Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Историков-патриотов особенно огорчала так называемая норманнская теория происхождения российского государства, которая подтверждалась последующими историческими исследованиями. Теория указывала на викингов, скандинавов как на основателей русского государства (polity), подчеркивая и недолгое политическое существование России (то есть досадную новизну русской нации) и то, что центральную роль в ее формировании играли иностранцы. Русские историки хотели считать свой народ древним и изначальным – вывод, к которому их привело страстное желание отыскать в прошлом причины для самоуважения. Настоящее поводов к этому не давало. Этот вывод они обосновывали на изощренном, но легковесном лингвистическом анализе. Поэтому неудивительно, что они нашли неудовлетворительными изыскания немецких профессоров. Mueller указали на ошибки и понизили в должности за распространение столь нелицеприятных сведений. Поскольку он был полностью предан своему приемному отечеству, то он от своих находок отказался. Шлезер (Schloezer), оскорбленный в своем профессиональном достоинстве, раздражился, и поскольку этому отечеству он предан не был, то и не выказал никакого сочувствия к переживаниям своих бывших соотечественников. Он описал русских до викингов как «варварский, грубый, рассредоточенный народ» и написал так: «Да не погневаются на меня патриоты, но их история не уходит к Вавилонской башне, она не столь древняя, как Греческая или Римская; она даже моложе, чем Шведская или Германская. Прежде чем призвали варягов, все было во мраке, … они были народом без правительства; жили, как звери или птицы, в своих лесах и были абсолютно ничем непримечательны» [110]. Как могли люди, чей статус, чье человеческое достоинство целиком зависело от образа их нации, принять такой унизительный портрет? Как могли они, видя очевидное, как бы ограниченно ни было их уважение к фактам, со всем этим справиться? В конце концов, они нашли средство для облегчения своих духовных мук. Но прежде чем эффект от этого средства стал ощутимым, на многие десятилетия вперед боль стала уделом русского национализма.

Включение достижений интеллигентов-разночинцев в зарождающийся национализм дворянства

В последней трети XVIII в. – из-за продворянской политики Екатерины II в образовании и на службе, а кроме того, благодаря тому, что служба как таковая уже не являлась достаточным основанием для дворянской идентичности, – знать превзошла и заменила в словесности не принадлежащую к знати интеллигенцию. На длительное время культура и дворянское происхождение оказались слиты, и считается, что российская интеллигенция произошла от дворянства [111]. Оценка культуры, как принадлежности дворянства, совпала с разрушением сословной идентичности и постепенной сменой ее на идентичность национальную. Это невероятно усилило значимость как культуры вообще, так и русской культуры в особенности. Как черта, отделяющая голубую кровь от красной, культура стала самым главным яблоком раздора между Россией и ее образцом (который она сама себе выбрала и теперь не могла от него оторваться). Она стала общезначимой для того способа самовосприятия, которым могли пользоваться русские – как знать, так и люди незнатного происхождения. Образованные дворяне-патриоты конца XVIII в. посвятили себя подъему культурного уровня российского общества и развитию русской культуры. Здесь они опирались на подготовительную работу интеллигентов незнатного происхождения, гордились их достижениями, таким образом высоко оценивая как плоды их трудов, так и самих садовников. Культурная элита России, а с этих пор о ней можно говорить как о реальности, была преимущественно дворянской, но она в принципе не различала достойных людей по их происхождению и была открыта для талантов. Радищев заканчивает «Путешествие из Петербурга в Москву» и включает в него «Слово о Ломоносове». В нем представитель дворянского патриотизма признает родство и долг своего поколения патриотов перед сыном помора за его геркулесовский труд по развитию – фактически по созданию – русского языка: «Слово твое, живущее присно и вовеки в творениях твоих, слово Российского племени, тобою в языке нашем обновленное, перелит во устах народных за необозримый горизонт столетий» [112].

