Текст книги "Журнал «Юность» №06/2024"

– Он не выживет, если я сейчас не закрою язву.

– Если надо будет, ему сделают вторую операцию!

– Плохая переносимость эфира. И общее тяжелое состояние…

– Господин Солодов, делайте то, о чем уговорено и за что вам заплатили!

Митя вытер рукавом пот, взглянул на зал. Публика сидела в полнейшей тишине. Митя представил, как – наверняка – прильнул к дверной щели Крупцев.

– Я буду ушивать язву.

– Вы не можете!..

– Могу! – почти выкрикнул он.

Зал вздрогнул, зашевелился. Митя закончил шов у трубки и поставил зажимы у краев язвы. Оставалось выудить из памяти, что было сказано об этом в учебниках. Но Митя не мог вспомнить, как ни старался. Он действовал интуитивно, и будто кто подсказывал ему, что делать в следующую секунду. Кто-то сверху, кто благоволил ему и не желал промаха.

Мысли, что он «вытаскивает» Чеснокова – того самого Чеснокова, которого он тысячу раз «убивал» в голове! – куда-то ушли, осталась лишь чистая магия хирургии. Сейчас этот Чесноков стал главным в Митиной жизни, и все, чего он, Митя, хотел – чтобы не дрогнула рука, чтобы все было сделано верно и чтобы этот чертов поэт выжил. Выжил вопреки всем демонам – и его, и Митиным.

Из первого ряда привстал человек, и Митя, краем глаза взглянув на него, узнал профессора Веденичева.

– Господа, Петр Архипович ушивает язву! – Он не отрываясь смотрел вверх, на большое зеркало. – Браво, профессор!

Аудитория зашелестела аплодисментами.

Пот тек на очки, но Митя не замечал ничего, кроме своего пациента; лишь чувствовал, как Цецилия тампоном промокает его лоб.

– Скажете хоть слово – разоблачу к дьяволу и вас, и вашего хозяина! – зло процедил Митя, но Цецилия пожала плечами и тихо ответила:

– Делайте что хотите. Мне все равно.

Финальную часть операции она оставалась послушной феей, предугадывала Митины движения и желания за секунды до их возникновения, была ловка и быстра, и у него даже сложилось впечатление, что Цецилия сама могла бы стать неплохим хирургом – во всяком случае, несколько раз она невольно подсказывала ему следующий шаг.

Сделав шов и подтянув на стенке язвы нить, как на кисете, Митя выпрямился и тяжело выдохнул. Пациент вдруг дернул головой – и Цецилия схватилась за флакон с эфиром. Митя показал ей пальцами: одну каплю. Это было рискованно: Чесноков мог вообще не проснуться. Его синие губы и слюноотделение, которые Митя заметил, когда Цецилия приподняла маску, говорили о том, что эфира больше капать нельзя и счет операции уже идет на секунды.

Он принялся быстро зашивать все слои. Когда же закрепил на коже последний узел, почувствовал такую усталость, что даже покачнулся и, боясь упасть, схватился рукой за стол. Зрители ахнули. Веденичев вскочил, но Цецилия жестом остановила его и, взяв Митю под руку, отвела в боковую комнату. Там он без сил упал на стул.

– Что ж, Дмитрий Валентинович, вы удивили меня, – тихо сказал Крупцев. – Но, видно, так захотел его ангел-хранитель.

Он кивнул в сторону зала и подал Мите кружку с водой.

– Я не мог дать ему умереть, – сказал Митя, жадно делая глоток.

– Ну-ну, не так пафосно, мой друг. – Профессор похлопал Митю по плечу. – После поговорим. Когда будет понятно, дали вы ему умереть или не дали.

Он открыл дверь и под шквал аплодисментов спустился к публике.

* * *

Когда в зале стихло, Митя осторожно выглянул за дверь: никого, только санитар Лавруша скребет щеткой пол. Слышались отдельные голоса из коридора, чей-то басовитый смех. Звуки показались Мите нереальными, из какой-то другой, не его жизни. И все, что сегодня произошло, казалось, произошло не с ним.

