Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Суровые испытания Bildungsbürger начинались не с окончанием университета; скорее, они начинались с первых шагов, сделанных в этом направлении, из-за ожидаемой награды и несчастий от их «самосознания и способностей». Как страдал умный бедный, стремящийся выбраться наверх мальчик в Германии, мы можем узнать из многочисленных письменных свидетельств, оставленных теми, кто сам таковым был. Ученый (Gelehrten), естественно, имел склонность к самоанализу и часто, будучи без работы, не находил ничего лучшего, как положить результаты своего опыта на бумагу. Эти свидетельства, безусловно, надежны, так как это были автобиографии, романы или театральные пьесы. Они проходили по разряду дневников или личной переписки, а опыт пути наверх излагался в них по сути сходно. Из какой бы части Германии ни происходили авторы, из каких бы низших слоев, они разделяли одинаковое положение в обществе и в равной степени все невзгоды. Возможно, наиболее сильное из этих свидетельств Anton Reiser. Этот психологический роман является фактически автобиографией, описанием первых 20 лет жизни автора, Карла Филиппа Морица (Carl Philipp Moritz). Летопись жизни Германии XVIII в. узнавали по этому богатому и ценному источнику, в свое время книга была очень уважаема современниками автора, восхищались ею не кто-нибудь, а Гете и Шиллер. Описание обстоятельств жизни Антона и его внутреннего развития под давлением этих самых обстоятельств дают нам хорошую картину лет становления нескольких поколений немецких интеллектуалов. Сухой и бесстрастный, даже скучноватый, стиль, которым написана эта история, помогает подчеркнуть глубину описываемых страданий. Отсутствие стилевых красот необходимо, чтобы донести до сознания точку зрения, скрывающуюся за голыми фактами. Эта не приукрашенная, почти порнографическая откровенность делает чтение книги болезненным: если заглянуть в такие глубины немыслимых страданий, то в ужасе отшатнешься. И это всего лишь страдания души.

Антон – заброшенный ребенок бедных и несчастливых родителей. Отец его, мелкий ганноверский чиновник, в общем, пиетист, последователь доктрины Madame Gyuon. В 8 лет отец учит Антона читать; мальчик учится быстро, что привлекает к нему сразу «некоторое внимание родителей, но еще больше родственников». И, поскольку чтение было его единственной радостью, он рано вступает на путь, ведущий «из естественного мира детей в необыкновенный мир воображения, где его душа входит в гармонию с тысячью радостей жизни, которым другие могут радоваться всем сердцем». Учения Madame Gyuon были частью его чтения, и он учится находить утешение в ее гимнах «о благословенном исходе из своего «я» и о сладостной гибели перед источником всего сущего». У него нет иной радости, кроме «радости, исполненной слез», а чтобы испытывать ее почаще, изобретает причины для печали, когда их и близко не было. Он решает подражать житиям святых, о которых начитался, и скоро достиг такого прогресса на тропе благочестия, что мог беседовать с Господом, который, за неимением у Антона других собеседников, становится единственным другом восьмилетнего мальчика.

Чтение делает Антона амбициозным. В возрасте десяти лет после прочтения некоего романтического повествования он в течение долгого времени думает о том, «как сыграть, по меньшей мере, выдающуюся роль в мире». Он думает, что ученье даст возможность достичь этой цели, и питает «безграничное уважение ко всем, кто учился и носил черную тужурку, смотря на таких людей почти как на сверхъестественные существа». Призвание проповедника особенно манит его: в течение нескольких лет «он не видел ничего благороднее и привлекательнее» этой профессии» [49]. Его посылают к учителю чистописания, а позднее, в 12 лет, в частный латинский класс в городскую классическую среднюю школу. Он становится первым учеником, но вскоре, через два месяца, должен оставить школу. Он старается не отстать от своих одноклассников, но не может удержаться на одном с ними уровне, и это несчастье делает из него «дурного» мальчика.

Его отдают в учение в Брунсвик к шляпному мастеру, который бранит его, и пошла у него жизнь, исполненная физических тягот. Хотя это была еще сносная жизнь, и лишения регулярно прерываются на еду, сон, воскресный выходной день и праздники. Другие находят в этом удовольствие, «но романтические мысли Антона уносят его вместе со своими ритмами в царство гармонии». Он мечтает о латинской школе и с печалью смотрит на мальчиков, идущих туда и оттуда. Это и есть неосуществимая мечта, которая мучит его, пока тяжкая жизнь ученика дает ему кров. Его дух взмывает вверх, когда ему дают черный фартук, как у других учеников. «Сейчас он выглядел, как человек, начинающий занимать собственное место. Фартук поставил его в один ряд с ему подобными, тогда как прежде он был одинок» [50].

