Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Аравия, Индия, Палестина и Россия, в добавление к обычным «ведущим мировым нациям», – желание доказать свою точку зрения увело Банкрофта далеко за пределы братства «христиан-европейцев», каковым и ограничивался масштаб американской всеобщности в народном воображении того времени. Образ Америки, который он помог создать, расширился и выиграл в величии и значительности пропорционально этому его широкому определению человечества.

Всеобщность была неразрывно связана со свободой и равенством. «Вследствие тенденции человеческой расы к союзности и всеобщности», – считал Банкрофт, – организация общества должна все более и более соответствовать принципу свободы». И поскольку в Америке эта тенденция принесла плоды, то организация американского общества должна была им соответствовать. В еще более позднем очерке «О жизни и характере Авраама Линкольна» Банкрофт снова повторил: «Тысячи лет должны были пройти, чтобы это дитя веков смогло появиться на свет. Из всего, что было в системах прошлых веков хорошего, Америка извлекла для себя пищу; поражения прошлого служили для нее уроком… Слава этой единственной дщери свободы разнеслась по всей земле, в ней черпает надежду человеческая раса».

Люди, входившие в американскую нацию, те, кто находил в ней самореализацию, были простыми людьми; свобода, то есть самоуправление или правление большинства, основывалась на признании глубинного равенства между людьми. В этом равенстве отражалось всеобщность распространения разума, этого «небесного дара каждому члену человеческой расы», горящего в каждой человеческой груди. Благодаря этой всеобщей наделенности разумом, Банкрофт считал, что «суждение общее о вкусе, политике и религии есть высшая власть на земле … самый ближайший критерий истины, …подобно тому, как лучшее правление исходит от народа… так и сумма нравственного разума всей общности должна управлять государством…» [96].

Вклад Банкрофта в создание американской идентичности с благодарностью признали. Хотя слава его, главным образом, покоится на том, что он написал десятитомную «Историю Соединенных Штатов» (The History of the United States) и писал он ее в течение сорока лет, для своих современников он был больше, чем ученый. За свою долгую жизнь он несколько раз занимал высокие посты, служил своей стране в качестве морского министра, посланника в Англии, а потом в Пруссии и Германии. Когда в 1891 г. он умер, его оплакивали как национального героя.

В отличие от него, Эмерсон не мог рассчитывать на благодарность простых людей, потому что для него простой обычный человек идеалом не был. Или скорее он маскировал свое неуважение к простым обычным людям тем, что призывал каждого раскрыть необычное в самом себе; он превозносил отдельную личность и не доверял массе как таковой. В отличие от Банкрофта, он был реалистом, глубоко осознающим противоречия между принципами и реальностью, и болезненно воспринимал поражения, промахи своего общества. Его мировоззрение было критическим, поэтому его взгляды привлекали людей, которым было неловко от абсолютного довольства Банкрофта. И тем не менее Эмерсон не сомневался в том, что Америка превосходит все тогдашние общества. Со всеми своими недостатками она все равно ближе всех подошла к реализации человеческого естества, потому что она была всеобщей нацией, и основой ее были свобода и уважение к индивидууму. Эмерсон был уверен, что если она приложит усилия и будет упорна, то исправит свои ошибки и недостатки и осуществит те блистательные идеалы, которым она была привержена. Это идеальное государство существовало в будущем, но Эмерсон был уверен, что это будущее его нации. В Young American он утверждал: «Мы не можем рассматривать молодость в качестве причины свободы сей страны и не предчувствовать, что именно здесь законы и установления будут существовать в некоторой гармонии с царством природы… Нет сомнения в том, что законодательство этой страны должно стать более всеобъемлющим и космополитическим, чем законодательство любого другого государства. Кажется, что для Америки так легко выражать и вдохновлять самый широкий и самый человеческий дух – новый, свободный, здоровый. Земля работника, демократа, филантропа, верующего, святого, она должна выступать от лица человеческой расы. Это страна будущего».