Он направился к выходу, но остановился в центре зала – там, где недавно стоял операционный стол, – и задрал голову вверх. Увеличительные зеркала еще не сняли, и Митя увидел в них три своих отражения – гигантских, пугающих. Бледное изможденное лицо, впавшие глаза, вид постаревшего и осунувшегося – чужого – человека. И взгляд – чужой. Взгляд не победителя, проделавшего безупречно две хирургические операции, – нет, это был взгляд маленького затравленного зверька, еще живого, но которого вот-вот пустят на шкурку.

Митя с силой потер кулаками глаза, чтобы прийти в себя, и быстрым шагом вышел из зала.

Он проходил знакомыми коридорами – и не узнавал их. Темное дерево длинных книжных стеллажей и извечно белый цвет медицинской кафедры слились для Мити в один желтоватый оттенок – такой, каким плыл сейчас перед глазами чесноковский вспоротый желудок.

У самого выхода Митя остановился, увидев, как у входной двери сполохом мелькнул подол знакомого английского пальто.

– А, Дмитрий Валентинович? – Крупцев придержал дверь. – Я ждал вас в кабинете. Где это вы отсиживались?

Яркое солнце ударило Мите в глаза, ослепило; голова закружилась. Он сделал шаг и прислонился спиной к толстой колонне портика у входа. Ему совсем не хотелось сейчас разговаривать. Он развел руками и открыл было рот, чтобы извиниться и – якобы забыл что-то – вернуться, сбежать от профессора, – но тут услышал со стороны улицы голос, который он помнил до височных судорог.

Ее голос.

Митя мгновенно слился с колонной.

– Петр Архипович. – В голосе были хриплые слезы. – Я… я не знаю, как благодарить вас! Молиться за вас всю жизнь буду…

– Кто же вы, мадемуазель? – Крупцев выпрямил спину, приосанился и галантно подал ей руку, чтобы она поднялась на последнюю ступеньку крыльца.

Из-за колонны Митя увидел ее бледный профиль камеи, и тонкую шею в черном кружеве шали, и руку в перчатке, комкающую влажный платок.

– Я жена вашего сегодняшнего пациента.

Голос Елены дрогнул, и она тихонько кашлянула в платок.

– Ну же, голубушка, все хорошо, – театральнобасовито произнес Крупцев, – операция прошла удачно.

– Да! – Она вдруг схватила его руку и жарко поцеловала.

Крупцев смутился и осторожно, как карманник, посмотрел по сторонам.

– Я говорила с вашей ассистенткой, Цецилией.

Она рассказала, что помимо вывода этой трубки из желудка вы зашили язву. Что без этой операции у него бы точно не осталось шансов. Он ведь будет жить, профессор?

– Было сделано все возможное! – Крупцев мельком взглянул на Митину тень у колонны. – Силой науки и божьей милостью…

– Вы понимаете, это из-за меня! Из-за меня он выпил уксусную эссенцию! Хотел покончить с собой. Любит меня, как никто никогда не любил! Не знал, что я, что я… Ничего не знал… Митя слушал, как бьется его собственное сердце, с силой вжимаясь в колонну. Ее никто так не любил! Никто!

– Я никогда не прощу себе этого! – Она разрыдалась, и Крупцев по-отечески приобнял ее за плечи. – И никогда, никогда не оставлю его!

– Все будет хорошо… Не знаю вашего имени…

– Елена Николаевна.

– Ступайте домой, Елена Николаевна. Ваш разлюбезный муж уже перенаправлен в академическую больницу. Послеоперационный уход там на высоте. Но вас не пустят к нему, нет. Не сегодня. И не завтра. Ну же, слезы лишние. Все позади!

Митя увидел, как трясется рука Крупцева, которой он гладил Елену по плечу.

– Послезавтра, послезавтра, голубушка, приходите навестить своего благоверного. Я распоряжусь, чтобы вас пустили.

– Он будет жить? – Неожиданно для Крупцева она упала на колени, и он засуетился, взмахнул рукавами, как птица, затрепетал пальцами, схватил ее за подмышки и неуклюже начал поднимать.

