Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Социальные базы национализации французской идентичности и характер зарождающегося национального самосознания. Обороты социального колеса: тяжелое положение французской аристократии

Шоссинан-Ногаре (Guy Chaussinand-Nogaret) говорит, что «к 1789 г. знать стала маргинальным меньшинством французского общества, ходила под постоянной угрозой приговора» и что «в 1789 г. аристократы были королевскими евреями» – сказано, по жалуй, слишком сильно [76]. Хотя по закону она была вторым сословием в королевстве, знать до самого 4 августа 1789 г., отменившим все сословные различия (кстати, отмена этих различий произошла, во многом, по ее же, знати, инициативе), оставалась первым сословием, если говорить о социальном престиже. Она была бесспорной элитой страны, ее самым привилегированным слоем. Принадлежать к знати – было мечтой всех амбициозных членов общества. Образ жизни аристократии являлся образцом для подражания у большинства обычных людей [77]. И все же, нет сомнения в том, что в течение ста предреволюционных лет знати в целом, и особенно ее высшему слою – аристократии, жилось нелегко. Они жили под постоянной угрозой – они теряли статус.

В 1707 г., по оценке Вобана (Vauban), во Франции было 52 000 благородных семей, примерно 260 000 человек. Armoreal général Дозье (D’Hozier’s) насчитывал 58 000 генеалогически значимых, благо родных имен. Туда были включены, по общему мнению, примерно трое из каждых десяти знатных людей, и, следовательно, их число приближалось к 190 000 человек [78]. Пятьюдесятью годами позже аббат Куэ (Coyer) считал, что количество знатных людей практически вдвое больше, и они составляют примерно 1–2 % населения (400 000 человек). Все население насчитывало 20 000 000 человек [79]. Согласно Шоссинану-Ногаре, в течение XVIII в. в благородное сословие вошли 6500 семей, и, по крайней мере, столько же семей получили дворянство в XVII в. [80]. Психологические последствия такого увеличения количества знатных людей, как для старой аристократии, так и для тех, кто пребывал, так сказать, во вторых ее рядах, должны были быть ошеломительными, с какой бы стороны на это ни смотреть. Такое расширение не могло не дестабилизировать (и в очень большой степени) высший слой этого сословия – аристократию, куда и влилась большая часть новой знати.

Хотя в принципе люди благородного сословия все были равны и равно лишены политической власти, внутри сословия существовали большие различия, как по статусу, так и по благосостоянию. И эти две иерархии не покрывали друг друга, а, скорее, перекрещивались, создавая ненормальное психологически дезориентирующее положение. Знатные люди, без сомнения, принадлежали к самым богатым подданным короны, но большинство знати было в числе бедного, часто нищего населения. Законодательство о подушном налогообложении (от 1695 г.) позволяет оценить экономическое положение благородного сословия. Это законодательство разделяло население на двадцать две группы, не зависимо от их сословного статуса. Люди, принадлежащие к первой группе, должны были уплачивать налог в размере 2000 ливров в год. Это была знать старая или новейшего происхождения. К ней принадлежали принцы крови, министры и генеральные откупщики. Но и в девятнадцатой группе знать тоже встречалась. К этой группе принадлежали те, у кого не было дома или жалованного земельного надела. В этой группе налог составлял 6 ливров в год. Знать в ней приравнивалась «к ремесленникам во второстепенных городах, владеющих лавками и нанимающих сезонных рабочих» [81]. Нищие освобождались от уплаты налогов. Тем не менее мы знаем, что и среди них встречалась голубая кровь. Основываясь на данных подушного налогообложения, Шоссинан-Ногаре разделил знать на пять более широких категорий. К первой он отнес тех, кто платил 500 или более ливров в год (первая и вторая группы из двадцати двух) и имел, по крайней мере, 50 000 ливров годового дохода. Эта группа насчитывала не больше 250 семей (1100–1200 человек или менее 1 %). Жили они в основном в Париже и принадлежали как к совсем старой («бессмертной»), так и к новейшей знати. Ко второй категории (13 %) в основном принадлежала провинциальная знать. К их числу относились те, чей годовой доход колебался между 10 000 и 50 000 ливрами; 25 % знати имели годовой доход от 4000 до 10 000 ливров и все равно могли позволить себе жить припеваючи. Ниже этого уровня необходимо было уже экономить, 41 % знати экономно жили на 1000 и до 4000 ливров в год. Но у оставшихся 17 % годовой доход был еще ниже, и у некоторых он был 500, а у некоторых и 50 ливров. Бедный gentilhomme de Bauce/Qui reste au lit pendant qu’on raccomode ses chausses (дворянин де Бос, который вынужден оставаться в постели, пока ему штопают штаны) – не плод воображения. Не включаемые в налогооблагаемое население, живущие в ночлежках и в домах призрения, заключаемые в тюрьму за ничтожные долги или вынужденные просить милостыню, эти дворяне вели жизнь, сравнимую с жизнью беднейших крестьян. Что общего могло быть у них с принцем де Робеком, у которого один счет за поставляемую ему еду достигал 58 000 ливров и который тратил на книги, приглашения на концерты и другие культурные развлечения более 2000 ливров ежегодно, или с мадам де Матиньон, платившей 24 000 ливров в год своему парикмахеру [82]?

