Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Вклад Екатерины Великой

Екатерина II сочла, что ее предшественники немногого стоили и решительно от них отмежевалась. Вспоминая события, связанные с ее воцарением, она пишет, как на пятый или шестой день, после того как ее провозгласили императрицей, она пришла в Сенат и узнала о полном оскудении русской казны. Она пишет (в третьем лице), что в конце жизни Императрица Елизавета накопила очень много денег, но все эти средства она использовала на свои собственные нужды, а не на нужды империи. Нужд этих у империи было очень много, но деньги на них почти не отпускались. Петр III походил на свою тетку. Когда этих двух монархов просили дать денег на нужды государства, они «гневались», отвечая, «найдите денег, где хотите, а отложенные – наши». Петр, так же как и Елизавета, отделял личные интересы от интересов государства. Екатерина же, видя денежные затруднения, объявила в полном собрании Сената, что, «принадлежа сама Государству, она желает, чтобы принадлежащее ей и ему принадлежало, и чтобы впредь не делали разницы между ея и его интересами. И Екатерина доставила столько денег, сколько было нужно» [17]. За подобные речи (а во многих, хотя и не во всех случаях) слова царицы расходились с ее делами, Екатерину бесконечно обвиняли в лицемерии. И действительно, если припомнить клише, ассоциирующиеся с Екатериной, то на ум сразу приходит выражение «лицемерная императрица Екатерина II». Надо сказать, что советские ученые были не единственными, кто приходил к этому, в определенном смысле, слишком очевидному выводу. Безусловно, Екатерина была проницательной государыней с холодным и трезвым умом. Многое из того, что она говорила и делала, особенно в начале царствования, было направлено на то, чтобы завоевать народную любовь и уважение. Ей нужно было узаконить переворот, поскольку, как у царицы, у нее не было традиционной легитимности. Так же, как у Петра, главной ее страстью было самовозвеличивание, и Екатерина, должно быть, наслаждалась собою в роли добродетельной царицы-патриотки и купалась в восхищении, которое эта роль должна была вызывать и вызывала у ее подданных [18]. Но это вовсе не подразумевает того, что она не верила тому, что говорила, и не собиралась выполнять свои обещания или выполняла их неохотно. Напротив, скорее всего, она была вполне искренна. К этому заключению можно прийти, исходя даже не из слов или дел императрицы, сколько из тех обстоятельств и условий, в которых она управляла державой. Ибо следует признать, что Екатерина была великим новатором. Она обосновывала свое право на русский трон, пользуясь понятием «патриотизм», узнав о нем от своих друзей французских философов. Впрочем, она переписывалась и с другими западноевропейцами, чьи книги она тщательнейшим образом читала и умно комментировала. Их внимания и одобрения она искала постоянно. Ведь прав на русский престол у нее и в самом деле было очень мало. По правде сказать, она его узурпировала. Но верно и то, что национальный патриотизм значил для большинства русских очень мало, даже для дворянства. Он уж точно ничего не значил для гвардейцев, которые возвели Екатерину на престол. Так что Екатерина шла на определенный риск, апеллируя к этому понятию, и когда ее положение на троне утвердилось, и угроза свержения исчезла, она все равно продолжала пропагандировать идеалы национального патриотизма в течение всего своего царствования. Зачем бы ей было это делать, если она в это не верила?

