Ты не бойся: я здесь, я с тобою,
Ведь связала нас крепкая нить.
 
 
Выдыхаю тихо, спокойно.
Много сил потерял я в бою.
Мрак уходит: неспешно, спокойно.
Я один. И я снова в строю.
 

Было приятно. Он знал, что стихи неплохие, но был вынужден оценивать их не как поэт, а как критик. Стихам явно не хватало образности. Они были простенькие, довольно абстрактные, не бьющие по нерву. Вполне может быть, что хорошие. Но не блестящие. Потому их и публиковать не стоит – критик давно понял, что если ты пишешь стихи, то они должны быть либо блестящими, либо ужасными. Если же ты пишешь средние стихи, то ты не хороший поэт, считай, графоман. Зато, быть может, хороший критик.

Он собрал исписанные листы в небольшую стопочку, сжал их скрепкой и убрал в самый дальний ящик стола, к черновикам и письмам с угрозами и предложениями от безумцев, которые критик получал каждую неделю и, устав их выбрасывать, стал коллекционировать. Потом посмотрел на часы. Десять вечера.

Поэтесса так и не написала.

3

Критик прилёг на диван и закрыл глаза. Потом открыл. Светило солнце. Наступило воскресенье. Первым делом критик схватился за смартфон, разблокировал его и уставился на экран. Написала?

Нет. Не написала.

Критик отбросил смартфон в сторону и захотел что-нибудь ударить, но сдержался. Гнев сменился тоской. Ладонь, сжатая в кулак, бессильно упала.

Где-то с час критик пролежал на кровати, потом неспешно позавтракал, сел за стол и за три часа написал рецензии на два средненьких поэтических сборника. Чуть успокоившись, встал и подошёл к книжной полке. Глаз упал на томик Омара Хайяма. Да, тот самый, что он подарил поэтессе, когда они познакомились. Критик достал книгу с полки, погладил её. Казалось, будто он гладит спину поэтессы.

Он открыл книгу на случайной странице. Прочитал:

 
И лев, кормящийся с поборов на мечеть,
Лисицей пакостной становится, заметь.
Запомни навсегда простой закон природы:
На дармовых хлебах нельзя не зачерстветь[1]1
  Перевод с фарси И. А. Голубева.


[Закрыть].
 

Долгожданная расслабленность ушла. Критик, забеспокоившись, перелистнул страницу.

 
Подай вина! От мук один бальзам – оно.
Надежду на любовь даёт сердцам оно.
Милей, чем небосвод, – кошмарный череп мира, —
Единственным глотком дороже нам – оно!
 

Ещё несколько страниц. Руки слегка дрожали.

 
По воле Господа для тех покоен свет,
Кому число «один» превыше всех сует.
Кто вместо нечета счёт начинает с чёта,
Так он уже не в счёт: ему покоя нет.
 

В замке входной двери заскрипел ключ. Критик сжал в руках книгу и побледнел.

Дверь открылась. Кто-то вошёл внутрь.

Критик выскочил в прихожую. Книгу он сжимал в руках.

У входа стояла поэтесса. Всё в том же платье цвета форзаца дореволюционных книг. Всё в той же чёрной шляпке, которую она вешала на крючок у двери. Со своим чемоданом.

Это была она.

– Привет, – улыбнулась поэтесса.

Критик подошёл к ней и обнял. Та сначала удивлённо отстранилась от него, но критик был настойчив, и она ответила на его объятия.

– Что с тобой? – к улыбке примешалась нотка недоумения. – Ты чего такой бледный?

Критик ничего не сказал, только обнял её крепче.

Она перестала задавать вопросы. Обняла его за шею и прижалась щекой к его щеке. Так они простояли минуту. Критика всегда смущали такие проявления нежности, но не сегодня.

– Где ты была? – спросил он. – Я тебе писал.

– На семинаре, – ответила она. – Мы ведь уезжали в Переделкино. Связь была ужасная, и я зарядку не взяла… Я же тебе говорила, ты забыл?