Но в некоторых отношениях благородным беднякам жилось лучше, чем многим их более обеспеченным собратьям. Бедная ли, богатая, старая или новая, французская знать ненавидела условия, в которых ей приходилось жить. Трудно сказать, какая из групп, страдала больше. В то время как трудности положения бедных hobereaux были экономическими, аристократия, купавшаяся в роскоши, была подвержена «жесточайшим, душевным срывам», мукам тревоги за свой статус [83]. Возможно, нам трудно прочувствовать ту важность, которую сословное общество придавало понятию «честь». Очевидно одно, что в этом социуме статус был дороже жизни. В противном случае, не возможно, например, объяснить аристократическую страсть к дуэлям. Только потому что это явно выделяло их из обычного большинства, аристократы так яростно настаивали на своем праве быть убитыми или искалеченными по самому ничтожному поводу. Именно поэтому они так настойчиво отвергали все попытки короны прекратить взаимное смертоубийство, считая их признаком деспотизма. Именно поэтому, как только власть ослабила свою хватку, они кинулись опять друг на друга с саблями наголо, возобновив эти бессмысленные сражения, ибо ничто больше не ценили они так высоко, как свою свободу пребывать в постоянной близости к насильственной смерти и убийству [84].

Не вся знать была одинаково знатна. Начать с того, что второе сословие было поделено на два: gentilshommes и все остальные знатные люди. Только gentilshommes были знатными по-настоящему. В число их предков никогда не входили люди неблагородного звания. На деле эквивалентом вечности, по общепринятому мнению, служили четыре поколения благородных предков. Новоиспеченный дворянин становился членом благородного сословия, но не gentilshommes. Эта эксклюзивная категория также имела свое деление по престижу. «На самой вершине человеческого величия и вершине иерархии среди всех живущих на земле», стояли gentilshommes de nom et d’armes – истинно древнейшая аристократия [85]. Потомки дворян, которые в четвертом поколении стали gentilshommes, никогда бы не смогли получить ранг gentilshommes de nom et d’armes. Ниже них, но все еще выше обычных gentilshommes, находились gentilshommes de quatre lignes, господа, чьи предки, как по женской, так и по мужской линии были gentilshommes, по крайней мере в течение трех поколений. Три поколения gentilhommerie по мужской линии требовалось для того, чтобы принадлежать к noblesse de race. К XVIII в. самая родовитая аристократия, чья родословная терялась в глубинах XIV в., составляла только 5 % знати в целом [86]. Что касается менее именитой noblesse de race, то ее возможно было, по крайней мере, так же часто встретить, как среди бедных hobereaux, так и среди блеска двора.

Профессиональное или функциональное разделение знати составляло другую иерархию престижа. Тут существовало важное различие между знатью военной, noblesse d’épée, и знатью чиновной, noblesse de robe. В целом, у военной знати статус был выше, чем у чиновной (судейской) знати, военная знать была «знатнее», но к ней принадлежали как раз беднейшие слои. Каждая из этих noblesse имела собственную статусную иерархию, и в каждой была своя аристократия. Аристократию военную составляли придворные короля, которые либо жили при дворе и несли определенную службу при короле или королевском семействе, либо они были представлены ко двору. Чтобы быть представленным ко двору, требовалось доказать свою трехсотлетнюю принадлежность к военной знати в 1732 г., а в 1760 г. – уже 360-летнюю. Однако королевским министрам, канцлерам и государственным секретарям не нужно было соответствовать этому требованию. Не нужно этого было и маршалам Франции и кавалерам Ордена Святого Духа. Если король того желал, то ему могли быть представлены и другие особы. К 1789 г., по оценке Мунье (Mounier), придворная знать насчитывала 4000 семей или 20 000 человек, и из них только у 942 имелось искомое доказательство «древней» знатности [87].

