Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

По всем этим причинам, когда в период пробуждения национального чувства в таких больших странах, как Франция и Россия, национализм стал повсеместно предметом дискуссии и на него можно было натолкнуться повсюду, в Германии дворяне оставались полностью невосприимчивы и пассивны ко всему подобному. Во второй половине XVIII в. уже не было противостояния абсолютистской власти и князей, а имело место взаимное упоение. (Подобно многим другим влияниям в истории, которые мы берем в качестве примеров, абсолютизм развивался, самовыражался и воздействовал на разные общества самыми разными способами.) Дворянство не было больше вызывающим опасения классом. Но появилась уже и другая группа, робкая и безобидная по сравнению с ними, а в действительности оказавшаяся опаснее всех. Эта группа не принадлежала к низшим слоям общества; те еще не несли в себе угрозы, это не были покорные буржуа, которые, кажется, никогда не обретут такой славы. Этот новый класс был «неприкрепленными» интеллектуалами. Это были те, кому было предназначено взять на себя лидерство в пробуждении и формировании немецкого национального сознания.

Среди рассмотренных в этой книге европейских стран Германия – единственная страна, подтверждающая точку зрения, что национализм – это феномен, порожденный средним классом. Его лидеры на пути к национальной идентификации – выходцы скорее из буржуазии, чем из аристократии. Это исключение, однако, подтверждает правило, что интеллектуалы из среднего класса, предвестники и архитекторы немецкой национальности, имели мало общего и с буржуазией в целом, и с дворянством, глядевшим на них сверху вниз, да и с крестьянством, из которого большинство их и вышло.

С самого начала в Германии светские интеллектуалы из среднего класса стояли в стороне, обладая своим «лица необщим выраженьем», своими возможностями, желаниями и собственными особыми разочарованиями. Эта группа была порождением немецких университетов и в некоторой степени переняла и распространила их характерологические черты. Немецкие университеты были не похожи на университеты остальной Европы по нескольким аспектам. Они не являлись результатом спонтанного роста и объединения сообществ студентов, а были имперским и княжеским порождением, задуманным как средство обучения местного духовенства и придворных, как имперское учреждение, духовно независимое от Римской церкви. В XVI в. большое число этих новообразований отражало стремление земель к суверенитету. Таким образом, немецкие университеты были скорее инструментами воздействия (instrumenta dominationis) местных правительств, чем общими учебными заведениями (studium generale), обслуживающими всех (во всяком случае, христиан), жаждущих знаний.

Два факультета являлись оплотом университета: теологический и юридический. Еще один факультет, дававший высшее образование – медицинский – оставался до XIX в. численно пренебрежимо малым. Факультет искусств или, как он стал называться позднее, философский, изначально был подготовительным отделением для более углубленного обучения на первых трех и давал общее образование тем, кто имел недостаточные знания по другим дисциплинам. Теологический факультет набирал своих студентов преимущественно (а в протестантской Германии исключительно) из беднейших представителей низших и средних классов. Такие студенты составляли большинство и среди изучавших философию. Юридический факультет, наоборот, привлекал богатых буржуа и даже дворян.

Обострение классовых противоречий, которое сопровождалось более настойчивым противостоянием местных правителей и дворянства, вело к постоянному оттоку дворян из университетов во второй половине XVII в., в результате чего престиж университетов существенно снизился. В этот период университеты достигли нижней точки общественного уважения, так что известные ученые решили даже, что связываться с ними – ниже их достоинства. Общеизвестно, что Лейбниц считал двор более соответствующим развитию духа и науки, и, требуя создания Академии для поддержки науки, он ставил университеты на низшую ступень среди образовательных учреждений. Для тех, кому Двор был закрыт, выход из этого положения был в отказе от ученых традиций, на которых стояли университеты, и повороте к современности. Этот путь выбирали люди вроде Кристиана Томазиуса (Christian Thomasius), бывшего профессором в Лейпциге, ставшего одним из основателей университета в Галле. Он настаивал на включении «дворянского образования» (фехтования, верховой езды, современных языков и наук) в учебный план и был первым профессором, преподававшим на немецком, а не на латыни. Еще он издавал первый немецкий ежемесячный журнал. Университетская реформа в начале XVIII в. и принятие реформированными университетами Aufklärung (Просвещение) отчасти можно рассматривать, как желание некоторых профессоров избежать клейма неуважения, связанного с работой в университете.

С начала XVIII в. престиж академического образования повышался. Причины в основном лежали вне стен университетов. Учеба стала популярным занятием среди европейских аристократов, по крайней мере в Англии и Франции, основными образцами для подражания в Германии. Дворянство теперь подразумевало культурный глянец, если ни в чем другом превосходства не было. Достоинства образования и образованных людей были прославлены философией Просвещения. Университет в Галле, ставший родным домом Aufklärung, привлекал студентов знатного происхождения. Одновременно большое число дворян видело свое предназначение в гражданской службе в родных землях и стекалось в университеты по этой причине.