В отличие от Петра I, очень возможно, что Екатерина была убежденной националисткой и, таким образом, действительно находилась в авангарде европейских интеллектуалов. Может быть, она и не любила Россию. С чего бы ей было питать нежные чувства к стране, куда ее привезли в возрасте пятнадцати лет, и где она провела несчастные 18 лет, томясь скукой, и находясь в постоянном унижении. При подобных обстоятельствах нельзя не восхищаться тем, насколько же мало в мемуарах Екатерины враждебности и презрения к России [19]. Равно достойны уважения трудолюбие и упорство, с которыми она пыталась улучшить свой русский язык, и ее уважение, по крайней мере внешнее, к религии и обычаям России, когда в то время она и помыслить не могла, чтобы стать ее императрицей. Она могла не любить Россию и поэтому по сути не быть националисткой, но она верила, что мир состоит из наций, что Россия есть нация и что она, Екатерина II, таким образом правит нацией, государством, гражданским обществом, народом, в том возвышенном смысле, который национализм вкладывает в это слово, а не просто территорией. Она считала своим личным позором, что русские, а она возложила на себя за них ответственность перед всем просвещенным миром, не ведут себя как нация. Этот недостаток, по ее мнению, следовало исправить. Отношение царей к государству от одного Великого монарха до другого завершило свой полный круг, но пришло в ту же самую точку. Петр I не отделял себя от государства, потому что в государстве видел продолжение себя. Слабые последующие цари считали, как писала Екатерина, что Великому Государю нет нужды разбираться в делах своего государства, ибо оно управляется само по себе, и, что, сидя на троне в полном облачении под балдахином и со скипетром, они идеально выполняют свой монарший долг. Общее благо их не интересовало абсолютно. Екатерина снова отождествила себя с государством [20]. «Я желаю и хочу лишь блага той стране, в которую привел меня Господь. Слава страны создает мою славу», – заявила она, добавив в «Наказе», что Бог не попустит, чтобы после того как это законодательство будет завершено, какая бы то ни было другая нация превзойдет Россию в праведности и в процветании, в противном случае все намерения наших законов будут подавлены и угнетены; это будет несчастьем, переносить которое я не желаю [21]. Но для нее властитель был продолжением управляемого им государства. В заключительной строке «Наказа» Екатерина пишет, что все это никогда не будет нравиться тем льстецам, которые каждодневно твердят всем земным властителям гибельную максиму, что их Народы созданы лишь для них. Но Мы считаем и ценим это как нашу Славу, что Мы созданы для нашего Народа.

Тактика Екатерины явно отличалась от тактики ее царственного предшественника. Там, где Петр прибегал к вырыванию ноздрей, Екатерина использовала женские уловки и сражалась, так сказать, словесно. Именно речами Екатерина пыталась преобразовать Россию. Она писала в своих личных бумагах, что самое первое правило управления – это просвещение нации, которою монарх управляет, и что в подданных следует воспитывать чувство долга по отношению к Всевышнему, к себе и к обществу. Она приступила к выполнению этой миссии, как только получила императорскую власть. В манифесте при восшествии на престол она взывала ко всем верным сынам державы русской и говорила о деяниях и намерениях, направленных во вред государству российскому, сказав, что эти действия и намерения и подвигли ее на то, чтобы поддержать переворот, приведший к свержению ее мужа. Эти действия представляли собой угрозу «древней православной вере» и давали возможность заменить ее иностранным вероучением. Они наносили урон русскому величию, высоко превознесенному славным оружием русским (имелся в виду мирный договор с врагом российским – прусским королем). Они провоцировали внутренний беспорядок, разрушающий единство «всего Отечества нашего». Формула присяги, которую обычно давали царям при восшествии на престол, тоже была изменена. Изменение было небольшим, но очень важным. Все предыдущие присяги начинались с подчеркнутого заверения в «рабской» преданности подданного его или ее Императорскому Величеству. При Екатерине в присяге эти заверения, хотя и не были опущены совсем, но появлялись в самом конце, после перечисления гражданских обязанностей и были гораздо менее явными [22]. Манифест о коронации возводил гражданскую (можно даже сказать, почти республиканскую) риторику на новую ступень. В нем говорилось, что основаниями для того, чтобы Екатерина взяла на себя императорскую власть, послужили ее рвение к благочестию и любовь к нашему Отечеству русскому, а кроме того, пылкое желание всех Наших верноподданных видеть Нас на этом троне, затем, чтобы наши усилия предоставили им защиту и облегчение от всех зол и грядущих опасностей Отечеству русскому. Итак, «Мы приняли Русский Трон и освободили Наше Отечество от вышеупомянутых опасностей» [23]. Термин «отечество» значил для Екатерины нацию, народ (la patrie), так как это трактовалось французами, и впоследствии он приобрел все романтические оттенки, связанные с «душой и родиной». Вполне вероятно, что тем не менее смысл этого термина был ограничен по определению почитаемого Екатериной Монтескье. Но следует помнить, что даже в этом ограниченном смысле понятие «нация» было для России революционным и почти визионерским. Ведь в XVIII в. про Россию можно было сказать, как про Валахию: «Русской нации не существует – есть только плебс» [24]. Понятие «отечество» (или «русская нация) содержало в себе все дополнительные значения гражданского участия, свободы и личного достоинства, которые несет в себе идея «нация». И именно в этом смысле оно еще и еще раз проходит через документы екатерининского царствования. Снова и снова тех, о ком шла речь в этих документах, побуждали выказывать «истинную и верность и любовь к отчеству и к столь привязанной к нему Императрице». В знаменитой хартии 1785 г. дворян поощряли за их готовность «всегда стоять на страже Веры и Отечества… супротив врагов Веры, Государыни и Отечества», и им напоминали, что дворянство полностью зависело от безопасности Отечества и престола» [25].