Абсолютистский двор был созданием XVII в. и достиг своего расцвета при Людовике XIV. Венцом стал Версаль. Действительно, «строительство Версаля, – как заметил проницательный историк, – было важнее и имело более серьезные последствия для Франции, чем любая из войн Людовика XIV или чем все его войны в целом» [88]. Придворная аристократия находилась на самом верху социальной лестницы. Она стояла надо всеми. Это была «отдельная страна», о которой другие жители Франции могли лишь грезить и куда они мечтали «иммигрировать». Но обитатели Олимпа, вызывающие столь великую зависть, были несчастливы. «Есть некая страна, где радости явны, но притворны, а горести глубоко скрыты, но подлинны. Кто поверит, что спектакли, громовые рукоплескания в театрах Мольера и Арлекина, охота, балет и военные парады служат лишь прикрытием для бесчисленных тревог, забот и расчетов, опасений и надежд, неистовых страстей и серьезных дел?» Так писал об этой стране Лабрюйер[13]13
  Характеры, или Нравы нашего века. М.; Л.: Худ. лит., 1964 / Пер. Э. Линецкой и Ю. Корнеева. – Прим. пер.


[Закрыть] [89].

Олимпийцы тоже различались по рангу. На самом верху стояли герцоги и пэры Франции. Само собой, они также различались по знатности. Принцы крови, являвшиеся пэрами по рождению, стояли выше всех остальных пэров, которыми изначально были 12 великих феодалов. В течение XVII в. состав этой группы менялся. К 1715 г. существовало уже 55 пэрств, большинство из которых было новейшего происхождения и вело свою родословную с 1600 г. Этот титул был самой большой честью, которую король мог оказать своему подданному. Те, кому его давали, обычно уже принадлежали к высшей военной знати. В 1650 г., к негодованию грандов, плебей канцлер Сегье был удостоен герцогства. А в 1651 г. его герцогство стало duché-pairie. Однако Провидение отказалось участвовать в абсолютистских капризах. Канцлер, хотя и был пэром, не произвел на свет ни одного наследника мужского пола, и пэрство его вернулось к noblesse d’épeé [90].

К сожалению, нельзя было все время рассчитывать на вмешательство Провидения, и жизнь пэра или герцога была нелегка. Пэры, как и вся остальная знать, были беспомощны перед Джаггернаутом абсолютизма, который лишал их всяческого влияния, уравнивал их со своими новыми креатурами и, казалось, хотел свести их ко всей остальной человеческой расе. До 1667 г. герцоги и пэры были по праву членами Conseil des Parties и могли участвовать в управлении государством. Затем, пока Людовик XIV консолидировал свою личную власть, они могли заседать в совете только по приглашению. После 1673 г. их туда уже никогда не приглашали. Король проводил твердую политику – он лишал своих наиболее влиятельных подданных даже самой малой крупицы политической власти и это касалось отнюдь не только изгнания их из королевских советов. Он действительно сознательно и планомерно не давал самой опасной для него части знати, какой бы то ни было полезной работы. Он предпочитал раздавать командные посты людям менее знатным и низкородным или своим незаконным детям, légitimés, которые от него полностью зависели. Возвышение бастардов особенно задевало принцев крови, герцогов и пэров, и они не уставали сокрушаться по этому поводу. «Положение незаконнорожденных теперь почитается ниже принцев крови, но выше пэров, даже самого древнего рода. Это причиняет нам большую боль и есть самое величайшее бедствие для пэрства, его проказа, его постоянное страдание… Король доволен всем… что способствует возвышению его незаконнорожденных детей и ущемлению принцев крови». Мир был скандализован тем, что король упорно старался выдать своих незаконных дочерей за принцев крови. Когда подошла очередь герцога Шартрского (племянника короля и будущего регента), его отец и брат короля «сгорал от стыда» при виде такого «недостойного» союза [91]. Но королю следовало подчиняться. Возмущенный столь позорным происхождением своей жены, герцог Шартрский, как говорят, нашел утешение в кутежах и бесчинствах. Монсиньор отец считал, что виной этому сыновье безделье, тот факт, что при дворе ему не нашлось никаких серьезных обязанностей. Он «бы хотел, чтобы его сын нес службу, которая бы отвлекала его от этих интрижек, и умолял короля дать ему какое-либо дело. Но мольбы его остались втуне». В L’Instruction du Dauphin Людовик объяснял свои действия следующим образом: «Я считал, что не в моих интересах продвигать людей… обладающих высоким положением, потому что… очень важно, чтобы люди знали, что у меня нет намерения делить власть с теми, кого я выберу, поскольку ранг у них невысокий» [92]. Так что Сен-Симон имел основания сказать, что «во Франции лучше всего ничего не иметь и быть бастардом» [93].