Митя впервые видел Елену такой – невероятно хрупкой, человечной, ранимой. Живой. Будто вовсе и не знал ее никогда.

Митя оторвался от колонны и, не оглядываясь, поспешил от Академии прочь.

* * *

На набережной он лег животом на гранитный парапет и в который раз за эту безумную весну пристально вгляделся в свинцовую чешую Невы.

Елена выходила из сердца толчками, упиралась, но Митя вдруг подумал: она любит.

Она, не способная любить никого, как казалось ему когда-то, – любит.

Любит не его, а другого человека. Не лучше и не хуже Мити, просто – другого. Нелепого, чудаковатого, совсем, казалось бы, не в Еленином вкусе… А вот поди ж, на колени ради него…

– Уйди! – крикнул он Елене в самую невскую черноту.

И впервые ему показалось, что – отпустило, притихло у него внутри. Как если подушкой накрыть и придавить. Рваный крик в подреберье потонул, убитый на самом излете. Митя хлопнул себя ладонью по груди – будто пыль выбил из этой подушки – и, резко развернувшись, направился к академической больнице.

* * *

К Чеснокову его не пустили – мало ли, студент какой безымянный, – и Митя пристроился в приемном покое, свернулся калачиком на покрытой грубой прорезиненной клеенкой смотровой кушетке, накрылся форменной шинелью, и выгнать его было не под силу даже дюжим санитарам.

Он проспал до утра, и первое, о чем спросил сестру милосердия, когда проснулся, – жив ли пациент Чесноков. И, удостоверившись, что жив, снова упал в прогорклый, как фонарное масло, сон.

Санитары было пожаловались приставу, но, на Митино счастье, его узнал дежуривший врач. Он помнил любознательного студента, которого год назад было не выгнать из больницы, – забавный маленький прилежный студентик, он и судна сам выносил за больными, и перевязки делал, и диагноз точный поставить мог, не хуже любого доктора. На таких, подумалось ему тогда, и держится русская медицина. Врач велел выделить Мите койку в комнате, где отдыхали хирурги, и нянечкам наказал насильно покормить его.

Когда же ядовитый сон отпустил, Митя поднялся в палату, многолюдную и постанывающую. Чесноков лежал бледный, но глаза, эти водянистоголубые глаза, горели на худом лице и казались нездешними, нарисованными на охровом листе. На прикроватной тумбочке стояли чашка с ложкой, какие-то медицинские бутылочки, иконка. Митя узнал чашку: из сервиза Елены, та самая, с дачи в Мартышкино, с двумя красными птичками на боку.

Он сухо поздоровался, отбросил край худенького одеяла и, сняв слои марлевой повязки, осмотрел торчащую из бока Чеснокова трубку. Шов был гладкий, не нарывал, не гноился.

– Простите, – тихо спросил Чесноков. – Вы… Вы новый доктор?

Митя молча кивнул. Потом взглянул на пузырьки на тумбочке, прочел их названия, взял маленький флакон, нахмурился:

– Лауданум только немного. На ночь. И не злоупотреблять без назначения. Ясно?

От этого громкого «ясно» Чесноков вздрогнул, моргнул, часто закивал.

– И вот еще. – Митя достал из кармана замусоленный карандаш, поискал глазами клочок бумаги и, не найдя, потянулся к салфетке. – Я напишу здесь. Пусть ваша… ваша жена непременно купит.

Чесноков снова кивнул и, намереваясь что-то спросить, приоткрыл было рот, но передумал.

– Выздоравливайте. Я распоряжусь, чтобы вам немедленно сделали перевязку. – Митя положил салфетку поверх чашки и вышел из палаты.