Екатерина старалась воспитать в своих подданных возвышающее чувство национальной гордости. Так же, как и Петр I, она не упускала случая привлечь их внимание к собственным успехам, поднимавшим международный престиж России. Екатерина умудрилась превратить свою державу (которую отнюдь не столь давно называли нацией варваров) в идеальную страну и просвещенное государство в глазах властителей дум – французов [26]. Это была победа, сравнимая с победами Петра Великого. Благодаря этому Россия стала европейским государством не только в военном, но и в политическом и культурном отношении. Однако Екатерина хотела гордиться не только своей собственной особой и способствовала пропаганде некоторых мыслей, которые старалась укрепить в зарождающемся национальном самосознании. Вот какую преамбулу выбрала императрица для Уложения 1785 г.: «Российского государства владения простираются на 32 степени широты и на 165 степеней долготы по земному шару». Далее она писала, что к истинной славе и величию империи, мы пользуемся ее плодами и знаем результаты действий нашего послушного, бесстрашного, предприимчивого и мужественного народа, нашего подданного, (чьи) труды и любовь к Отечеству направлены, прежде всего, на общее благо. К чему бы суверену открывать уложение, определяющее статус дворянства, такой хвалой своей стране и ее народу? Она хотела образовать свою рабскую аудиторию, научить ее тому, что она, эта аудитория, очевидно, еще недостаточно осознавала. То же самое она сделала, обращаясь к другому общественному слою. Хартия вольности городов тоже начиналась с урока национальной гордости. Она повторяла сомнительный, но льстящий национальной гордости довод, относительно происхождения имени «славяне»: предки русских, славяне, вели свое наименование от их славных дел (от славы), куда бы ни простирались их победоносные руки, они запечатлели свои следы в основанных ими городах и им поклонялись под их славянскими именами» [27].

Это были всего лишь слова, но не следует недооценивать подобных слов, когда их отчетливо и настойчиво произносят правители, обладающие неограниченной властью там, где до этого, в лучшем случае, был концептуальный хаос, а вернее всего, исконное первобытное молчание. Петр I произнес их первым, Екатерина говорила это страстно и с миссионерским пылом. И такими неограниченными возможностями обладает абсолютная самодержавная власть, что эти двое ближе всего подошли к тому, чтобы напоминать Самого Первого Писателя и Творца – Господа Бога. Они были более похожи на него, чем любой из тогда живших монархов. Трудно представить себе, что нынешняя, громадная территория, именующаяся Россией, где живут 150 миллионов человек, считающих ее своим отечеством и отождествляющих себя с ней – что все это началось с двух людей: с двухметрового, бешеного русского царя и с Софьи Фредерики Августы, миленькой немецкой принцессы. Это они произносили речи и слова, которые из их окружения мало кто понимал, и вдалбливали их в головы своих подданных.

То были замечательные слова; они совершали чудеса. Но и переоценивать их власть тоже не следует. Слова не могут проникнуть в сознание людей до тех пор, пока обстоятельства их жизни существенно не изменятся, только тогда они найдут у этих людей отклик и станут представлять для них жизненно важный интерес.