Эмерсон осуждал увлечение материальными благами, уводившее людей от духовных забот и затемнявшее им более высокий смысл жизни и истинную значимость американского общества. В то же самое время он подчеркивал в основе своей благоприятное влияние капитализма на общество. Он формировал базис не равного процветания, а равного достоинства всех людей как таковых, что в глазах Эмерсона было гораздо большим благом и отличительной чертой американской нации. Он писал: «Философ и любящий людей человек найдет что сказать плохого о торговле. Но историк увидит, что торговля – есть принцип Свободы: торговля взрастила Америку и уничтожила феодализм; торговля заставляет людей жить в мире и поддерживать этот мир, и она же отменит рабство. Мы жалуемся на то, что она угнетает бедных, на то, что благодаря ей, возникает новая аристократия на руинах старой, которую она уничтожила. Но торговая аристократия не вечна, она не является наследственной. Эти люди стали аристократами, благодаря собственному труду и таланту, благодаря каким-то своим достоинствам. Кроме того, эта аристократия постоянно откатывалась, как морские волны, перед новыми притязаниями того же рода. Торговля является орудием той дружественной силы, которая работает на нас, вопреки нам самим. Посему, – заключил он, – после того как мы вычтем все наши глупости и безумства, все еще остаются природная простота и свобода, восстанавливающие сами себя, что предоставляет самые благоприятные возможности человеческому духу, возможности, которые не ведомы другим странам. И в Европе, и даже в Англии, – доказывал Эмерсон, – «аристократия, объединяемая законом и образованием, делает жизнь непривилегированных классов невыносимой». Американцы могут лишь быть «благодарны за то, что у них нет феодальных институтов». Именно это и сделало Америку ведущей нацией этого столетия, защищающей интересы человечества и всеобщей справедливости. «Какой же и должна быть нация, как не этими Штатами?» – задавал риторический вопрос Эмерсон. Для него ответ был ясен: он был уверен в том, что «если только люди вместе займутся исполнением предначертаний того Духа, который привел нас сюда и все еще продолжает нас вести, то мы достаточно быстро придем… к новому и еще более прекрасному, чем нынешнее, общественному состоянию, прежде историей никогда не ведомому». Ибо «для всех людей, обладающих здравым умом и здравым сознанием, было ясно, что именно здесь, здесь в Америке, и есть дом для человека» [97].

Неопределенности, противоречия и напряженности

Отождествление (идентификация) американской нации с демократическим обществом, чьи сочлены были равны и свободны, которое покоилось на уважении к отдельной личности и где человечество, составленное из отдельных личностей, нашло свою самореализацию, было всеобщим. Независимо от того, верил или нет человек вместе с Банкрофтом, что Америка была таковым обществом в действительности, но каждый соглашался: она должна быть именно таким обществом. Постоянно воспитываемая лояльность, гораздо больше, чем в Англии, была направлена не на определенную полоску земли, определенных людей или определенную политическую структуру, а на принципы и те институты, которые были воплощением этих принципов. «Дайте американцу его институты, и ему будет практически все равно, куда вы его поставите», – писал Charles Mackay в 1837 г. [98]. Американский национализм был национализмом идеалистическим. В результате, чем сильнее он был, чем ближе к сердцу человек принимал идеалы, которым была предана нация, тем сильнее становился потенциал для отчуждения от нее в реальности. Часто сама сила американской национальной лояльности способствовала ослаблению американской нации.

«Камень преткновения»

Следует осознавать, что индивидуалистически-либертарианский национализм ставит перед собой невыполнимую задачу. В идеале нация представляет собой общество, составленное из отдельных личностей, равных в своем человеческом достоинстве. Но на деле такого совершенного равенства достичь невозможно. Реальность и идеалы индивидуалистической нации неизбежно входят в противоречие. И это противоречие порождает недовольство и фрустрацию. В The American Democrat, книге, которую автор «Кожаного чулка» хотел назвать «Анти-Кант», чтобы подчеркнуть мошенничество при такой трактовке идеала, когда его объявляют реальностью, доброжелательный, но желчный наблюдатель Джеймс Фенимор Купер определял различие между идеальным равенством и тем несовершенным приближением к нему, которое, как он считал, могло существовать фактически. Благодаря тому, что прославился он «Кожаным чулком», Купера редко вспоминают в связи с его вкладом в политический анализ. Однако The American Democrat является одной из немногих работ того времени и в этом жанре, которые, как считается, имеют непреходящую ценность [99]. Выражаемые в ней взгляды очень точно представляют положение патрицианского класса на Севере в ту эпоху. Купер был видным представителем этого класса. Поэтому эта работа заслуживает подробного разбора.