* * *

Забрав свой сюртук и фуражку из комнаты, где ночевал, он направился на улицу – и на выходе из больницы увидел Елену. Она тяжело поднималась из вестибюля по лестнице, придерживая подол юбки и опираясь о широкие мраморные перила. Митя наблюдал за ней из узкого бокового коридора, ведущего в операционные. «В который раз, – подумалось ему, – прячусь и выглядываю: из-за книжного шкафа, полуприкрытой двери, колонны. Будто вор какой». Пола ее пальто колыхнулась сорочьим крылом, и Митя увидел чуть округлившийся маленький живот. Елена остановилась, выгнулась, подперев руками поясницу, постояла так несколько секунд и, отдышавшись, снова начала подниматься. Туда, где ждал ее такой несчастный и такой счастливый поэт Чесноков.

Когда она исчезла, Митя вышел из больницы и направился домой. В голове было пусто и на удивление свежо.

Разговаривать с Невой он в этот раз не стал.

* * *

Через четыре года, в беспокойный апрель 1917-го, академик Петр Архипович Крупцев, балансируя между жизнью и смертью в отдельной палате хирургического корпуса Императорской Военно-медицинской академии, мучительно медленно умирая от огромной и запущенной фибромы, сожравшей почти весь его желудок, отказался от предстоящей ему операции. Когда же прислали к нему «ходоков» от Академии, которые несколько часов кряду уговаривали светило медицины не покидать их и предоставить шанс науке и благодарной России спасти его, вдруг приподнялся с подушек и, чеканя каждую букву, произнес:

– Пусть это сделает доктор Солодов.

Дмитрия Валентиновича Солодова отыскали не сразу, спустя двое суток, по подсказке доктора Белкина, в маленькой губернской больничке в Елизаветино, где он работал единственным хирургом.

Отстояв у операционного стола шесть часов почти без перерыва, а после проехав семьдесят пять верст в трясущемся от бездорожья «паккарде», принадлежащем Академии, доктор Солодов, бывший маленький студент, провел сложнейшую операцию. Академик Крупцев после нее прожил еще семь счастливых лет.

Артем Сошников

Родился в 1990 году в Ульяновске, окончил исторический факультет, учился в литературной мастерской Андрея Аствацатурова и Дмитрия Орехова в Петербурге.

В 2022 году дебютный роман «Наблюдатель» вышел на сервисе «Букмейт» в формате книжного сериала. Дважды резидент Дома творчества «Переделкино». Совместно с Таней Млынчик ведет подкаст о писательском ремесле «Два авторских».

Город невозможности

Иногда так бывает: весна, зелень вовсю распускается на ветвях, днем градусов двадцать; Сева проходит мимо помятого уже объявления «Осторожно! Зона падения снега и льда!!!», но все равно ежится.

Иногда так бывает – особенно здесь, на окраине, которая осыпается, словно песок. «Город возможностей» – гласит придорожный билборд. Краска отваливается кусками, дерево и бетон исчерчены трещинами, фасады замараны тегами и трафаретами дарксторов. «14-е почтовое отделение, дом 260» – бывший военный городок, улицы которого не имеют названий.

Посреди этого распада, посреди угасшего островка безопасности, стоит недавно открывшийся магазин «Красное&Белое» – оазис для тех, кто желает утонуть в алкогольном забытьи, и одновременно с этим – десять рабочих мест.

Иногда так бывает: Сева приходит на смену, разбирает коробки со снеками, запихивает одну из них под стеллаж ногой, не особо заботясь о сохранности содержимого. Только встает на кассу – хлопает дверь. Перед ним появляется Милана. Она дергает рукой, но тут же сует ее в карман худи, поводит плечами, будто опасаясь падения снега и льда. Спрашивает:

– «Мальборо» есть? Шоколадное.

Сева открывает ящик под кассой, скользит взглядом по пачкам.

– Есть.

– Пачку. И вот, «Орбит».

Милана сама достает жвачку, кладет ее на монетницу.

– Паспорт покажи, пожалуйста.

– Чего?

– Паспорт.

Милана округляет глаза.

– Да брось ты.

– Не могу без паспорта.

– Ты ж меня знаешь, Крот.

– Не положено.

– У меня паспорт дома, зачем он мне тут?

– Тогда извини.

– Я ведь сейчас схожу и вернусь с паспортом.