Кризис дворянства (знати)

Русское дворянство значительно отличалось от дворянского сословия в европейских обществах, где подобное сословие, по существу, владело землей, передаваемой по наследству, а в России – фактически нет, и поэтому его статус в гораздо меньшей степени зависел от родословной. Некоторые ученые обращают внимание на такие очевидные факты российского ландшафта и языка, как отсутствие феодальных замков и признаков, устанавливающих территориальное происхождение фамилий русских дворян. В России нет ничего похожего на de, zu, von или лорд такой-то, такой-то. И за исключением некоторых древних княжеских фамилий, невозможно понять, откуда родом данный человек. В отличие от аристократии в западных странах, русская аристократия произошла не от феодальной знати, вряд ли в России феодализм вообще существовал. Среди европейских стран Россия являла собой образец замечательно чистого абсолютизма. Российская знать была знатью служилой. Во всяком случае, она стала таковой при Иване III, по крайней мере, с конца XV в., когда княжество Московское объединило и подчинило себе все уделы. Иван Грозный, правивший несколько десятилетий в середине XVI в., окончательно сломил еще остававшуюся власть удельных князей и бояр, которые представляли собой наследственную землевладельческую знать. Он создал новую знать – служилую [28].

Некоторая часть землевладельческой знати изначально также была знатью служилой. Они назывались «дворяне», поскольку были связаны с царским двором. Этот термин впервые появляется в документах XII в. Относился он к людям, находившимся при дворе, включая челядь (слуг и холопов). Уже тогда близость к центральной власти, проживание «близ милости» для бояр и «детей боярских» (статус чуть ниже боярского), были очень привлекательными. К XV в. стало уже физически невозможно держать всех дворян при дворе, и им были пожалованы угодья из числа княжеских земель. Но они имели право на эти земли только находясь на службе у князя (или царя), в отличие от бояр и детей боярских, которые имели наследственную землю. Земли же дворян по наследству передаваться не могли, и, таким образом, благосостояние дворян полностью зависело от князя. Удельные князья и бояре тоже должны были служить великим князьям московским, но условия их службы значительно отличались от условий службы дворянской. Они могли служить «свободно», то есть могли свободно ее оставить. Великие князья с подобной свободой энергично боролись, и к XVI в. она была искоренена. Наследственные владения (вотчины) царь у многих конфисковал и заменил землями, жалованными за службу (то есть поместьями). Земли эти часто находились на больших расстояниях друг от друга, что способствовало дальнейшему разобщению территориальных связей знати. Все были обязаны служить, и различия между дворянами и другими элитами постепенно стирались. Очевидно, примерно в то же самое время, и сам термин «дворяне» тоже канул в небытие, и привилегированную, служилую знать стали называть «служилые люди по отечеству». Этот термин просуществовал до конца XVII в., когда царем стал Петр I. Таким образом, какой бы дикой ни стала русская аристократия, она, по сардоническим словам Айзенштадт (S. N. Eisenstadt), была «одомашнена» за несколько столетий до реформ великого царя [29].

И статус, и благосостояние аристократа, особенно близкого ко двору, целиком и полностью зависели от того, насколько царь был доволен его службой. Благодаря этому положение аристократа было крайне непредсказуемым, что порождало среди знати постоянное чувство незащищенности и тревоги. Пытаясь защитить свой статус от всевозможных капризов судьбы, знать изобрела «местничество», связывавшее служебный чин со степенью знатности. Это гарантировало хотя бы малую толику стабильности в постоянно угрожающем положении. Сомнительно, чтобы местничество было когда-либо хоть сколько-нибудь эффективно [30]. Тем не менее, оно настолько занимало умы людей, вовлеченных в местнические тяжбы, что они уже не могли думать о каких-то иных проблемах. Возможно потому, что эти люди были озабочены исключительно тем, как установить порядок старшинства согласно своим рангам, они оказались несостоятельны в целом, когда потребовалось использовать преимущества смутного времени, чтобы ограничить беспредельный абсолютизм царей в эпоху ослабления центральной власти. К тому же местничество служило помехой успешным военным действиям. Из-за этого в 1682 г. царь Федор Алексеевич решил его упразднить. Однако местничество, должно быть, являлось отдушиной, куда уходили тревоги аристократии, связанные с ее зависимым положением. Чувство незащищенности среди знати выросло после упразднения местничества. Этому способствовали и некоторые дополнительные факторы.