Таким образом, произошло поглощение и включение главных идей интеллигентов незнатного происхождения в дворянский национализм. Если Сумароков, как бы он ни колебался, отождествлял патриотизм и дворянство, а бедные выпускники Академического и Московского университетов претендовали на то, что эта благородная добродетель принадлежит «любителям науки» (учености), интеллектуалы-дворяне конца XVIII в. сделали понятия «дворянство», «патриотизм» и «ученость» синонимами. Культура существовала для того, чтобы служить отечеству; другой цели у нее не было. Новиков, в своем журнале «Живописец» говоря о комедии «О, время!» анонимного автора (автором была Екатерина II), пишет: «Продолжайте, сударь мой, к славе Российской, к чести своего имени и великому удовольствию разумных единоземцев ваших… Перо ваше перо достойно равенства с пером Мольеровым…» В свою очередь, это патриотическое толкование роли культуры оправдывало претензии сочинителей и ученых (пишущих людей) на национальное лидерство или на то, чтобы их включили в аристократию, если и не на эксклюзивное право собственно и быть этой аристократией. Фонвизин наставлял читателей по этому предмету в своем журнале, который должен был выйти в свет, но не вышел, вследствие запрещения правительством. Журнал назывался «Друг честных людей, или Стародум. Периодическое сочинение, посвященное истине» (1788): «Я думаю, что таковая свобода писать, каковою пользуются ныне россияне, поставляет человека с дарованием, так сказать стражем общего блага. В том государстве, где писатели наслаждаются дарованною им свободой, имеют они долг возвысить громкий глас свой против злоупотреблений и предрассудков, вредящих отечеству, так что человек с дарованием может в своей комнате, с пером в руках, быть полезным советодателем государю, а иногда и спасителем сограждан своих и отечества».

Вера в то, что творчество в области культуры играет невероятно важную роль для нации, рано выразилась в восхвалении (включая самовосхваление) интеллектуальной элиты. Одной из первых акций только что созданного Московского университета стала публикация полного собрания сочинений Ломоносова – русского эквивалента всему, что было замечательного в западной словесности. Державин в 1796 г. предрекал собственное бессмертие в одном из первых русских переложений Exegi monumentum Горация. В этом стихотворении поэт связывает свою собственную славу со славой отечества (нации). Он уверен в том, что его собственная слава будет жить так же долго, как слава его отечества, таким образом, подразумевая, что культура (литература и его роль в ней) является основой величия нации:

 
Так! – весь я не умру; но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить [113].
 

Идея «Памятника» скоро обрела бессмертие в великолепии пушкинского стиха, и эта уверенность в том, что словесность и, особенно литературное творчество, является главнейшей вещью для нации, в русской мысли упорно сохранялась.

Как и их незнатные предшественники, культурная элита конца XVIII в. главным образом обращала внимание на язык, и литературу, и историю. Екатерина II эту элиту поддерживала и финансировала. Эти труды привели к тому, что в стране возникла культура, чьи ресурсы и возможности были, воистину, вдохновляющими. Само ее возникновение в короткое время, и буквально на голом месте было просто чудом. Почти любой писатель, какое бы положение он ни занимал, писал трактаты о русском языке. Интересно, что многие из них написаны не по-русски, ибо предназначены они были для убеждения иностранной аудитории. Херасков, в свою бытность ректором Московского университета, сделавший русский официальным языком приказов, написал Discours sur la poésie russe. Фонвизин подготовил лекцию по этому предмету для Французской академии. В 1783 г. был создан русский эквивалент этого прославленного французского учреждения. Первым вкладом Академии в общий труд было издание шеститомного толкового словаря (опубликованного между 1789 и 1794 гг.) и грамматики (изданной в 1802 г.). Так же, как и в случае интеллигентов-разночинцев, такие усилия по действительному созданию языка подразумевали, что его создатели, некоторым образом осознавали его неполноту. Осознавая это, так же как и разночинцы, благородная элита, однако, безгранично гордилась его достоинствами. Сама Екатерина вторила ломоносовскому введению в «Русскую грамматику» (и, случайно, пророчеству Сэмюела Дэниела относительно славы английского языка) заявляя, что русский язык, объединяющий в себе силу, богатство и энергию немецкого языка со сладостью итальянского, когда-нибудь станет языком, на котором будет говорить весь мир. Самый значительный писатель конца ее эпохи (и всего XVIII в. в целом), Карамзин заключил свои заметки об английской литературе, которой он невероятно восхищался, неожиданным панегириком русскому языку, призывая славить и восхвалять русский язык, который в своем естественном богатстве, почти без всякой чужеродной примеси, течет как гордая, царственная река – ревет, грохочет – и вдруг, если в том есть нужда, смягчается и нежно звенит как ласковый ручей и сладко льется в душу [114].