«Равенство, – писал Купер, – в социальном смысле можно разделить на равенство по условиям (положению) и равенство по правам. Равенство по условиям несовместимо с цивилизацией, и в реальности его можно найти лишь в сообществах, которые совсем недалеко ушли от первобытного состояния. На практике оно может обозначать лишь общую нищету. Равенство в правах есть отличительная черта демократий». Он объяснял, что в обществах других типов «существуют привилегированные классы, обладающие эксклюзивными правами, …которых лишены те, кто стоит ниже по рождению». Со всеми этими различиями покончено в странах, где существует открыто провозглашенное равенство в правах, – хотя он предупреждал, что, «вероятно, не существует ни одного общества, где бы не существовало некоторых различий в политических привилегиях людей». Права, относительно которых люди были равны, могли быть гражданскими или политическими. К политическим правам относились: «право голоса (избирательное право), право на избрание (право избирать и быть избранным), и такое положение вещей, которое не допускает иных различий между людьми, кроме как на основании принципов, общих для всех». Гражданские права он определял как равенство перед законом или как «отсутствие привилегий». Купер настаивал, что равенство в правах никогда не было абсолютным, чтобы доказать это, он приводил несколько совершенно очевидных примеров. «Женщины, – писал он, – нигде не обладают теми же (гражданскими) правами, что и мужчины… Несовершеннолетние лишены многих своих гражданских прав, или, вернее сказать, не могут их получить, пока не достигнут возраста, установленного законом. Точно то же самое происходит и с равенством прав политических. Оно тоже никогда не бывает абсолютным. В тех странах, где, как они заявляют, существует всеобщее избирательное право, есть исключения, которые возникают по неизбежности или той благоразумной политике, бразды которой нельзя безопасно выпустить из рук, управляя делами человеческими. Если считать, что интересы женщин можно так отождествить с интересами их родственников по мужской линии, что они станут в большей степени неразделимыми, то женщины почти повсеместно будут лишены политических прав. Нет сомнения в том, что общество очень выиграет, если оно подобным образом лишит прав половину своих членов. …Мужчины тоже раньше лишались своих прав, достигнув возраста, указанного законом… Таким образом, право рождения почти везде является источником преимуществ».

Равенство в Америке, – продолжал он, – не более абсолютно, чем в какой-либо иной стране. В этой нации, возможно, меньше неравенства, чем в других нациях, но оно существует и в некоторых отношениях в гораздо большей степени, чем оно обычно встречается в других христианских странах… При том положении, что права собственности являются неотъемлемым условием цивилизации, … равенство условий представляется невозможным… Женщины и несовершеннолетние лишены права голоса и права предъявлять судебные иски… здесь, как и в любом другом месте. Никто, кроме уроженцев этой страны, не имеет права занимать многие высокие должности, а нищие, уголовные преступники и все те, у кого нет определенного места жительства, также лишены права голоса. В некоторых штатах собственность сделали тестом на политические права и почти в половине штатов большая часть населения, которая принадлежит к иной расе, нежели первые европейские поселенцы, абсолютно лишена всех политических и многих гражданских прав, которыми пользуются те, кого полагают гражданами».

Купер не скорбел по поводу этого положения, хотя и не одобрял некоторые его частности, так как считал, что до некоторой степени социальное неравенство естественно. Он также полагал, что буквальное истолкование принципа равенства людей и неразумно, и опасно. «Знаменитое заявление, содержащееся в Декларации независимости, нельзя понимать буквально. Все люди не «созданы равными» в физическом и даже в нравственном (моральном) отношении, если мы не сводим это равенство к равенству в политических правах. Здесь – это правильно, поскольку человеческие институты есть изобретение человека, и природа к ним не имеет никакого отношения… Что касается всех институтов, созданных человеком, то здесь люди рождены равными, никакой изощренный ум не сможет доказать, что в намерения природы входило, чтобы один человек унаследовал власть и деньги, а другой – рабство и нужду. До сих пор искусственное неравенство является неизбежным следствием искусственных законов, и, основывая новый принцип правления для общественного договора, американские законодатели установили новые способы различения.