– Сходи и вернись.

– Ты совсем, Крот?

– Без паспорта никак.

Напарник Ирек, стоя на стремянке, оборачивается.

– Жвачку брать будешь? – спрашивает Сева.

– Засунь ее себе знаешь куда?

Уходя, Милана грохает дверью. Табличка «Открыто» шлепается о стекло.

– Зря ты так, – говорит Ирек. – Сейчас ведь придет с паспортом.

Сева пожимает плечами.

Иногда так бывает: переклинит – и все, Сева идет на принцип, хотя сам до конца не понимает почему.

Может, потому, что Милана посмеялась над ним несколько лет назад.

– Крот, а Крот! – всю перемену докапывался до Севы главный задира класса Мишган. – Крот!

Сева не выдержал, отозвался.

– Хер тебе в рот!

Милана сидела на парте, закинув ногу на ногу, и хохотала. Из телефона орала музыка.

На следующий день Сева пришел в школу с плетеным шнуром от утюга и при всех отхлестал Мишгана по голове. Вплоть до самого выпускного его обходили за километр. Зыркали, сторонились, но больше не трогали.

Через час в магазине появляется Демид. На нем толстовка «Thug Life», на ногах – паленые «Нью Бэлансы».

– «Мальборо» шоколадный дай сюда.

Сева открывает ящик, нехотя достает пачку сигарет. Демид подается вперед, вырывает пачку у Севы из рук.

– Че паспорт-то не спросил? Или я выгляжу хуже Миланки?

Поворачивается, чтобы уйти.

– Сто двадцать рублей.

– Ах да, конечно… – притворно услужливым голосом отвечает Демид.

Он выпускает изо рта тягучую, обильную харчу. Она шлепается на монетницу.

– Сдачи не надо.

Сева догоняет Демида у входа. Заслышав топот, тот оборачивается.

– Че глаза пучишь, додик? Шуруй отсюда. Иначе домой сегодня не вернешься.

Демид вальяжно садится в припаркованную рядом «Приору». Водитель тут же дает по газам. Несколько камушков ударяются о кроссовки Севы.

* * *

Стены дома, в котором он родился и вырос, забиты граффити, словно руки неумелого татуировщика. Граффити рисует сосед Костя. Всем плевать. Дому от его «рисулек», как выражается мама, даже лучше. Время грызет эту сталинку со всех боков.

Половина фонарей давно уже не горит, Сева то погружается в темноту, то выныривает из нее. Навстречу попадаются пошатывающиеся силуэты, и Сева сторонится их. Он боится пьяных. Не потому, что они нанесут ему вред… Просто они похожи на зомби.

– Закрылись, что ли, уже? – спрашивает Севу один из силуэтов.

– Закрылись.

– Е-мое… Ладно. Пойду в «Минутку» тогда.

* * *

Окраина, пять часов езды от Москвы. Город возможностей, здесь все возможно.

Приедут менты?

Возможно.

Покалечат на улице?

Возможно.

Вот у подъезда стоит та самая «Приора». Демид, его друзья. Милана, ее подруги. Граффитчик Костя. Они с Демидом учились в той же школе, что и Сева, правда, на три года старше.

– Эй, слепой! – кричит кто-то из них.

Слышны смешки. Костя машет Севе рукой и тут же показывает пальцем на дверь подъезда. Иди, мол. Пока я с ними, тебя не тронут.

Сева для Кости как младший брат. Росли вместе, в одном дворе. Безотцовщины. Мамы присматривали за ними поочередно. В детстве Костя возил Севу на багажнике велосипеда через лес на речку. Мчались во всю дурь, то и дело подскакивая на торчащих корнях деревьев. Взрослые пугали живущим в лесу маньяком – наверное, чтобы дети не бегали купаться без присмотра. А они все равно бегали, точнее, ездили. Сева изо всех сил держался за багажник руками, боялся упасть и остаться навсегда в этом лесу, стать жертвой маньяка.

* * *

Через полчаса кто-то звонит в дверь. Кто-то… Милана. Сева сомневается, открывать ли. За дверью наверняка стоит Демид.