Он не помнил ни про какое Переделкино. Но не стал задавать вопросов.

– Забыл, – поняла поэтесса. – Как всегда. Живёшь в своём мире. И потому пишешь так хорошо. И не стрижёшься!

Она взъерошила ему волосы.

– Прости меня, – тихо сказал критик. – Прости.

– За что? – поэтесса отстранилась от него.

Он стоял напротив неё, слегка сгорбившись, и, заметив это, выпрямился.

– За то, что часто тебя не замечаю. Не помогаю. Не поддерживаю.

– Да брось, – поэтесса сняла обувь, убрала её в небольшой шкафчик у входа, прошла на кухню и поставила сумку с вещами на стул. – Ого, ты всё тут помыл!

– Да, пока тебя не было. – Критик пошёл за ней. – Скажи, всё в порядке?

– Да. – Поэтесса озадаченно взглянула на него. – Меня только беспокоит, что ты ничего не помнишь.

– Да, я напился тогда хорошо… Прости.

Он отложил книгу на тумбочку.

Поэтесса слегка улыбнулась, и критик понял, что его слова прозвучали искренне.

– Это что, Омар Хайям? – Она подошла к нему и взяла книгу в руки.

– Да… – Он смотрел, как она рассеянно листает книгу.

– Ты был так мил вчера. – Поэтесса положила томик обратно на тумбочку. – Но я за тебя испугалась. Меня удивило, что за нашим столиком сидел Митя, а тебя там не было.

– Митя? Колобок, что ли?

– Да, Митя Беспалый. Мы с ним работаем вместе.

– Он в тебя влюблён.

– Да, я знаю.

Критик снял очки, бросил их рядом с томиком Хайяма. Обнял поэтессу. Поцеловал. Почувствовал тепло её губ. Аромат её духов. И сквозь запахи улицы и долгой дороги уловил её запах. Запах чистого тела после душа, тщательно вымытых волос, духов с цветочно-зелёным ароматом. Именно её запах.

– Ты меня вправду испугал. – Поэтесса тоже его обняла. – Тебя не было. Митя сидел пьяный и ничего не мог толком сказать. А я была уставшей, так как прошла в полуфинал, потом читатели подходили, мы фотографировались… А тебя я так и не нашла. Спустилась по лестнице вниз, вышла на улицу. Ты стоял у фонарного столба, но свет на тебя не лился. Ты был во тьме и прижимал к уху телефон, звонил кому-то. Я окликнула тебя, подошла, ты обернулся и не узнал меня. И говорил всё, почему-то по-итальянски, а я же была здесь, перед тобой…

Критик молчал. Ему было стыдно. Но за стыдом кротко пряталось счастье.

– Ты голодна? – спросил он.

– Да! – уверенно ответила поэтесса.

– Давай тогда я всё разогрею…

– А я пока переоденусь. – Она взяла чемодан и ушла в спальню. Критик слишком поздно сообразил, что надо было ей помочь. Выругавшись про себя, он, привычно сощурив глаза, начал искать очки, не в силах вспомнить, где их оставил.

Критик разогрел еду с третьей попытки: сначала показалось, что еда недостаточно горячая, потом не хотелось начинать без поэтессы. Когда она вернулась на кухню, он поставил разогреваться еду в четвёртый раз и, воспользовавшись паузой, спросил:

– Ты будешь вино?

И, не дав поэтессе ответить, сразу добавил:

– Я не буду, – критик снова открыл холодильник. – Мне уже хватит. Я вот чай пью. А ты с дороги, тебе надо развеяться… – Он показал ей бутылку. – Вино хорошее, из Пьемонта. Я там жил недолго, в Турине, после Рима. Ну, ты помнишь.

Критик не стал добавлять, что он встретил итальянку как раз в Турине. Он вообще никому про неё не рассказывал.

– Помню, – загадочно сказала поэтесса, будто она с ним действительно была в столице Пьемонта. – Давай.