Само существование любого правительства подразумевает существование неравенства. Гражданин, который продвинулся по службе, становится выше тех, кто не получил повышения, до тех пор, пока он является носителем власти, и ребенок наследует богатство родителя по охранительному закону общества.

Поэтому это великое американское утверждение может означать только то, что устанавливаются новые и более справедливые понятия естественных прав, чем те, которые существовали раньше. В сущности, оно говорит о том, что Господь не устанавливал политического неравенства, на что претендовали защитники Божественного Права, и что люди располагают полным и естественным правом создавать такие социальные институты, которые бы наилучшим образом соответствовали их нуждам.

Социальное неравенство в Америке может оскорбить наше понимание абстрактной справедливости в многочисленных случаях, но компромисс интересов, при котором должно существовать все цивилизованное общество, делает подобные вещи неизбежными. Великие принципы редко помогают избежать несправедливости в отдельных моментах».

Купер считал себя «лучшим американским демократом», но его демократизм принадлежал не к «недееспособному виду». В предисловии он писал о себе так: «Автор предпочитает демократию любой другой системе, благодаря ее сравнительным преимуществам, а не благодаря ее совершенству. Он знает ее пороки; пороки, растущие и великие и странные ей самой; но он также считает, что у монархии и аристократии этих пороков больше. Всем, кто читает эту книгу, будет совершенно понятно, что автор не верит в то, что человека можно очень высоко поднять над его природными склонностями». Таким образом, у него был практический взгляд на американские идеалы. Он хотел предостеречь своих соотечественников от «понятий непрактических, которые, если в них упорствовать, не могут не привести к дезорганизации, а то и к революции», от «праздной надежды на то, что можно заменить несовершенства жизни воображаемым совершенством» [100]. Он был консерватором в том смысле, в котором консервативны были лоялисты, или англичане, больше любившие Англию, чем те ценности, которые она отстаивала. Но американский национализм был идеалистичным до мозга костей, и многие соотечественники Купера (во всяком случае, там, где это их лично затрагивало) не хотели примириться ни с чем меньшим, чем совершенство.

К 30-м гг. XIX в., искусственные индивидуальные различия между людьми, составлявшие самую ткань европейских обществ, в Америке были сведены к минимуму. Здесь не было легальных сословий, ни богатство, ни образование не признавалось законной претензией на высший статус. Основные оставшиеся статусные категории относились к естественным различиям, таким, как пол, раса, возраст и в меньшей степени – религия. То, что равенство в американском обществе в то время достигло невообразимых ни в какой другой стране высот, оспорить было невозможно. Но и американское общество было привержено равенству до такой степени, как ни в какой другой стране нельзя было вообразить. Поэтому, хотя в этом отношении американская реальность была несравнимо лучше, чем реальность любого другого общества, пропасть между ней и блистающим идеалом тем не менее становилась все шире [101]. Поскольку равенство толковалось буквально, американское неравенство, казалось, было «более отталкивающим», чем обычно. «Проблема Америки, – говорит Купер в другой работе, – главным образом, состоит в том, что она прискорбно задолжала своим собственным общепризнанным принципам» [102].

Двадцатью годами позже другой ревностный американец поднял вопрос об американском неравенстве. Обсуждая решение Дреда Скотта (Dred Scott), Авраам Линкольн сказал:

«Я думаю, что авторы (Декларации независимости) намеревались включить всех людей, но они не намеревались объявить всех людей равными во всех отношениях. Они не имели в виду, что все равны по цвету, возрасту, интеллекту (уму), нравственному развитию или социальным способностям. Они определили с достаточной ясностью, в каких отношениях, по их мнению, все люди созданы равными – они равны в своих «определенных неотъемлемых правах, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью»… Они имели в виду, установить стандартную максиму для свободного общества, всем понятную и всеми почитаемую. На этот принцип всегда будут оглядываться, на него всегда будут работать, и, хотя он никогда полностью не будет достижим, к нему всегда будут стараться приблизиться, тем самым постоянно распространяя и углубляя его влияние и увеличивая счастье и ценность жизни для всех людей, любого цвета и повсеместно… Авторы этой максимы хотели и, слава Богу, сейчас так и оказалось, чтобы она стала камнем преткновения для тех, кто впоследствии может захотеть снова направить свободных людей по ненавистным путям деспотизма. Они знали про склонность процветания вскармливать тиранов, и они хотели, чтобы, когда они появятся в этой прекрасной стране и начнут поднимать голову, то, им бы досталось разгрызть, по крайней мере, один этот крепкий орешек» [103].

Купер полагал, что американские принципы нереалистичны даже в их ограниченном значении, и неизбежное неравенство было крепким орешком, камнем преткновения на пути к осуществлению этих принципов. Линкольн же, принимая ограниченное определение Купером равенства в Декларации независимости, считал, что в отношении своих прав люди могут и должны быть равными именно потому, что неравенство противоречило американским принципам. Он был убежден, что само это противоречие будет гарантировать окончательную победу идеалов над реальностью. Однако, несмотря на то что оно, безусловно, являлось средством разрешения проблемы, это противоречие и составляло ее большую часть.

Неравенство, присущее социальной реальности, вопиюще противоречило американской национальной преданности. В обществе, верившем, что «все люди созданы равными», отрицание равенства значило быть бесчеловечным или менее человечным, чем другие. Если кто-то не хотел или не мог закрыть на это глаза, то такая жизнь должна была быть для него ужасно, невыносимо унизительна. Она была для него гораздо более оскорбительна, чем для низших классов в европейских обществах, которые изначально делили человечество на высших и низших, оправдывали подобное разделение его ролью в Божественном порядке вещей и утешали оказавшихся внизу тем, что они участвовали в великой цепи бытия.

В этом контексте во многом неважно, что степень материальных и физических лишений, связанная в Америке с отрицанием равенства была сравнительно невелика. Клиометрические данные Фогеля и Энгермана фактически подтверждают заявления южных защитников рабства, что материальные условия жизни рабов были лучше, чем у свободных индустриальных рабочих на Севере. Рацион рабов был достаточно питательным, они были здоровы, и в результате, популяция рабов в Соединенных Штатах (а ранее в колониях) быстро росла [104].

Американский демократ «антикантианец» Купер был, несомненно, прав, когда, считая рабство злом, он писал, что «оно является институтом, столь же старым, сколь и история человека» и «не более греховным, согласно христианской морали, чем греховно быть богатым и беззаботным в то время как твои собратья живут в страданиях и нужде». А американским рабам, в частности, по его мнению «во всех отношениях лучше жить в рабстве в этой стране, чем – в варварском состоянии у себя дома… американское рабство – мягкое и в целом физическое страдание нельзя причислить к его бедам. … Безусловно, рабство является злом, но в сравнительном смысле, не столь уж большим злом, как его обычно воображают. Вряд ли в Европе найдется нация, не имеющая таких институтов, которые бы причиняли столь же большое зло и утеснение, сколь рабовладение в Америке» [105].

В самом деле, что было необычным или особенно жестоким, относительно необычных институтов в некоторых американских штатах, – это то, что они существовали именно в Америке. Возможно, американским рабам жилось там лучше, чем где-либо еще, но рабами они были в Америке, где их рабство казалось гораздо более невыносимым, поскольку они были рабами людей, посвятивших себя свободе. Люди, во всяком случае, некоторые из них, живут не хлебом единым, и как бы Америка не подчеркивала свое процветание, она всегда гораздо больше обращала внимание на свободу и достоинство. Угнетение, от которого страдали рабы, было, прежде всего, психологическим, а не материальным. И наиболее сильно страдали те, кто, возможно, жил лучше, чем другие – наиболее умные, чувствующие и образованные люди. Хозяин, которому ребенком принадлежал Нат Тернер (Nat Turner) будущий вождь кровопролитного восстания рабов в 1831 г.), говорил, что он «был слишком умный … и никогда никому не стал бы служить как раб». Он выучился читать и писать; его «считали великим» «другие слуги», а мистер Трэвис, «добрый хозяин», ставший его первой жертвой и чьей собственностью он был, начиная с 1830 г., «всецело ему доверял». Неудивительно, что, считая себя, прежде всего, человеком, став взрослым и продолжая быть рабом, Нат Тернер стал думать, что «белый дух и черный дух находятся в состоянии войны друг с другом». Он поверил в то, что он избран Богом, чтобы «покарать (своих белых) врагов и освободить черный народ» [106]. Странно, что подобные восстания не случались гораздо раньше.