– Да одна я, одна, – говорит Милана. – Уехали они все.

Следом за Миланой появляется Костя.

– Да одна она, одна, – подтверждает он.

Отпирает соседнюю дверь ключом.

Сева выходит на площадку. Милана действительно одна.

– Они рассказали, как все было.

– Издеваться пришла?

– Делать больше нечего. Я не хотела, чтобы так. Я не просила его.

Сева пожимает плечами.

– Но и ты поступил как мудак. Знаешь же, что мне девятнадцать.

– Я не мудак. Меня штрафуют. Камера же. Потом не докажешь, что я тебя знаю.

– Да кто их там смотрит, камеры твои.

– Я новенький. Могут проверить.

Милана прислоняется к перилам.

– А ты чего без очков? Не видишь же ничего.

– Я операцию сделал.

Сева неосознанно проводит рукой, будто поправляет очки.

– Год уже как, – зачем-то добавляет он.

Свет в подъезде дрожит, скоро перегорит лампочка. Где-то наверху ворчит музыка.

– Сигареты есть у тебя?

– А «Мальборо» где?

– Выкурили все.

Сева возвращается домой, берет из ветровки пачку «Собрания». Они поднимаются на пролет выше. Сева приоткрывает форточку.

– Это правда, что он ударил тебя? – спрашивает Милана, одновременно выпуская дым.

– Нет. Просто унизил слегка.

– Такое… Он старше. Знал, что не ответишь.

Сева поджимает губы.

– Я бы тоже не ответила.

– Думаю, тебе бы понравилось наблюдать. Акт насилия в твою честь.

– По-твоему, я конченая?

Милана смотрит куда-то в сторону. Кажется, изучает перила.

– Я не конченая.

– Я этого и не говорил.

Уходя, Милана просит еще две сигареты.

* * *

Бывают такие девушки, на которых тяжело не смотреть, даже когда их парни рядом. Милана из таких. Если постараться, можно представить, как ближе к тридцати она потеряет очарование: станет немного хабалистой, прокуренной, помятой демидами и жизнью, с подведенными комковатой тушью глазами. Пожелтевший блонд, вышедшая из моды одежда. Но пока еще рано.

Она заходит в магазин на следующий день с паспортом в руках, еле заметно улыбается. Сева продает ей пачку. Милана зовет его покурить.

– Приколи, сегодня бабку возила в больницу, и в автобусе попались готы. Вежливые такие, место ей уступили. А бабка давай докапываться: ребята, кто умер, вы в Богородское? Думала, они на похороны едут, раз во всем черном.

 
Смешно нам то, как бабушка считает,
Что готы едут хоронить кого-то.
Но наше время тает, тоже тает.
И нас затянет старости болото…
 

– Странный ты, – как-то грустно говорит Милана. – Всегда был странным.

– Это вы меня таким сделали. И все из-за какого-то шнура.

– Какого еще Шнура? – не понимает Милана – Музыканта, что ли? Ты ж всегда рок свой слушал.

Сева машет рукой – забей, мол. Он выкуривает сигарету до ногтей.

– Что делать будешь?

Милана пожимает плечами.

– А ты?

– Работа.

– До десяти?

– Ну да.

Позже Сева вносит в базу чеки, думает: зачем позвала?

– Попробуйте «Мальборо» шоколадный. Новинка, – советует Ирек мужику на кассе.

* * *

Двадцать два десять. Милана сидит на лавочке недалеко от проходной аэродрома, под одним из немногих горящих фонарей. Сева хочет пройти мимо, но в последний момент сворачивает к ней. Садится рядом.

– А чего передумал? – ехидно спрашивает Милана.

– Ну а как ты без сигарет?

Милана легонько толкает Севу в плечо. Он протягивает ей пачку.

– На работе подрезал?

– Почему подрезал? Купил.

– Скучный ты. Наверное, еще и яйца в упаковке проверяешь, прежде чем купить. А то мама поругает.

Глаза Миланы блестят. Она явно выпила.