С тех пор как мастер стал считать его «орудием труда, которое выбрасывается, когда оно приходит в негодность», он вынужден был работать в условиях, вредных для здоровья. Зимой его руки кровоточат, но даже в этом он находит источник удовлетворения, поскольку кровоточащие руки дают почувствовать, что бремя он несет вместе со всеми. Тяжелая работа и стесненное положение в конце концов доводят Антона до серьезной болезни, но это угнетает его много меньше, чем ощущение унизительной работы: необходимость нести товар на спине по многолюдной улице, когда его хозяин идет впереди него.

В 14 лет Антона забирают от шляпника и возвращают в Ганновер. Чтобы остаться, он должен пока посещать школу религиозной направленности и снова вызывает общее восхищение своими замечательными достижениями. Он открывает своим учителям мечту учиться дальше, и по их рекомендации его обучение решает оплатить не кто иной, как князь Мекленбург-Стрелитц. Судьба мальчика неожиданно становится объектом всеобщего интереса, и впервые в его жизни с ним обходились с уважением. Это поддерживает его самооценку и наполняет его мысли грядущим величием: он уже видит себя проповедником. Вот тут-то и начинаются настоящие беды.

Учеба оказывается на редкость привлекательной. Широкие области знания лежат перед Райзером; к его фамилии сразу приделывают окончание «ус» – Райзерус, латинское окончание прибавляет чувства собственного достоинства; вдобавок «название средняя школа», распространенное в народе, выражение «средняя школа для мальчиков», которое он часто слышал, делают его планы ходить туда все более определенными». Люди соперничают друг с другом за право помочь ему, еще одно доказательство высокой оценки его образования. Но Антон беден. Ему отказывают в содержании, а князь выделяет ему Reichstaler (карманные деньги), но доброжелатели решают сберечь его деньги, и несколько семей из тех же слоев – сапожники, музыканты, повара – сами вызываются бесплатно кормить его по разу в неделю. Другие дают ему «деньги на пропитание» вместо пропитания, несколько грошей на завтрак и ужин, на старую одежонку, красный перешитый солдатский мундир. В результате вместо радости, ожидаемой от учебы, его положение преисполнено горечи «из-за раздавливающего его унижения». Нелепый мундир выделяет его, «обстоятельство, способствующее в немалой степени упадку его духа». Все бесплатно кормящие его чувствуют, что они имеют право вдобавок давать еще и советы. Они учат его быть благодарным за хлеб насущный, и когда первое волнение от добродетельного поступка и благотворительности прошло, жалеют о своей поспешности и трясутся над каждым куском. Это унижает и давит, он боится есть, разговаривать, даже кашлянуть. Говоря о затруднительном положении Антона, Moritz – редкий случай, когда он воздерживается от постоянных поучений, – высказывается так: «Положение самых жалких учеников ремесленников более уважаемо, чем тех из молодых людей, чье обучение зависит от благотворительности; …если он не способен раболепствовать, с ним случится то же, что с Райзером: он замкнется, станет подобно Райзеру мизантропом, а главное наслаждение начнет искать в одиночестве». Он избегает своих одноклассников: сперва ему кажется, что они стесняются его, а потом они и в самом деле начинают его презирать. Из-за этого стеснения он начинает себя ненавидеть, это становится невыносимым. Мориц снова комментирует:

«Доведение до крайней степени стыда, наверно, является одним из самых печальных чувств. За свою жизнь Райзер испытывал это чувство не однажды: неоднократно были моменты, когда он чувствовал себя умаленным до последней степени в собственных глазах… Он всегда испытывал глубочайшую симпатию ко всем в его положении. Ему приходилось больше заботиться о сохранении личности от чувства стыда, чем оберегать себя от настоящих несчастий, ведь стыд казался ему величайшим несчастьем, которое может приключиться… Стыд – самая сильная из всех эмоций, и удивительно, что он не всегда доводит до фатального исхода. Страх выглядеть нелепо был таким ужасным для Райзера, что он всем бы пожертвовал, лишь бы избавиться от него. Никто глубже него не мог прочувствовать силу Infelix paupertas, quia ridiculos miseros facit, поскольку для него быть нелепым казалось величайшим несчастьем на свете» [51].