Вероятно, это можно объяснить тем фактом, что люди, по мнению Купера, «не слишком глубоко чувствуют или даже не чувствуют вообще, как притесняют других, абсолютно незнакомых им людей» [107]. Часто именно свободные негры больше чувствовали «бремя деградации». Именно это совершенно невыносимое, нестерпимое противоречие между рабством и национальной преданностью равенству людей в свободе мучило Ната Тернера и подвигло его на огульную «кровавую бойню». И именно это противоречие вдохновляло и заставляло Уильяма Ллойда Гаррисона (William Lloyd Garrison) занимать все более и более радикальную аболиционистскую позицию.

Будучи защитником постепенного освобождения негров, от чего он отказался несколькими месяцами позже, 4 июля 1829 г., Гаррисон страстно доказывал: «Каждое четвертое июля наша Декларация независимости показывает, как мы с величественным негодованием отвергаем тиранию родины-матери и вызываем восхищение у всего мира. Но какую же невыносимую боль приносит этот документ, если думать о том зле, которое испытывают на себе наши рабы. … Перед Богом, я скажу, что такого вопиющего противоречия, которое существует между нашим символом веры и его воплощением на практике, не знала вся шеститысячелетняя история человечества. Когда я вижу это, я стыжусь своей страны. Мне смертельно надоело наше пустое славословие свободы и равенства, наше лицемерное ханжество, когда мы говорим о неотъемлемых правах человека. Даю руку на отсечение, что я не смог бы предстать перед Европейской ассамблеей и гордо радоваться, что я американец, обвинив королевское правительство в жестокой и неправедной узурпации… воспоминания о варварстве и деспотизме моей собственной страны запечатают мне рот и заставят меня залиться краской стыда». Линкольн также ненавидел «чудовищную несправедливость рабства», ибо она лишает «мирового влияния наш образец республики, дает благовидный предлог врагам свободных институтов насмехаться над нашим лицемерием, побуждает истинных друзей свободы сомневаться в нашей искренности, и, главное, потому что она заставляет большое количество людей среди нас самих вступать в открытую войну с основными принципами гражданской свободы» [108].

В пропагандистских целях аболиционисты обращали пристальное внимание на случаи плохого обращения с рабами злых хозяев и на физические страдания рабов, что легко вызывало жалость и сострадание. Это, в целом, ослабляло их позицию, поскольку апологеты рабства могли не только опровергнуть их заявления, но и указать на гораздо большие материальные лишения низших классов в любом другом месте, включая свободные штаты, и, таким образом, обвинить аболиционистов в непоследовательности и поэтому в нечестности [109].

Рабство было окончательным предательством национальных идеалов – «самым черным пятном», «строго говоря, национальным грехом». Оно также было наиболее явным противоречием: оно носило имя, отрицающее свободу. Положение женщин противоречило американским идеалам менее открыто, но точно также находилось с ними в противоречии. Фактически, если принять интерпретацию рабства Паттерсона (Orlando Patterson), согласно которой «самой главной характеристикой статуса раба является отсутствие «личной автономии» и «достойной воли», что делает раба, как бы он ни преуспевал физически, «социально мертвым». Если иметь в виду именно это отсутствие, а не установленное законом определение рабства, как формы собственности, то положение женщин в XIX в. в Америке так же, как и везде во многих важных отношениях очень напоминает рабство. Женщины не могли не отметить этого сходства. Мужчина, заявляли авторы Seneca Falls Declaration of Women’s Rights в 1848 г., установил «абсолютную тиранию» над женщиной, принеся ей «гражданскую смерть» [110].