При Людовике XIII и Ришелье, да и во времена Фронды, аристократия еще как-то старалась бороться с абсолютной властью. При Людовике XIV она признала свое поражение и всю свою энергию сосредоточила на проблемах борьбы внутри аристократической иерархии. Невозвратная потеря политического влияния и близости к королю подорвала статус грандов. То, чем занимались герцоги и пэры при дворе «короля-солнце», может показаться смешным и ребяческим, но этим они пытались компенсировать свои потери. Табель о рангах, которая в этой ситуации имела лишь ритуальное значение, стала единственным доказательством высокого положения дворянства, и ее порядок должен был поддерживаться любой ценой. Колоссальная важность, придаваемая Табели о рангах во времена расцвета абсолютизма, проливает свет на ситуацию в целом. Великие и гордые пэры по своему положению превратились в детей. Лишенные всякой независимости, не уважаемые, они направили всю свою подавляемую энергию на интриги друг против друга и в страхе искали милости у повелителя, чью высшую власть они уже не осмеливались оспаривать. Их преувеличенная забота о формальном достоинстве сосуществовала с удивительно униженно-ничтожным, недостойным поведением при общении с королем.

Придворная жизнь не способствовала воспитанию гордости. Сьер де Шевиньи (Sieur de Chevigny) в «Наставлении для придворных» (La science des personnes de la cour) советует забыть себя и подчиниться суверену. Среди качеств, самых необходимых для придворной жизни, он называет «терпение, вежливость и полное отсутствие своей воли». Кроме того, он советует «держать уши открытыми, а рот на замке». «Всегда кажись довольным, – продолжает он, – имей много приятелей, но не доверяй никому». Не слишком достойный образец поведения – прямо сказать – и вряд ли совместимый с безудержной и нерасчетливой независимостью, подразумеваемой в аристократическом понятии «честь». Лабрюйер с полной уверенностью мог говорить, что нет «большего раба, чем усердный придворный, кроме, может быть, еще более усердного». У тех, кто в первых рядах ползал у ног первого дворянина королевства, Сен-Симон с презрением отмечал «рабскую услужливость величайших и славнейших людей, наделенных властью и находящихся в фаворе». Удивительно, до какой степени самоуничижения доходили благородные дворяне в своей добровольной деградации. Об одном из них, аббате де Полиньяке, рассказывают, что «однажды, когда он был на прогулке с королем в садах Марли, пошел дождь. Король заботливо отметил, что одежда аббата на дождь не слишком рассчитана. На что де Полиньяк сказал: «Не имеет значения, сир. Дождь Марли не мокрый» [94].

К концу «великого века» Лабрюйер писал: «Дворянин, если он живет в своей провинции, живет свободно, но смысла существования своего не осознает. Если он живет при дворе, то смысл существования у него появляется, но он становится рабом». Возможно, Лабрюйер ошибался в отношении провинциальной знати, ибо там были люди, владеющие существенными состояниями, но его мнению о дворе можно доверять [95]. Опыт придворной знати состоял в том, что она пресмыкалась столь же невероятно, сколь и роскошествала. «Признаюсь, – писал Сен-Симон, – что я едва могу сдержать себя, когда думаю о том жестоком положении, в которое нынешнее правительство ввергло сословие, коему я обязан жизнью и честью» [96].