В 1803 г. Карамзин стал официальным историографом и принялся работать над монументальной «Историей государства Российского». В предисловии он написал: «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности: скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; изъяснение настоящего и пример будущего… Если всякая история, даже и неискусно писанная, бывает приятна… – тем более отечественная. Истинный космополит есть существо метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить о нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане[29]29
  Здесь – националисты. – Прим. автора.


[Закрыть] – …личность каждого тесно связана с отечеством; любим его, ибо любим себя… Всемирная история великими воспоминаниями украшает мир для ума, а российская украшает отечество, где живем и чувствуем» [115]. Екатерининская эпоха пережила невероятный всплеск исторических исследований. Историки собирали и изучали русские памятники старины и летописи. Письменные памятники старины публиковали. Однако показательно, что «История» Карамзина, венец всего этого всплеска, основывающаяся на успехах этих исторических исследований, вдохновила создателей исторического романа (Загоскина, Лажечникова и Кукольника), а не стала началом историографической традиции и не развила большего интереса к историческим фактам. Оказалось, что прошлое, такое, какое оно было в действительности, не столь хорошо, чтобы питать национальную гордость, и не может удовлетворить расцветающее национальное чувство. Его надо было переписать таким, каким ему следовало быть. Некоторые русские интеллектуалы это сделать попытались. Когда попытка переписать историю не сработала, русские интеллектуалы историю создали [116].

Переоценка ценностей: кристаллизация формы русского национализма

Именно в последней трети XVIII в., когда государственная служба была упразднена и вследствие этого дворянская идентичность повисла в воздухе, став морально неоправданной, неопределимой и даже более незащищенной, чем раньше; когда дворянская элита обратилась к образованию и национальной идентичности, заявив о достижениях интеллектуалов-разночинцев, как о своих собственных достижениях, – именно тогда выкристаллизовалась наконец форма русского национального сознания. Важнейшим фактором в этой кристаллизации стало ressentiment – экзистенциальная зависть Западу – и ценности, сформировавшие русское национальное сознание и позднее воплотившиеся в русском национальном характере, родились из этой зависти.

Интересно, что вначале ressentiment приняло форму враждебности к тем многочисленным русским, которых эта зависть еще не затронула и упорно продолжавших пребывать в бессовестном восторге от Запада. Осознание российской неполноценности привело наиболее тонко чувствующих русских из числа образованной элиты (а ими были те люди, которые одновременно и переживали кризис дворянской идентичности, и первыми обратились к идентичности национальной) к пониманию того, что если за образец брать Запад, то это неизбежно окончится презрением к себе. Карамзин, наделенный необыкновенным талантом выражать то, что остальные только смутно чувствовали, после того как совершенно пересмотрел свою точку зрения на роль Петра Великого, писал в записке «О древней и новой России» (1811), что уничтожая древние обычаи, представляя их смешными и глупыми и вводя обычаи иностранные, царь глубоко унизил русских. Может ли презрение к себе расположить человека и гражданина к великим делам? [117]. Русские, которые наивно восхищались Западом, были (или, по крайней мере, казались) ходячими воплощениями этого презрения к себе и уязвляли еще не уверенную национальную гордость. Эта гордость как компонент идентичности должна была заменить пошатнувшееся личное самоуважение более тонкокожих членов элиты. «Русские французы» – «петиметры» (щеголи) стали главными объектами сатиры, которая осмеивала их с различной степенью жестокости, нравственного пыла и остроумия [118]. В сатирических пьесах, поэмах и скетчах подражание (и даже восхищение Западом) представляли воплощенным в таких свойствах характера, что любой человек, склонный к подражанию такого рода, устыдился бы и постарался бы эту склонность убить в зародыше.