– Никто из вас и дня не проработал, а ребенок – я.

– Не души.

Сева выпускает дым в сторону, чтобы он не летел на Милану.

– Пойдем в «Минутку», возьмем по «Гаражу».

– Я «Гараж» не пью.

– А что пьешь?

– Хоум виски.

Милана смеется. Теоретически – так же, как в классе. Тоже над Севой. Но уже иначе.

– Чего?

– Да это дед мой самогон так называет. В шутку.

– Ну так выноси его тогда. Попробую.

Сева встает с лавочки. Кивает в сторону дома.

– Со мной пойдешь?

Через лес пролегает железная дорога. Вдали гудит поезд.

– Дед вообще у меня с юмором, – зачем-то рассказывает Сева. – Разорился на импланты, звонит, жалуется. Зубы, говорит, вставил, а есть ими нечего…

– Да не гони, это анек.

– Не гоню. Он сам придумал.

Ветер выскакивает из-за угла, то и дело толкает их в спину. Милана ежится.

– Хорошо, когда старики прикольные. У меня вот бабка совсем от жизни отстала.

– Ну, мой просто с прибабахом, не хочет жить, как все. Например, никогда не дарит цветы.

– Ухаживать не умеет.

– Может быть. Говорит, что мертвые цветы дарят только покойникам на могилу. Притащил на день рождения маме горшок с живым растением.

– И что с ним?

– С горшком? Умер.

Милана снова смеется. Натягивает на голову капюшон.

– Я в падике подожду. Холодно чет. Оставь сигареты.

– Да заходи. Мама на сутках.

* * *

Мама Севы – старшая медсестра в местной больнице. Ее знают многие.

Сева наливает себе и Милане по стопке самогона.

– Не знаю… Скорее всего, тебе не понравится. Это можжевеловая.

За окном грохает гром. Милана выпивает стопку залпом.

– Похоже на джин.

Капли начинают барабанить по карнизу. Сначала редко, затем превращаются в фоновый шум.

– Кури тут, на балконе промокнем.

– Мама ругаться не будет?

– Проветрю.

Сева наливает себе еще одну. Самогон слишком сильно обжигает горло. Милана садится на подоконник и следит за тем, как он морщится. Отдышавшись, Сева подходит к пепельнице. Закуривает тоже.

– Ты ведь любишь меня, – говорит Милана.

Сева выпускает дым под потолок.

– Нет, но я хотел бы.

– Как это?

– Было бы здорово тебя полюбить. Мне хотелось бы любить.

– Это уловка такая?

Сева хмыкает.

– Да. Заказал у бога дождь, заманил тебя домой, влил самогона. Сейчас буду признаваться в любви. Подожди только, цветы нужны. Пойду горшок захвачу из зала.

Сева вдавливает сигарету в пепельницу. Окурок шипит. Он всерьез решает сходить за горшком, принести его Милане и встать на колено, но не успевает. Милана ловит его рукой за шею и притягивает к себе.

От нее пахнет табаком, шоколадом, сладкой мятой. Когда-то успела достать жвачку.

Милана прижимается к нему, сидя на подоконнике. Сева берет ее за шею, другой рукой гладит ей спину. Под худи нет футболки, и рука не задевает бретелек.

* * *

Сева смотрит в окно. Во дворе стоят двое мужчин и пялятся прямо на них. Первого, седеющего мужика в потертой кожанке, Сева уже где-то видел. Старика в пальто тоже. Мужчины стоят под фонарем и не шевелятся, оба держат руки в карманах. Они будто сошли с картины Хоппера. Тени падают на их полустертые лица.

– Сними худи, – просит Сева и вытаскивает ладонь, чтобы Милане было удобнее стаскивать одежду. – Аааай, черт…

Все это время Милана сидит с недокуренной сигаретой в руке. Сева нечаянно прижимается к окурку запястьем. Милана испуганно роняет бычок на пол.

Сева подходит к раковине, хотя ему хочется к ней подбежать. Сует запястье под ледяную струю. Когда руку начинает ломить от холода, выключает кран. Гасит на кухне свет, чтобы мужики больше не пялились.