Естественно, деградировавшие герцоги и пэры не питали ничего, кроме презрения к noblesse de robe. Герцог де Куален, человек исключительной вежливости и «бесконечной деликатности», заслужил восхищение многих людей благородного звания следующим поступком: «Монсиньор де Куален отправился в Сорбонну на защиту диссертации. Диссертантом был второй сын герцога Бульонского. Когда высокие особы защищали свои диссертации, принцы крови и многие другие придворные часто приходили их послушать. Монсиньор де Куален в то время стоял почти на последнем месте в герцогской Табели о рангах. Поэтому, не зная, придет ли кто-нибудь из других герцогов, прежде чем сесть на свое место, он оставил перед собой несколько рядов свободных мест и только тогда сел сам. Сразу же вслед за ним прибыл Новьон, первый президент парламента «судейский крючок» (robin) и сел впереди де Куалена. Пораженный сим безумным поступком де Куален не сказал ни слова, но взял кресло и, когда Новьон повернул голову, чтобы что-то сказать кардиналу Бульонскому, поставил это кресло прямо перед Новьоном так, что тот не мог ни двинуться, ни встать. Затем де Куален сел на свое место. Это было проделано так быстро, что никто ничего не увидел. Когда наконец это заметили, поднялся большой шум. Кардинал Бульонский попробовал вмешаться. На что де Куален сказал, что раз президент забыл о своем положении, то его следует поучить и, стало быть, он даже пикнуть не должен сметь».

Впоследствии, подытоживает Сен-Симон, де Куалена очень хвалили за проявленную твердость и «легко было представить себе стыд и отчаяние Новьона» [97]. Подобные благородные деяния были необходимы для того, чтобы поднять дух аристократического сословия, которое было вынуждено прислуживать самым неблагородным образом. Кроме того, это отвлекало их от печального зрелища собственной деградации. Перед кем еще они могли продемонстрировать свое достоинство, как не перед президентом Новьоном, которого, возможно, унижали еще больше, чем их самих.

Для Сен-Симона на рассвете XVIII в. судейская знать все еще была не чем иным как подлой вульгарно-богатой буржуазией. Судейская знать была действительно процветающей знатью, ранг robin (судейского крючка) определялся продажей должностей, чья стоимость была, по верному замечанию Сен-Симона, сильно завышена. Их дворянство было сравнительно новым. Эдикт 1600 г. о taille впервые учредил условия наследственной передачи дворянства, полученного по должности. Внук получал дворянство по наследству, если его отец и дед – оба умерли в должности или они состояли в ней на протяжении двадцати лет каждый и пока исполняли ее, «вели благородный образ жизни» [98].

Судейская знать, которая вела свое происхождение от officiers XVI в. и со времен Генеральных Штатов 1614 г., все еще ассоциировалась с третьим сословием. До последнего времени судейские не видели в абсолютистских устремлениях короны угрозы своим интересам. Только позднее они почувствовали в абсолютизме некую угрозу. Чиновники были обязаны своими привилегиями королю, так же, как некоторые слои до них. Король целеустремленно старался обессилить все независимые источники власти (прежде всего феодальную знать, но вместе с нею и слои, становящиеся независимыми с течением времени). Для достижения этой цели корона использовала разделение функций и привилегий и перераспределение их между новой знатью [99]. Именно это периодическое перераспределение привело в конце концов к тому, что во Франции существовали две параллельные и враждебные друг другу иерархии – иерархия престижа и иерархия власти. Кроме того, это стало причиной сильнейшего дискомфорта, вызываемого неустойчивостью и противоречивостью статуса, и, в свою очередь, привело к тому, что привилегированные группы населения, лишенные власти стали в оппозицию центральной власти, ответственной за это положение. Создание новых слоев знати, особенно в массовом масштабе, как это случилось в XVI и XVII вв., естественно привело к инфляции благородных титулов, которые теряли свою ценность пропорционально количеству людей ими обладавших. Создание новых слоев дворянства, особенно если это происходит в массовом масштабе, как в XVI и XVII в., также неизбежно должно было привести к инфляции дворянских титулов, терявших ценность, пропорционально своему распространению. Это стало очевидным уже при Ришелье с его titres de fantasie, «бароном» и прочими, которые стали все более и более широко распространены. К концу XVII в., писал Сен-Симон, «титулы графа и маркиза превратились в пыль, благодаря большому количеству людей… которые их узурпировали; и… стали столь ничтожными, что достойные особы, обладающие этими титулами, … имеют глупость, приходить в раздражение, если их подобным образом титулуют при разговоре» [100]. Девальвация титулов вызвала гнев у старой знати. Она чувствовала себя лишенной статуса, попросту ограбленной, но изначально, чиновникам это было выгодно.