Поведение самодовольного большинства, которому, на самом деле, нравилось подражать Западу, вместо того чтобы мучиться этим, должно быть, было мощным раздражителем, ибо оно неизменно вдохновляло лучшие таланты того времени и было в центре наиболее интересных сочинений той эпохи. Очень смешная комическая опера Я. Б. Княжнина «Несчастье от кареты» рисует своих героев-франкофилов, чету мелкопоместных дворян Фирюлиных, полными идиотами, которые довели свою пустоголовость до степени высокого искусства. Княжнин показал, что их идиотизм, которым, к счастью, руководит шут их маленького двора, мог бы привести к разрушительным последствиям. В явлении из второго акта Фирюлин и Фирюлина обмениваются впечатлениями о своей родной стране, куда они только что вернулись из своей поездки за границу:

«Фирюлин: Варварской народ! Дикая сторона! Какое невежество! Какие грубые имена! Как ими деликатес моего слуха повреждается!

Фирюлина: Я удивляюсь, душа моя! Наша деревня так близко от столицы, а никто здесь по-французски не умеет; а во Франции от столицы верст за сто все по-французски говорят. (Шут насмешливо поздравляет их с тем, что они так отличаются от своего народа.)

Фирюлин: (отвечает) А и мы еще, и мы, ах! – ничего перед французами.

Шут: Стоило ездить за тем, чтоб вывезти одно презрение не только к землякам, да и к самим себе» [119].

Бичуя своих несознательных соотечественников, убежденные националисты одновременно нападали на иностранцев в России. Список действующих лиц в сатирических пьесах обычно включал в себя немецкого или французского учителя, тупого и надутого, который бы носил подходящее имя, например Вральман [120]. Этот другой объект насмешки тоже постоянно поставлял материал для сатирических журналов. Молодой Новиков поместил в «Трутне» следующее сообщение: «На сих днях в здешний порт прибыл из Бордо корабль… на нем привезены 24 француза, сказывающие о себе, что все они бароны, шевалье, маркизы и графы, и что они, будучи нещастливы в своем отечестве по разным делам, касавшихся до чести их, приведены были до такой крайности, что для приобретения золота вместо Америки принуждены были ехать в Россию. Они во всех рассказах солгали очень мало… ибо… они все природные французы, упражнявшиеся в разных ремеслах и должностях третьяго рода. Многие из них в превеликой жили ссоре с парижскою полициею и для того она по ненависти своей к ним зделала им приветствие, которое им не полюбилось, оное в том состояло, чтобы они немедленно выбрались из Парижа, буде не хотят обедать, ужинать и ночевать в Бастилии… Такое приветствие сим господам… не полюбилось; и ради того приехали они сюда и намерены вступить в должности учителей и гофмейстеров молодых благородных людей. Любезные сограждане, спешите нанимать сих чужестранцев для воспитания ваших детей» [121].

Враждебность по отношению к русским поклонникам Запада и к западноевропейцам в России означала отрицание этой воображаемой географической целостности как образца. Но враждебность эта была завуалированной и не совсем последовательной. Наконец вуаль была отброшена, и отрицание Запада было чистосердечно выражено, именно как отрицание Запада. Однако здесь еще существовали различные уровни сложности. Первой – простой – формой этого отношения была откровенная, безрассудная ненависть. Реакция, сходная с реакцией раненого зверя, когда он ослеплен болью и хочет отомстить: ничего там не хорошо, все – плохо. «Записки первого путешествия» Фонвизина, особенно его мнение о Франции (Письма из Франции), дают нам представление о том, на что такая реакция была похожа.