Постепенно Антон лишается всех своих бесплатных обедов, кроме одного, у сапожника, и ему намекают, что пора съезжать с квартиры. Он перебирается в дом ректора школы, где ему дают угол, но ничего кроме. Хотя теперь он немного зарабатывает пением в хоре, этого мало. Он голодает. «Манящие картины будущего» помогают ему сохранять пока прилежание и решимость, и после всего лишь года пребывания в средней школе его переводят в старший класс. Но вскоре он уступает перед унизительными обстоятельствами. Отрезанный от прошлого, он не пристает к настоящему: «он чувствовал, как становится само собой разумеющимся, что он во всем последний и даже это должен считать большой честью». Его высмеивают одноклассники, выказывающие ему только презрение, «которое, далекое от общей иррациональной антипатии, вырастает из его униженного положения или, как можно подумать, из робкого поведения и короткой куртки». И вот он закрывает глаза на окружающую реальность, которая так ему противна. Он уходит в себя и чувствует страсть к сцене, которая позволяет ему бежать от реальности. «Он хотел получить мощную роль, в которой мог бы выразить сильные страсти и перенестись в ряд сменяющихся, полюбившихся ему эпизодов, не случающихся в нищей и несчастной действительности». Еще он уходит в книги. Чтение становится лекарством, способным «заглушить чувства до приятного оцепенения»; он «дочитался до того, что залез глубоко в долги… ради чтения забывая …о еде, питье и платье». Мальчик ощущает «позыв мечтать об ином мире, где он был бы богаче», он подумывает о самоубийстве, разуверяется в себе и теряет интерес к своей судьбе, будучи занят единственно судьбами героев драм и прочих читаемых им книг. Поскольку чтение его было в основном печальным, он читает, глотая слезы, и упивается «сладостью горя», единственной, которую он способен воспринять и которой все больше наслаждается. Признанного неисправимым, его выгоняют из ректорского дома.

В прочитанном романе он находит историю дворянина, ставшего крестьянином из-за любви к крестьянке, посчитавшего, что самому стать крестьянином довольно привлекательно. Его мотивы показательны. «Призвание, которое выбирает Райзер, совсем незначительное, ему кажется невозможным опять идти наверх. Но он получил лучшее, нежели требуется крестьянину, образование, и, будучи крестьянином, мог бы выделиться из своего класса; а если бы посвятил себя учебе и имел планы на будущее, то далеко бы от своего класса отстал. Мысль стать крестьянином стала его руководящей идеей и вытеснила все остальные» [52]. Но эта новая надежда на лучшее будущее, вполне осуществимая, скоро уходит под воздействием голода, парализовавшего мыслительные способности Антона. Он делит свое жилище с двумя другими молодыми людьми, находящимися в схожих обстоятельствах, проводя почти все время в постели. Примечательно, что в книге мы встречаем один за другим типажи в обстоятельствах, чрезвычайно схожих с Райзеровскими; и, конечно, весь рассказ про него, но его история вовсе не уникальна.

После некоторого проведенного так времени, 16-летнему Антону обещают все простить при условии раскаяния и прекращения «дурного» поведения: а именно чтения романов и театра. Он перебирается к портному, деля комнату со многими людьми. Вкусы его меняются: он читает в основном философию и научные труды, выучивает за несколько недель французский. Его унижения продолжаются: в общем, его все равно презирают, и он страдает от нужды. Он сам себя презирает. «Осознание того, что он отверженный и хуже всех, было таким же тягостным, как ощущение холода его телом… Он мог бы быть только самим собой и не мог быть никем другим, его заключили в узкую тюремную камеру собственного существа – это постепенно довело его до отчаяния».

А потом он открывает Шекспира и «Страдания юного Вертера», появившиеся в тот год. Эти книги дают ему способы переосмысления, а также обретения чувства собственного достоинства в его невыносимой жизни. «После прочтения Шекспира он больше не был в душе обычным банальным человеком, вскоре его душа воспарила над невыносимыми обстоятельствами, которые разрушали его, всеми насмешками и презрением, сносимыми им, …когда он ощущал себя измученным, подавленным. Он больше не думал о себе, как о единственном в целом свете: он начал замечать, что это общая доля человечества. Это придало более высокое звучание его жалобам…, а чтение Гете и Шекспира подняло его над обстоятельствами, …он больше не был незначительным жалким созданием, каким выглядел в глазах других» [53].