Можно с несомненной уверенностью сказать, что у американских женщин в целом, независимости было куда больше, чем у их европейских сестер. Независимость «американской девицы» была печально известна. Токвиль должным образом отметил, что «нигде, кроме нас, молодые женщины так рано и так полно не бывают предоставлены самим себе». В гораздо большей степени, чем в Европе, женщины в Америке были «хозяйками собственных судеб». От американской девушки можно было ожидать и принимать любые вольности, непостижимые и непростительные для жительницы Европы. Мистер Уинтерборн (в котором Генри Джеймс, вероятно, видел отражение самого себя), колеблясь, возмущаться ему или нет эксцентричностью Дэзи Миллер, приписывал эту эксцентричность ее национальности. Но американцы с большим жизненным опытом были ею шокированы, и ее независимость была наказана смертью, ибо не было никакого другого разрешения ситуации – перед американской женщиной был лишь один выбор – жить несвободной или умереть.

Согласно Токвилю и другим многочисленным авторам, свобода американской женщины заканчивалась (или бывала безвозвратно утеряна), когда женщина выходила замуж. Он считал, что женщинам это нравилось. «Я никогда не замечал, – писал он, – чтобы женщины в Америке считали супружескую власть успешным посягательством на свои права или чтобы они считали себя униженными, подчиняясь ей. Мне кажется, что напротив, они каким-то образом гордятся своим добровольным отказом от собственной воли и хвастаются тем, что склоняют голову под ярмо и никогда его не стряхивают». Он считал, что причиной такого добровольного отказа является образование американских женщин. «Американцы, – говорил он, – считают, что женский ум, столь же, сколь и мужской, приспособлен к тому, чтобы открывать простые истины, а женское сердце столь же восприимчиво к этим истинам» и хотят «прислушиваться к женским резонам». Таким образом, «хотя они и допускали, чтобы женщина продолжала занимать более низкое общественное положение, они сделали все возможное, чтобы интеллектуально и нравственно возвысить ее до уровня мужчины». Токвиль не опознал в Democracy in America той самой вещи, которую он столь убедительно раскрыл в своей более поздней книге о Франции, а именно «эффекта Токвиля». Это противоречие и порождало данный эффект. Воспитанные, образованные женщины были дочерьми, сестрами и женами деятелей, настаивавших на свободе и равенстве разумных существ, и тем не менее власть этих деятелей над ними была непререкаемой. Эти женщины, чьи чувства и способности были развиты, слишком развиты, если учесть открывающиеся перед ними перспективы, не могли не чувствовать себя униженными. The Seneca Falls Declaration это подчеркивает: «(Мужчина) перекрывает ей все те дороги к богатству и почету, которые считает наиболее достойными для себя. Она неизвестна ни как преподаватель богословия, ни как преподаватель медицины или права… Он приложил все усилия к тому, чтобы уничтожить ее уверенность в собственных силах, умалить ее самоуважение и заставить ее захотеть вести зависимую и жалкую жизнь» [111].

Профессия женщины, как сказала Catherine Beecher, состояла в том, чтобы обслуживать окружающих ее мужчин. Роль, которая ожидала женщину, венец ее развития, было уничтожение самой себя. Не будучи мужчиной, женщина не имела права на счастье. И неважно, что во времена Токвиля хотевших этого женщин было очень немного; их становилось все больше и больше с прошествием лет; они множились, как множились и рабы в процветающих Соединенных Штатах, стране, которая могла себе позволить развивать тех, кого она не давала себе труда признать. У таких женщин существовала стереотипная альтернатива браку – так называемые «бостонские браки»[39]39
  Лесбийские отношения. – Прим. пер.


[Закрыть], на которые они и обращали свои, в противном случае, потаенные способности, обратившиеся бы в ничто, потому что у них не могло быть выражения. Этот стереотип свидетельствует о том, что в то время такие браки не были чем-то необычным и что они были вполне обычным делом в таких местах, как Бостон, «где был виден Bunker Hill и родилась свобода», там, где противоречивость положения женщин была самой вопиющей [112].