Настроение, с которым Фонвизин приезжает в Париж, оставляет мало сомнений в том, какие впечатления он оттуда вынесет: «…приехал я в Париж, сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса… в нем стараюсь осмотреться… примечая все то, что может мне подать справедливейшее понятие о национальном характере». Он пытается судить беспристрастно и отметить и плохое, и хорошее в объекте своих исследований. К счастью, то, что он видит, заставляет его отказаться от своих хороших намерений: «… надобно отрещись вовсе от общего смысла и истины, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного. Все сие, однако ж, не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь столько же, если и больше, совершенно дурного и такого, от чего нас боже избави». На краткий миг его суждение походит на культурный релятивизм. По его словам, во Франции человеку очень скоро становится понятно, что «все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок, и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле…». Но на этом он не останавливается. Франция не только столь же плоха, сколь и Россия, она несравненно хуже. Готовя основание для того, чтобы предложить определение нации, которое делает его анализ неизбежным выводом, Фонвизин пишет: «Пребывание мое в сем государстве убавило сильно цену его в моем мнении… Достойные люди, какой бы нации ни были, составляют между собою одну нацию, выключа их из французской, примечал я вообще ее свойство… Рассудка француз не имеет и иметь его почел бы несчастьем… Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть, хотя в самой безделице. Божество его деньги… Д’Аламберы, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие… Дворянство французское, по большей части, в крайней бедности, и невежество его ни с чем несравненно… Исключая богатых и знатных, каждый французский дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастие быть принятым гувернером к сыну нашего знатного господина… Вообще (беспристрастные иностранцы) говорят, что нет в их войске души военной. Всякий солдат резонирует, следственно, плохо повинуется… На скотном дворе у нашего помещика чистоты гораздо больше, нежели пред самыми дворцами французских королей… Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то, конечно, их фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая бы имела такой изобретательный ум, как французы в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся… Сие дарование природы послужило много к повреждению их нравов» [122].

Ну и хватит о беднягах французах. Интересно, что Фонвизина так раздражила Франция, что мимоходом он даже сделал комплимент Англии. Этим он как будто подчеркнул ничтожество главного объекта своего внимания. «Равенство, – пишет он, – есть благо, когда оно, как в Англии, основано на духе правления; но во Франции равенство есть зло, потому что происходит оно от развращения нравов» [123].

В этих пассажах отражается чистая и незамысловатая экзистенциальная зависть. Тут ошибиться невозможно – это, безусловно, ressentiment, причем вполне типический случай. Но еще не результат того, что это чувство создало. Есть определенное удовольствие в том, чтобы говорить подобные вещи вслух, но вряд ли это добавляет максимум приятности собственному существованию. Ненависть как таковая давала выход ressentiment первых русских националистов, но проблему их она не решала. Венцом подобного развития – построением такой идентичности, с которой можно жить, цветком ressentiment – стала не откровенная ненависть. Венцом стала переоценка западных ценностей, создание нового, на этот раз полностью в любом смысле воображаемого идеала, а вместе с ним и новой надежды для России. Был сотворен новый образ России, успокаивающий, лестный образ, способный служить основанием для личного собственного самоуважения. И это и стало формой, матрицей русской национальной идентичности.