Проблемы, однако, были не только у старой знати. Как только ни о чем не подозревающий простолюдин вступал во второе сословие – а оно оставалось по-прежнему обычным объектом грез roturier (обывателя) – он сразу же лишался какого бы то ни было душевного покоя. Старинные представители того слоя, куда обыватель стремился с такой охотой, напоминали ему при каждом удобном случае, о его низком происхождении, а правительство, которому он был обязан своим социальным возвышением, казалось, забавлялось тем, что держало его в постоянном страхе – страхе, что он свое положение потеряет. Недавнее происхождение дворянского титула лежало тяжелым грузом на душе его таким образом возвысившегося обладателя. Это было как постыдное клеймо, дававшее повод к самым наглым оскорблениям и их оправдывавшее. Даже самый высокий ранг в социальной иерархии не мог защитить его несчастного носителя от этих оскорблений; возможно, даже, наоборот, такого человека особенно унижали.

Корона бесчестно использовала раздачу дворянских званий в качестве фискального ресурса во времена нужды. Патенты на дворянство продавались все в большем и большем количестве с XVI в., но никогда ими не распоряжались столь цинично и в таком масштабе, как при Людовике XIV. Когда средства, полученные от продажи, были исчерпаны, новые дворяне переставали быть источником государственного дохода, вместо этого они становились финансовой обузой, поскольку пополняли собой ряды тех, кто пользовался финансовыми привилегиями и освобождался от уплаты определенных налогов, а именно taille. Короли всегда были готовы исправить эту прискорбную ситуацию и, время от времени, аннулировали недавние патенты. Однако жертвы этих хитроумных упражнений часто получали великодушное предложение выкупить право на сохранение своего благородного статуса (то есть заплатить за него дважды). В XVII в. это было регулярной практикой. В 1598 г. все предыдущие дворянские звания, полученные по покупным патентам за последние двадцать лет, были упразднены, и вновь даны обратно после повторной оплаты в 1606 г. Эдикт 1634 г. вновь отменил все дворянские звания, полученные за двадцать лет до этой даты. Это не касалось тех, кто получил свой статус между 1606 и 1614 гг., а в 1638 г. к числу этих счастливцев присоединились те, кто получил благородное звание по случаю рождения дофина. Однако двумя годами позже все назначения последних тридцати лет были отменены, на этот раз эти отмены коснулись как тех, кто покупал патенты, так и тех, кто получил свое звание иным образом. В 1656 г. все дворянские звания, полученные с 1606 г., были подтверждены, если за них было уплачено еще по 1500 ливров (не такая уж, кстати, маленькая сумма, особенно по сравнению с 50 или 100 ливрами годового дохода у некоторых из дворян). В 1664 г. были отозваны все патенты на дворянские звания за предыдущие тридцать лет, в независимости от того, были они куплены или нет (хотя часть из них, данная за заслуги, была подтверждена). В 1667 г. в большинстве провинций были отозваны патенты, полученные до 1611 г. Многие из тех, кто из-за этого утратил свое дворянство, восстановили его, снова заплатив. В 1715 г. были аннулированы (начиная с 1689 г.) все дворянские звания. Но в том же самом году, уже во времена регентства, дворянство тех, кто получил его по патенту между 1643 и 1715 гг., подтвердили – при повторной оплате. Только при Людовике XIV было 9 таких аннулирований. Действительно, царствовал он необычайно долго, но не дольше жизненного цикла одного поколения [101]. Новоиспеченный дворянин, если только по натуре он не был исключительным флегматиком, должен был чувствовать себя крайне незащищенным; такое грубое издевательство, должно быть, очень изматывало нервы.