В XVII в. территория Московии увеличилась втрое. Растущая потребность в служилой знати неизбежно вела к размыванию статусных различий. Количество знатных людей росло. Только лишь высший эшелон знати – боярская Дума и дворяне московские – вырос с 2642 человек в 1630 г. до 6000 в 1681 г. Старая аристократия почувствовала угрозу со стороны новой знати и начала с нею бороться. Одновременно с этими переменами в ответ на изменившиеся потребности центральной власти стала возникать другая иерархия на гражданской и военной службе. Под руководством иностранцев стали организовываться новые военные формирования, соответствующие иностранным образцам. К концу семидесятых годов XVI в. их по количеству стало больше чем старых, а уж по значительности они намного их превзошли. Умаление власти и влияния, сколь бы ничтожными они ни были – а именно в силу ничтожности своей они и казались столь драгоценными, даже самое крохотное их уменьшение было крайне болезненным, – стало очень большим ударом для той аристократии, чьей привилегией была военная служба. В ответ на это она не признавала новых военных формирований. Количество людей, занятых на гражданской службе также быстро росло, и хотя самые высшие ее посты, все равно в основном принадлежали знати, на гражданской службе оказалось достаточно новичков, и это вызывало раздражение и озабоченность. Более того, знать старалась захватить как можно больше постов и на более низких ступенях бюрократической лестницы. По словам Бренды Миган-Уотерс (Brenda Meehan-Waters), «высшая аристократия поспешно бросилась в чиновники» [31]. Благодаря этому происходило некоторое слияние худородной знати со знатью самой что ни на есть высокородной. Законодательное закрепощение крестьян в 1649 г. также немало способствовало подобной интеграции и объединило высшие и средние слои знати в праве использовать труд крепостных. Кроме того, постепенное стирание различий между наследственными и жалованными землями также вело к этому слиянию. Из-за того что различия переставали существовать, снова появилась возможность определить аристократию как землевладельческий слой. Разбухание Табели о рангах и одновременные изменения в основах идентичности могли привести лишь к росту страха и чувства незащищенности у русской аристократии. Впрочем, они были для нее чувствами более-менее постоянными.

Таким образом, когда к власти пришел Петр I, он застал кризис знати, который становился все более и более острым, а психологические горести своих собратьев-людей заботили его меньше всего, Петр смог, с одной стороны, ослабить напряжение, скорее временно, отодвинув всякие психологические метания на задний план, но в то же самое время он усилил кризис и это самое чувство незащищенности. К тому же он, сам того не желая, дал своим страдающим подданным действенные способы выхода из их тяжелого положения.