Из-за унижений, выпавших на его долю в Ганновере, «непереносимого ощущения, что тебя не замечают» в массе людей, он ненавидит город вообще, как и все человеческое сообщество, и становится поклонником Природы и уединения. (У него были проблемы в обществе, отказавшемся измениться. Следует подчеркнуть, что не индустриализация и атомный век вызвали эти антигородские настроения.) Он ищет природы и уединения даже, когда ему уже не надо бежать от реальности. Ибо судьба внезапно поворачивается к лучшему. Два стихотворения собственного сочинения, прочитанные им в классе, вызывают к нему такое общее уважение, что «считавшие, что он никуда не придет, начали думать, что, может быть, он куда-нибудь в конце концов и доберется». Князь, снова заинтересовавшийся Антоном, жертвует ему новую одежду, а «новый мундир, как он подметил, поставил его на одну ступень с одноклассниками, от которых он так долго отличался своим драным платьем, придал ему мужество и уверенность и, что особо примечательно, казалось, обеспечил ему больше уважения, чем прочим». «Тем не менее Райзер сохранил свой грустный юмор, находя в нем особое удовлетворение». Теперь он – местная знаменитость, и на Антона возлагают обязанность сочинить и вручить адрес по случаю дня рождения королевы, высочайшая честь для ученика средней школы. По традиции, его правом и обязанностью было приглашать все дворянство и высших чиновников города лично, и от всех он получает «максимально ободряющие выражения учтивости». Этот неожиданно приобретенный статус дал ему работу – частные уроки – и, таким образом, впервые настоящий доход. Его бедность становится отныне для него предметом гордости; «когда, несмотря на его скромное жилище, один из богатых и важных одноклассников посещает его, он чувствует тайное удовольствие, что не имея приличной квартиры или других преимуществ, его нашли ради него самого».

Но вскоре его трагедию разыграют снова, отмерив по более высокой шкале. Сочинительство занимает место проповедничества в его мечтах о призвании, и, как прежде проповедники, теперь актеры и писатели кажутся ему существами высшего порядка. Его поэтическая удача, подобно его ранним ученическим талантам, побудила в нем стремление стать одним из них. Он колеблется между поэзией и сценой, склоняясь к последней, потому что, как он надеется, театр быстро обеспечит «славу победителя и аплодисменты, что и было всегда его глубочайшим желанием». В своем стремлении он не одинок: сцена была страстью целого поколения. Эта «бриллиантовая» карьера, объясняет Мориц, помимо прочего, «не требует трех лет учебы на подготовительном отделении университета» [54]. Но Антон, пока еще ученик средней школы, даже не знает, как подойти к университету. Вместо немедленных победных аплодисментов он разыгрывает дворянские чувства на сцене и должен давать уроки менее способным, но более удачливым одноклассникам. Это приносит ему доход, но и новые унижения.

Юный дворянин, которого он учит и с которым часто беседует в его комнате после урока, бросил его, не дожидаясь, пока Райзер оставит его первым… Его поступок поражает и потрясает Райзера, окончательно расстроив, поэтому, когда он выходит из дома ученика, то долго стоит с опущенными руками… Некоторое время он чувстует себя ничтожеством, все его жизненные силы парализованы. Даже минутное осознание, что он лишний (de trop), придавливает его, как гора; ему хочется в этот момент освободиться от действительности, такой тягостной для оказавшегося на обочине.

…На самом дне еще оставалось чувство человеколюбия, подавленное условиями городского существования, которые… делали жизнь ненавистной… Какое преступление совершил он до своего рождения, что не стал тем, о ком проявляют заботу и внимание? Почему ему предназначена участь рабочего, а другому – финансиста? Если бы обстоятельства сделали его счастливым и довольным, он бы увидел повсюду цель и порядок; а сейчас все виделось противоречивым и беспорядочным [55].

Расходы при его нынешнем выросшем статусе превышали доходы, получаемые ценой такого унижения. Наконец мелкие долги и унижение становятся слишком обременительны, и он перебирается из Ганновера в Веймар (пешком, с одним дукатом и с томиком Гомера в кармане), чтобы присоединиться к тамошней театральной труппе.