Здесь, возможно, будет полезно еще раз кратко перечислить стадии этой сложной эволюции. Русскую элиту национальная идентичность привлекла тем, что она была способна обеспечить основание для статуса и самоуважения, которое не могла дать идентичность дворянская. Эта способность национальной идентичности зависела от успешного развития национальной гордости. Но рост национальной гордости, которая изначально возникла так быстро, благодаря победоносной чудесной вознесшейся славе России в начале века, впоследствии замедлился, благодаря соседству – собственно самому существованию – Запада. Русские не могли отделить себя от Запада и вернуться к тем временам, когда им было все равно, существует он или нет. Именно Запад, встреча с Западом возвестила в России новую эру, в которой Россия осознала себя нацией, именно первоначально успешное вхождение России в западный мир дало патриотам первые основания для национальной гордости, и именно перед Западом они эту гордость и испытывали. Запад был неизгладимой, неотъемлемой частью русского национального сознания. Не было бы просто смысла быть нацией, если бы Запад не существовал. Русские смотрели на себя сквозь очки, сделанные по западной моде, – они мыслили, с оглядкой на взгляды Запада – и его оценка была само собой разумеющейся и необходимой для национального самоуважения и самооценки. Запад был выше; они считали, что он на них смотрит сверху вниз. Как можно было русским преодолеть это препятствие и выстроить национальную гордость несмотря на превосходство Запада?

Было три основных способа это сделать. Первый способ – это стать похожими на Запад, подражать ему. Выбор такого пути предполагал оптимистическую веру в то, что России удастся это сделать с относительной легкостью, и большинство тех, кто был творцами национального сознания в XVIII в., время от времени высказывались за этот выбор. Поскольку «догнать и перегнать» оказалось невозможным, то этот выбор стали считать не стоящим того. При втором способе следовало определить Запад как неподходящий образец для России, хотя у Запада были свои достоинства, потому что Россию нельзя было с ним сравнивать, она была уникальная, особенная и шла своим собственным независимым от Запада путем. Таков был культурный релятивизм, временная и несостоятельная позиция, потому что при ней отрицалась цель, которая и послужила причиной возникновения культурного релятивизма. Считать, что Россию и Запад сравнивать нельзя, что их следует судить по различным стандартам, значило оставить надежду на то, чтобы завоевать уважение Запада, – а какой смысл был в ценности, если она не признавалась значимой другим субъектом? Другими словами, национальное самоуважение и оценка зависели от сравнимости с Западом.

Способом, который оказался наиболее живучим и жизнеспособным, стало отрицание Запада, потому что он был злом, или ressentiment. Как и у культурного релятивизма, в основании ressentiment лежала глубоко пессимистическая оценка России, осознание ее совершенной несостоятельности в соревновании с Западом. Но, в отличие от культурного релятивизма, ressentiment было замечательно продуктивным и творческим чувством, способным к бесконечному разветвлению, постоянно порождающим и возбуждающим новые чувства и идеи, рассадником идеологий. Поскольку у русских не было собственных источников, которые могли бы снабдить их строительными материалами для создания новой идеологии, то отрицанию Запада как таковому, чистому ressentiment, выражаемому в ненависти, пришлось взять на себя главную роль в закладывание основы национальной идентичности и что-то вложить в ее построение. Русские оставили позади свое дозападное существование и не собирались к нему возвращаться. Когда в 1836 г. Чаадаев им об этом напомнил, его современники были шокированы и он был объявлен сумасшедшим [124].

А творцы русского национального сознания XVIII в. – Новиков, Фонвизин, Карамзин – сталкивались с этой проблемой, осознавали ее и мучились именно ею. И, таким образом, будучи не в силах оторвать себя от Запада, изгладить, стереть его образ из своего сознания, и не имея ничего, что можно было бы ему противопоставить, они определили его как антиобразец и выстроили идеальный образ России как прямую ему противоположность. Россию все еще мерили по западным меркам (ибо западные ценности определялись как всеобщие), но она была гораздо выше Запада. На каждый западный порок у нее была добродетель, а кажущимся западным добродетелям она противопоставляла добродетели реальные. А если эти добродетели нельзя было увидеть в зримом мире политических институтов и культурных и экономических достижений, это получалось потому, что зримый мир был миром теней и видимостей, а добродетели сияли в мире по-настоящему истинном – в царстве духа.