К тому времени, как царем стал Петр, к российской аристократии принадлежали наиболее знатные бояре и служилая знать Москвы (московские дворяне). Знатные бояре занимали самые высокие армейские и административные должности и имели право заседать в Боярской думе. Боярская дума по своим функциям и значению была наиболее близка к Верховному Суду с некоторыми совещательными прерогативами. Эти знатные бояре были потомками удельных князей и, возможно, тех самых древних настоящих дворян, служивших великим князьям и царям московским с XIV в. Дворяне московские составляли нижний слой этой элиты. Элита в целом была отделена от рядовых представителей этого слоя, то есть провинциальной знати, хотя высшая знать постепенно становилась не такой недоступной и пользовалась тем, что имела доступ к власти, влиянию и к источнику всех милостей – государю. Замечательная работа Бренды Миган-Уотерс показывает, что в этом отношении новая эра русской истории, практически ничего не изменила. Хотя титулы «боярин» и «московский дворянин», скорее всего, утратили свой смысл – поскольку коллективное обозначение «дворяне» в конце концов знати было возвращено – высшие посты в армии и на гражданской службе и привилегии, им соответствовавшие, остались у потомков этой высшей знати. Петр I был более заинтересован в переподготовке, чем в замене старой аристократии. В то же самое время жалобы князя Куракина на то, что княжеским родам наносят смертельное унижение и их уничтожают – с чем не соглашается Миган-Уотерс, и что помогло возникнуть точке зрения на петровскую элиту, как на элиту, созданную царем из «выскочек» и затмившую традиционную аристократию, – имеют под собой больше оснований, чем хотелось бы уважаемому ученому [32]. Для тех дворян, которые пережили опыт петровских реформ, ситуация совершенно очевидно выглядела так же, как для Куракина, – ибо нет сомнения в том, что решительный и обладавший бешеным нравом царь терроризировал и унижал свою знать самым невероятным образом – несмотря на то и именно потому, что он выбрал дворян главным средством выполнения своих планов. Недовольный аристократической одомашненностью, Петр поставил своей целью цивилизовать свою знать, и в достижении этой цели он был абсолютно безжалостен. Его совершенно не волновали те ценности и привычки, которые им были дороги. Он брил бороды, заботливо отращиваемые и с достоинством носимые. Под угрозой «сурового наказания» он заставлял их заменять роскошные кафтаны смешной заморской одеждой, в которой они чувствовали себя голыми и плакали от стыда. Он заставил их бросить их уютные, грязные и родные московские хоромы и переехать в нездоровый климат своего нового города. Там, до дрожи боясь разгневать своего Великого Государя, они строили дома с кривыми и грозящими обрушиться стенами и тратили состояния, чтобы приобрести всякие нужные вещи, которые практически ничего бы не стоили в Москве [33]. Он издал указы о том, чтобы они развлекались и наносили визиты на цивилизованный манер. Царь и князь-кесарь лично писали списки гостей и выбирали хозяев – разговаривали, танцевали и играли в карты. Он не давал им ковырять в носу и очень недвусмысленным и крайне нелицеприятным образом учил их, как себя вести. Он посылал их учиться за границу и запрещал жениться прежде, чем он не будет ими доволен. Если же они повиновались не полностью, скрепя сердце, гнев его не знал границ, и он их просто втаптывал в грязь. Он требовал отдать ему тела и души их собственных детей и рано показал им, какие выгоды может принести наблюдение за своим ближним, так что и в родном доме, и в постели они не знали покоя и тряслись от страха. И не было конца унижениям, которые испытывал наиболее привилегированный российский слой под властью царя, которого следовало называть Великим. Все труды его предшественника Ивана Грозного по одомашниванию аристократии, именно за это одомашнивание получившего свой красноречивый титул, кажутся жалкими по сравнению с тем что сотворил с нею царь, желавший ее оцивилизовать.

Стратегическая линия Петра I увеличивала эффективность его тактических начинаний. Зависимость знати от царской власти выросла до размеров, о которых раньше нельзя было и подумать. Это было достигнуто с помощью нескольких успешно навязанных законов. Указ 1714 г. о единонаследии ввел в России систему майоратного наследования, которая одним махом лишила младших сыновей доходов с земли и прочих средств существования, а также возможности получить достойный статус. Единственное, что им оставалось – это государственная служба. Одновременно с этим, другой указ явным образом запрещал покупку поместий лицам, не проходившим службу, разрешая ее другим лицам, только при условии, если они прослужили достаточно длительный период [34]. Поскольку отпрыски знатных семейств (которые в титулованных семьях наследовали родовой титул) были, таким образом, лишены земли и стали полностью зависимы от службы, закон о единонаследии был направлен на разрыв связей с землей и снова переопределил знать в целом, подорвав ее идентичность еще раз. Благодаря этому закон о майорате вызвал необычно ожесточенное сопротивление и в конце концов в 1731 г. Анна Ивановна его отменила.

Гораздо большее значение имел судьбоносный указ № 3890 1722 г. «Табели о рангах», который не отменяли никогда, а то, что в нем подразумевалось, изгладить из памяти было не так легко. «Табель о рангах» укрепила более ранние законы о всеобщей, обязательной и постоянной воинской повинности и ввела еще два пункта, имевших сокрушительные последствия для знати и того реального положения, в котором она оказалась после появления этого закона. Первый пункт состоял в том, что за исключением великих князей, социальный статус любого человека определялся и был неразрывно связан с тем, какой ранг он занимал в служебной иерархии, каковой ранг можно было заслужить, но его не давали по рождению. Второй пункт учредил возведение в дворянское достоинство, автоматически открывая двери и привилегии благородного сословия для людей худородных и иностранцев. На военной службе все звания подразумевали возведение во дворянство, на гражданской и судейской службе – первые восемь (из четырнадцати). Дворянский статус, полученный отцом, если он по рангу давал право на наследственное дворянство, передавался детям. Старинную знать – т. е. потомков благородных семейств допетровских времен – тоже уважали, но каждый человек должен был начинать с подножия лестницы и продвигаться вверх благодаря своим успехам, не благодаря своему рождению [35].