– Нет, не надо, не выключай. – Милана оправляет худи. – Я пойду. Мне лучше пойти.

Сева не уговаривает. Момент действительно упущен. Милана зажигает в коридоре свет. Не только им, но и каждому предмету в комнате становится неуютно, неловко. Милана долго возится с «вансами», приходится их развязать, завязать… Все это время она смотрит в пол, согнувшись дугой. Сева разглядывает складки худи на ее спине.

– Там мужики какие-то у подъезда трутся. Я провожу.

– Не провожай.

– Вдруг пристанут. Провожу.

– Ты не только слепой, глухой еще?! Сказала – не надо!

Милана вылетает из прихожей, грохая дверью. Сева тут же идет на балкон. Никаких мужиков под окнами нет, ушли. Милана, сутулясь, пересекает двор по диагонали. Она живет практически напротив. Сева слышит пиликанье домофона и лязг входной двери.

Демид стоит, облокотившись на капот припаркованной во дворе «Приоры». Провожает взглядом Милану. Затем смотрит на балкон.

* * *

По выходным Сева бегает на заброшенном стадионе. Ночью шел дождь, протоптанная по окружности поля тропинка слегка разъезжается под кроссовками. Осветительные мачты стоят в обнимку с соснами, смотрят на него черными глазницами. Ошметки сетки колышутся на перекладинах.

На лавочке за разросшимся кустарником сидит Демид, его друзья, Милана, ее подруги. Демид выходит на беговую тропинку, преграждает Севе дорогу. Сева пытается его обежать, но вступает в лужу. Сева резко останавливается. Пара капель падает на кроссовки Демида. Тот одергивает ногу.

– Ты че, слепой… Реально Крот… Хотя да, ты слепой. За мной решил подонашивать?

Сева молчит.

– Да ладно, я это так, между нами. Миланка же секонд-хенд… Но тебе и это не по зубам. Не лезь лучше.

Сева молчит. Демид цыкает. Сева разворачивается, подрывается к Милане.

– Куда ты по… – говорит ему Демид, но его фраза теряется в соснах.

Милана сидит, обнявшись с подругой. Сева пытается заглянуть Милане в глаза.

– Иди отсюда, а, – говорит Милана.

Из телефона орет музыка.

– Ну че непонятного! – встревает подруга. – Шуруй отсюда! Глаза тут пучишь… Это так-то вообще на износ похоже, понял? На тебя заяву писать надо. Маньячелло…

Милана делает вид, что копается в телефоне.

– Шугануть его? – спрашивают друзья у подошедшего Демида.

Сева несется со всей дури прочь, чтобы не слышать смех. Пробегает разрушенную подтрибунку, кирпичный дом у стадиона, плиту, когда-то служившую частью забора. Останавливается только у «Красного&Белого», складывается дугой, дышит. Напротив магазина сидит мужик в пиджаке и рубашке, с ослабленным галстуком. На лацкане пиджака болтается орден. Мужик сидит на бордюре, рядом – початая чекушка водки. Мужик ест ножом консервы из банки. Под ногами валяется букет тюльпанов и коробка конфет.

Мужик замечает Севу. Откладывает в сторону консервы, опрокидывает бутылку. Сева наблюдает за тем, как он морщится.

– Иногда так бывает, – поддевает тюльпаны и конфеты ногой.

Сева кивает.

– Сигаретой не угостишь?

Сева достает из кармана олимпийки пачку шоколадного «Мальборо».

– Забирайте все. Подруга оставила. Я такие не курю.

Мужик с благодарностью принимает дар. Срывает с пачки полиэтиленовую пленку. Ее кусочек, подпрыгивая, волочится с Севой чуть ли не до следующего дома. Весна, зелень вовсю распускается на ветвях, днем будет градусов двадцать. Сева проходит мимо помятого уже объявления «Осторожно! Зона падения снега и льда!!!», но все равно ежится.

Иваново, Гарнизон,

апрель 2024 года