Несчастья преследуют Антона всю дорогу. Он безуспешно следует за театром своей мечты, поедая сырую репу, поскольку деньги скоро кончаются, но чувствуя себя свободным и от этого вполне счастливым. Он решает стать слугой у Гете на любых условиях. Голодный и изможденный, не имея сил идти, он находит временное пристанище в Эрфуртском университете – опять спасибо стихам и латыни, но даровые квартира и стол, предложенные там, невыносимо унизительны для него, хуже голода. Он решает уйти и, в конце концов, устраивается актером в другую странствующую труппу. Ее директор, однако, скрывается с деньгами до того, как Антон выходит на сцену. Эти несчастья накладываются на прежние страдания. Он живет в двойной реальности: внутренней – своем воображении, и внешней – там, где окружающая действительность и миры эти часто не соприкасаются. Воображение его болезненно, но в болезненности он ищет утешение, потому что «его натура созвучна этой веренице обид и унижений, вынесенных с юных лет». Он уходит в мир воображаемых страданий, чтобы примириться с ненавистью к себе настоящему, со своим местом в мире, с самоуничижением «из-за постоянного давления обстоятельств, для которых случайность важнее, чем люди» [56]. Когда же давление обстоятельств ослабевает, он уже не способен проводить различие между реальным и нереальным, вернее, мир в его воспаленном мозгу и становится для него настоящим.

Мы оставляем Антона Райзера в возрасте 19 лет с разбитыми вдребезги мечтами о сценической карьере, одинокого и без гроша в кармане, без надежд и планов на блестящее будущее. Карл Филипп Мориц под конец узнал лучшие дни. Он изучал теологию в Виттенбергском университете, получил должность в Gymnasium zum graurn Kloster в Берлине, опубликовал больше пятидесяти работ по языкознанию, психологии и эстетике, стал скорее другом, чем слугой Гете и умер в 1793 г. (в 37-летнем возрасте) будучи профессором der Theorie der schönen Künste und Alterthumskunde в Берлине. Но для многих других такие же счастливые дни не наступили, и они, вроде д-ра Сауэра (Sauer), с которым Антон Райзер повстречался в Эрфурте, «оставались незамеченными» до самой смерти, дух их разрушался из-за несоответствия их чаяний, порожденных высокими умственными способностями, окаменевшему обществу, питающему эти мечты.

Слишком эмоциональной данью расплачивались идущие наверх Bildungsbürgertum, к тому же не следует недооценивать и социальные последствия вечного чувства унижения, и исключать то, из чего складывался такой опыт. Это покалечило многие души и надолго оставило шрамы на коллективной душе, которая оставалась бесформенной еще больше столетия. Рана осталась открытой, достаточно оформленной, чтобы нагнаиваться в будущих поколениях, а «находящиеся-в-свободном-плавании», подозрительные и несчастные интеллектуалы своей профессией сделали штопку всего вышеперечисленного. Ни бедность, ни статусная несостоятельность не были исключительными в глазах профессиональных писателей; скорее, это было характерно для Bildungsbürgertum в целом [57]. Но писателям волей-неволей оставалось обдумывать на досуге эту несчастную долю и, вследствие своей профессии, они стали рупором недовольства всего класса. Под давлением необходимости они начали контролировать немецкую прессу. Этот контроль никогда не оспаривался: дворяне, за редким исключением, не считали сочинительство такого сорта достойным занятием. Все читающие по-немецки неминуемо стали читателями «не имеющих определенного места» академиков из среднего класса. Читателям предъявляли точку зрения на общество исключительно этих академиков, которые мечтали стать членами того самого общества и излагали свои взгляды на его границы и природу, а также на его несовершенство, несправедливость, предлагая рецепты улучшения. Круг германской читающей публики во второй половине восемнадцатого столетия был очень узок: он оценивался в 200 000 человек, но постоянно рос [58]. Эта публика состояла из «прикрепленных», т. е. имеющих работу Bildungsbürger, – чиновников, правоведов, священников, школьных учителей и прочих – образованных дворян, зачастую юристов и бюрократов высокого ранга и, возможно, части не получившего академического образования среднего класса. Все они жили под властью разных правительств в более чем трехстах германских землях. Для этой-то читающей массы 10 000 неудовлетворенных свободных художников-интеллектуалов стали источником общего языка. Посредством публикаций они формировали способы осмысления и видения реальности, а читающая публика – бюрократическая элита, учителя и священники – несли эти, естественно, пристрастные воззрения дальше в неграмотную народную массу. Взгляд на мир страдающих, бедных выпускников университета, неудачников, по их собственному мнению, становится Weltanschauung (мировоззрением) большинства думающих немцев. Можно сказать, он становится германским менталитетом. Это было одной из первых демонстраций новой власти, позднее названной масс-медиа. 10 000 человек, кому злая судьба предоставила такую власть, незаметно оказывали огромное влияние на все немецко-говорящее общество. И таким образом невольно, пытаясь найти выход из своего особенно затруднительного положения «не имеющие определенного места» интеллектуалы закладывали фундамент немецкого национального самосознания.