Привязка статуса к рангу отделила его от родословной и уничтожила ее важность. Родословная утратила всю свою значимость как основа стабильности жизни дворян. Автоматическое возведение во дворянство привело к дальнейшему увеличению дворянских рядов и еще глубже ранило их незащищенную идентичность, разрушая границы между ней и внешним миром. И то, и другое, в результате, усилило чувство незащищенности, испытываемое дворянами, и усугубило их продолжающийся кризис идентичности, а кроме того, сохранило их неизбежную зависимость от центральной, личной власти государя.

Тяжелым было положение не только родовитой аристократии. С того момента, как человек худородный становился дворянином, и он, и его дети оказывались перед той же самой проблемой неопределенности (новой) идентичности и перед той же незащищенностью, вместе с уважением к более высокому, а потому более ценимому, статусу, заработанному тяжелым трудом. Безусловно, такой новоиспеченный дворянин не мог отвергать «Табель о рангах», как это делала старая знать; у него не было гордости за свою родословную, за которую старая знать держалась и чувствовала, что ее у нее украли. Действительно, существовала явная разница между тем, как эти два слоя дворянства реагировали на свое тяжелое положение. Но в целом, тревоги новоиспеченного дворянина были похожи на тревоги того класса, к которому он присоединился. С того момента, как его идентичность превращалась в идентичность дворянскую, человек начинал жить в кризисе идентичности.

Личность грозного и ошеломительного государя, непосредственные опасности, угрожающие жизни и имуществу, в которых жили ближайшие знакомые и их слуги, и само количество задач, которые им следовало выполнять, лишали угнетаемую Петром I знать роскоши купания в своей боли. Им было некогда размышлять о незащищенности своего статуса, и это притупляло ее остроту и откладывало необходимость как-то этот кризис разрешить. С другой стороны, царствования слабых преемников Петра сделали сам кризис менее насущным: казалось, что цари и царицы постепенно, но последовательно поддаются требованиям своей знати и прислушиваются к ее психологическим нуждам. Участие знати в кризисах наследования, ставших постоянной чертой русской политической жизни, – следует добавить, пожалуй, ее единственной чертой – за сорок лет между смертью Петра I и воцарением Екатерины Великой, когда казалось, что знать держала в своих руках судьбы государей всея Руси, тоже, возможно, добавило ложного чувства стабильности этому постоянно угнетаемому слою [36]. Это время назвали временем «постепенного освобождения» дворянства. В 1731 г. императрица Анна Ивановна, после того как она милостиво согласилась принять абсолютную власть над своим народом, отменила ненавистный закон о единонаследии; вскоре вслед за этим она учредила кадетский корпус – учебное заведение для избранных, учеба в котором позволяла детям дворян вступать в гвардию в чине офицеров и не проходить службу рядовыми [37]. В 1736 г. она отменила законы о постоянной службе для всех и заменила их двадцатью годами службы вместо двадцати пяти лет (при Петре I служба была бессрочной и начиналась с пятнадцати лет). Кроме того, если в семье было больше одного сына, то кто-то из них полностью освобождался от службы, чтобы заниматься делами и нуждами родового поместья. Елизавета Петровна, провозгласившая свою преданность примеру отца, на деле следовала примеру своей двоюродной сестры. Она расширила экономические привилегии знати и, не имея охоты править сама, дала возможность Сенату увеличить его власть. В конце концов, в 1762 г. Петр III, побуждаемый любовью, подписал уже упомянутый указ, отменивший обязательную службу вообще – хотя вне ее рядов все равно другого пути к престижу и положению не оставалось [38].