Со времен Кантемира именно политическая реальность России смущала русских патриотов в наибольшей степени: отсутствие свободы, равенства и уважения к личности. Именно эта разница в главном отношении к Человеку, а не экономическое или культурное отставание, наиболее явно уличала Россию в противоречии нравственному канону Запада, каковой Россия, жаждавшая войти в семью блистательных наций, беспечно приняла. Это был XVIII в. Западом для России была Франция эпохи Просвещения. На умственном горизонте туманно маячила Англия, которую Франция в то время решила превзойти, и в этом процессе французы дали английским ценностям такое словесное выражение, которого у них никогда не было там, где они родились. Другие европейские страны, особенно соседняя Германия, были всего лишь несовершенными копиями Франции. Америка, страна Свободы, в сознании русского человека в XVIII в. была чем-то почти нереальным, скорее воображаемым построением, чем действительно существующей страной, скорее воплощением принципа. Но принцип-то все равно оставался одним и тем же. Мыслящая личность – обычный человек, наделенный разумом, и, таким образом, принимающий участие в Божественной сущности был мерой нравственного добра. История еще не показала неудачи Франции и Англии в попытке преуспеть в английских ценностях; русские не могли узнать, что они не одиноки в своем позоре. И видя свой позор, они, по-видимому, чувствовали к этой реальности еще большее отвращение. Именно разумность, рассудительность, рассудочность (rationality), разум мыслящей личности делали необходимыми свободу и равенство. В России не было ни свободы, ни равенства, и тогда она восстала против разума, назвав его рассудком, отвергая как мыслящую личность, так и качество, которое определило ее сущность. С точки зрения европейской элиты XVIII в. российская реальность была не разумна, а первые русские националисты считали что разум, рассудок – вещь противная и неприятная. Разум и рассудок как свойство человеческого духа относятся к членораздельности, ясности, точности, определенности и сдержанности – они противопоставляли ему жизнь, столь переполненную чувствами, что в них можно было захлебнуться, жизнь невыразимую, широкую, бьющую через край. Разум имел дело с расчетом, осмыслением, предсказуемостью – они противопоставляли этому спонтанность, неожиданность, неизмеримость. По самой своей природе эти качества были очень широкими и неопределенными. Гораздо точнее можно было определить то, чем они не были, чем их истинную сущность. Они отвергали стандарты и были идеальными составляющими для загадочной славянской души.

К свойствам русской души подошли в результате умственных упражнений по выдвижению антитез существующим западным ценностям, в особенности антитез тем ценностям, которых в России недоставало совсем; и поэтому в самом начале эти свойства так же мало присутствовали в России, как и в любом другом месте. Но обладать ими было так приятно, и их изобретатели или открыватели так в них хотели верить, что это изначально неосязаемая целостность материализовалась и нашла свое воплощение в национальном характере, став самым мощным и неизменным компонентом культуры, которая складывалась вокруг нее. О, сколь же много копила в себе загадочная славянская душа! Никто не мог этого увидеть, но это было неопровержимо. Никто не мог отрицать превосходства русской нации, выражавшего себя в мире незримом [125].

Стадии этой сложной эволюции (от того, как впервые стали осознавать российскую неполноценность, затем с оптимизмом приняли вызов, затем прошли через различные варианты ухода от этого вызова – культурный релятивизм и чистое ressentiment – до переоценки ценностей) трудно отделить друг от друга и организовать хронологически. Они сосуществуют и разнообразными способами частично перекрывают друг друга – и это продолжается и за пределами XVIII в., хотя – в другой мере – их часто можно найти на одних и тех же страницах, как отражение борьбы сочинителей с тяжелым положением, в котором оказалась российская элита. Эти авторы, творцы русского национального сознания, колебались между несколькими точками зрения, как будто проверяя силу любого возможного средства облегчения, но все они в конечном итоге пришли к финальной стадии – переоценке ценностей как к единственному способу жизнеспособного решения их проблемы. Отрицание разума, ума, проходит красной нитью через все произведения, ставящие эту проблему так же, как в дальнейшем оно проходит через все суждения относительно русского национального характера.