Критик открыл буфет, взял в руки бокал и штопор. Потом, открыв вино, наполнил бокал. Поднёс его поэтессе, дал ей время попробовать, убедился, что ей понравилось, и вернул вино в холодильник.

Из спальни раздалась приглушённая музыка.

– Это у тебя звонит? – спросил критик.

– Нет… – поэтесса слегка возмутилась. – Я же сказала, что у меня телефон сел.

– Точно… – Критик прислушался. Пел Виктор Цой, требовал, чтобы критик проснулся и пошёл, а точнее, побежал.

– Это твой… Я принесу.

Поэтесса отложила в сторону бокал и ушла в их комнату. Критик, поколебавшись, быстро, но аккуратно, чтобы поэтесса не услышала звона стекла, достал бутылку из холодильника, приложился губами к горлышку и сделал небольшой глоток. Вино было очень вкусное, и он, несмотря на доводы рассудка, сделал глоток побольше. Когда поэтесса вернулась на кухню со смартфоном в руке, он негромко хлопнул дверцей холодильника.

– Это тебя, – спокойно сказала поэтесса.

Номер был незнакомый. Критик цокнул языком и поднёс трубку к уху.

– Э-э-э, д-доброе утро, – раздался неуверенный голос. – М-м-м, прошу прощения, что так нагло вёл себя вчера, я поздно понял, что пришёл не вовремя…

– Чего? – радостно почти крикнул критик. – Колобок, ты, что ли?

– Колобок?

– Ну этот, Митя, Беспалый. Как дела?

– М-м-м, хорошо, в-вот…

– Спасибо за вино! Мы его как раз попробовали. Чудесное.

– Очень рад… Вот, извиниться хотел…

– Да ты что! Это ты извини. Сам не знаю, что со мной творится. Заходи в гости как-нибудь…

После, когда они доели вчерашние макароны с котлетами, критик, макнув в остатки соуса кусочек хлеба, спросил, есть ли у поэтессы планы на вечер.

– Нет. – Поэтесса допила вино и отодвинула бокал в сторону. Казалось, будто она ждала этого вопроса.

– Давай сходим в театр?

– Давай! – Поэтесса легонько хлопнула в ладоши и сразу как будто вернулась в детство. – Давно не были. А на что?

– «Кошка на раскалённой крыше». – Критик довольно улыбался. – Ты любишь эту пьесу.

– Ух ты! Конечно! Только… – она посмотрела на наручные часы, – уже три. Когда спектакль?

– В семь.

– Не поздно ли?

– Нет, – критик пытался говорить как можно равнодушнее. – Я уже взял билеты. Позвонил вчера, когда работал, нам отложили парочку.

На миг захотелось сказать: «Когда писал стихи». Но только на миг.

Поэтесса улыбнулась. Критик смущённо отвёл взгляд. Пальцами он едва заметно потрогал кольцо, лежавшее в кармане джинсов.

Критик посмотрел ей в глаза и увидел, что не только он один в эти дни всерьёз думал об их отношениях. Каждый размышлял, что делать дальше. И как знать – не прочитай он Омара Хайяма, лежавшего сейчас на тумбочке, пришла бы она? Он слабо верил в то, что мир – это матрица, где всё не происходит согласно своим законам, а исключительно служит тому, чтобы ты сделал какие-то выводы и вырос как личность. Сейчас, всего лишь на миг, критик почувствовал, что, возможно, так оно и есть. Пора расти. Словно хлебный колос. Или гроздь винограда. Или одиночество в его душе.

Он поднялся со стула, подошёл к поэтессе, сел на стул рядом. Взял её за руку. Медленно взял её за правую руку, посмотрел на безымянный палец и вдруг испугался, что кольцо ей не подойдёт. Сердце, как всегда, куснула старая подруга – тревога-крыса. Оно быстро забилось. Ток-ток. Ток-ток.

– То есть ты всё знал. – Поэтесса внимательно на него смотрела, улыбаясь.

– Нет, я ничего не знал. – Критик вновь посмотрел поэтессе в глаза, не в силах решить, доставать кольцо из кармана или нет. – Просто надеялся.