Более того, по естественному ходу вещей новое дворянство становилось «старым» с течением времени. И, как только оно становилось «старым», продолжающееся перераспределение привилегий нравилось ему все меньше и меньше. Вскоре судейская аристократия, так же, как и военная знать, стала видеть в новых патентах на дворянство посягательство на свои права или вольности и считать их выражением деспотизма, возможно, деспотизма совершенно конкретного лица. К концу XVII в., несмотря на всю путаницу, которая возникала в связи текущими отменами и последующими подтверждениями дворянских званий, уже не было сомнений, что дворянство мантии, хотя, может быть, оно было и более низкого сорта, столь же истинно, сколь и дворянство меча (шпаги). Отдельные «судейские крючки» (robins) получили свое дворянство аж в XIII в. В парижском парламенте подавляющее большинство вело свое дворянство, по крайней мере, с XVII в., и многие были настоящими gentilshommes. Фактически в парижском парламенте было больше дворян из древних родов (7 %), чем в дворянском сословии в целом [102]. Судейская аристократия (haute robe или grands robins) была уже достаточно стара для того, чтобы презрительно третировать возведенных в дворянство буржуа, и парламент все менее и менее охотно допускал их в свои ряды [103].

Только богачи могли позволить себе получить дворянство, купив для этого должность. (Должность королевского секретаря, к примеру, стоила в XVIII в. 150 000 ливров.) Чиновных джентльменов крайне задевали претензии нуворишей. «Судейские крючки», чье богатство с течением времени приобрело респектабельность, обвиняли финансистов – банкиров и генеральных откупщиков – в экономических трудностях страны. И хотя финансисты были допущены в высший свет, высокородная знать не выдавала за них своих дочерей, и аристократы мантии, так же как и двор, считали их буржуа [104].

И тем не менее «судейские крючки» не смешивались с военным дворянством. Отношения между двумя аристократиями на протяжении почти всего старого режима можно охарактеризовать как взаимно-презрительные [105]. Эти две аристократии не объединялись вплоть до конца XVIII в. [106]. Дочери из великих военных родов редко выходили замуж за судейских, как бы те ни были богаты. Сын государственного секретаря Шатонефа, Лаврильер, который и сам был маркизом, после смерти отца и на том условии, что король отдаст ему отцовские должности, сделал предложение нищей бесприданнице, девушке исключительно благородного происхождения, мадмуазель де Мейи. Король немедленно согласился. Однако девушка ужасно расстроилась. Сен-Симон, свидетель этого инцидента, вспоминает: «Только один человек возражал против этого брака, и это была мадмуазель де Мейи. Ей не было и двенадцати лет. Она разразилась слезами и сказала, что очень несчастлива, что она бы вышла и за бедняка, если бы была в том нужда, коли он был бы из благородных, но выходить замуж за ничтожного буржуа с тем, чтобы составить его состояние – ей просто отвратительно… Мадмуазель де Мейи всегда сокрушалась о том, что ее вынудили стать мадам Лаврильер» [107].

«Судейские крючки» настаивали на одинаковой ценности судейского и военного дворянства и противостояли претензиям, где только возможно. Антагонизм между двумя аристократиями ярко выразился в «деле о шляпе». Дело это относилось к очень серьезному вопросу – должен ли президент парламента снимать шляпу, обращаясь к пэру, и должен ли пэр, высказывая свое мнение, оставаться в головном уборе. Парламентарии, как и следовало ожидать, в обоих случаях высказывались отрицательно [108]. Герцоги и пэры были «прирожденными советниками» в парламенте и это возмутительное выказывание неуважения только послужило к разжиганию их неприязни к судейским выскочкам.

Безусловно, дворянство мантии искало одобрения своего более благородного антагониста: без этого одобрения его собственное благородное звание намного теряло в блеске. Поэтому магистраты добавляли к своим фамилиям аристократическую частицу «де», дрались на дуэлях и всячески культивировали привычки двора. В 1715 г. парижский парламент настаивал на том, что «существует только одно дворянство; его можно получить различными способами, как на военной службе, так и на судейской, но права и прерогативы остаются одними и теми же, ибо у мантии есть свои заслуги и – не меньшие, чем у шпаги». «Да, – издевательски согласились гранды, – существует только одно дворянство, которое нельзя добыть судейской службой. Можно уважать благородство, если видишь его в чиновниках, но, что касается рождения… на них никогда не будут смотреть иначе, чем как на буржуа, пользующихся дворянскими привилегиями» [109].