Хотя кое-какое университетское образование считалось в Германии необходимым для поступления на гражданскую службу, бюрократы, домогавшиеся дворянских титулов, не обязательно выбирали именно немецкие университеты. Многие уезжали учиться за границу или доучивались в немецком университете (обычно в Галле), оставаясь в заграничном. Там, в центрах нового мышления, им раскрывали новые умонастроения и идеи, среди которых была национальная гордость. Один из таких будущих членов немецкой элиты – ганноверский дворянин фон Мюнхаузен (von Münhhausen) – был основательно обеспокоен этим отличием. Геттингенский университет (основанный в 1737 г.) явился во многом плодом его недовольства. Согласно концепции основателя, Геттинген должен был привлекать дворян, в том числе иностранных, чье присутствие среди студентов сделает университет заметным и усилит его привлекательность. Мюнхаузен озаботился привлечением широко известных профессоров и, как и ожидалось, обратил свое внимание на юридический факультет, который должен был быть предпочтительным для большинства урожденных дворян. «Право, преподаваемое в Геттингене, отразило негодование большинства немецких дворян своевольными нововведениями усиливавшегося абсолютизма властей и имело целью укрепить их законное положение и права в умирающей империи, укрепить хозяйственное право, частное право… обратить большее внимание на феодальные законы, немецкое хозяйственное право, немецкое и европейское конституционное право, историю права и право судебное, нежели на традиционное Римское право, каковое имеет место в семнадцатом веке» [29]. Таким образом, уже к середине XVIII в. Геттинген невольно привнес нативистские и исторические тенденции в юриспруденцию, что позже стало важным элементом немецкой националистической мысли.

Помимо этого Геттинген содействовал достижению главного в будущем немецком национальном самосознании. Мюнхаузен обратил особое внимание на важность общего образования, особенно истории, как правильного пути развития духа праздного дворянства (в противовес идущим на службу). Такое повышение статуса философского факультета послужило началу преобразований в самой природе немецких университетов. Сами по себе это были не основополагающие нововведения, так как статус общего образования повышался в Европе повсеместно, но важность его для дворянства оказалась общепризнанной. Новым стали переориентация с практических целей образования на его неотъемлемую самоценность и значение для развития духа, воспитания (Bildung) личности, которая формировалась с учетом нового к себе отношения. Это погружение в глубины внутреннего мира и идущая с ним вразрез посюсторонняя активность Aufklärung вместе отражали стремление облагородить университетское образование в Германии и были в какой-то степени родственны.

Уже в 1740 г. Кристиан Вольф (Christian Wolff) вернулся с триумфом в Пруссию королем философов, предпочтя академии и двору должность в университете – выбор, контрастировавший со сделанным Лейбницем несколькими десятилетиями ранее. «На исходе восемнадцатого столетия, – писал Фридрих Паульсен (Friedrich Paulsen), – немецкий народ относился к своим университетам, как к особенным источникам импульсов к прогрессу во всех областях жизни. Из тех самых университетов, которые столетие назад вызывали хохот изысканного общества» [30]. В 1810 г. для основателей Берлинского университета университетское образование как таковое – особенно гуманитарное, не особенно утилитарное – являлось «дворянским». Таким образом, в Германии тоже появилась концепция альтернативного дворянства, обязанного культуре, а не происхождению.

Примечательно, что в течение XVIII в., когда подавляющее большинство образованных людей вышло из среднего класса, дворяне составляли малую часть студентов. В Геттингене, наиболее популярном университете среди дворян, только 10 % студентов в 1737 г., 8 % в 1767 г. и 15 % в 1797 г. были дворянами. Большинство из них шло в юриспруденцию (55 %, 45 %, 62 %, соответственно, и целых 79 % в 1777 г.) [31]. Остальные почти 100 % мест на других факультетах (не юридическом) и в других университетах занимали простолюдины. Набор в университеты в XVIII в. падал. Возможно, это отражало осознание незначительной пользы академического образования для поиска подходящей работы. В отличие от своих соучеников аристократов, студенты из средних классов (за исключением наиболее выдающихся) всегда посещали занятия с мыслью о такой работе. Цифры таковы: по всем университетам в 1700 г. было 9000 студентов, 7000 в год в конце 1760-х гг., 6000 в год в период между 1795–1800 гг. [32] Если взять среднюю цифру в 7000 студентов в год в течение столетия (хотя их могло быть и больше) и умножить на 4 года, которые студент учится (хотя многие отучивались 1–2 года), к концу века мы получим 175 000 человек, получивших университетское образование, большинство из которых – выходцы из среднего класса. Если учесть естественную смертность, представляется небеспочвенным оценить количество этих людей во второй половине XVIII в. в 100 000 человек [33]. Эта цифра пренебрежимо мала в сравнении с 20 млн населением Германии в 1800 г., но вполне сопоставима с численностью дворян, оцениваемых по максимуму в 2 % населения [34]. Эти 100 000 университетски образованных простолюдинов вместе с их семьями и составили «класс образованных», Bildungsbürgertum.

В социальной иерархии немецкого общества Bildungsbürgertum в целом стоял выше среднего класса. В последнем Kleiderordnung (законе о расходах)[31]31
  Правила о ношении одежды. – Прим. перев.


[Закрыть], изданном во Франкфурте-на-Майне в 1731 г., городское население делилось на пять классов. Доктора права, и особенно медицины, были объединены с аристократами и прочими дворянами в первом, наиболее престижном из них [35]. По общему признанию в середине XVIII в. статус юристов, прежде всего выходцев из лучших и богатейших фамилий, был выше теологов и философов. Но под влиянием Aufklärung и переориентации образования, уделявшего все большее внимание внутренней культуре, уважительное отношение к получившим университетские степени стало более ровным. Философы, пожалуй, выиграли от этого больше остальных (престиж философской степени вырос больше прочих). В читальных клубах, получивших распространение с 1780-х гг. образованные люди «терлись» вместе с дворянами, и академическая степень как таковая, как позднее заметила мадам де Сталь, «давала пропуск» в общество [36]. Образование было путем наверх.

Для первого поколения незнатных выпускников и слушателей включение в Bildungsbürgertum означало переход в более высокий класс и было очень престижным. Во второй половине XVIII в. класс образованных, однако, уже сам себя воспроизводил, многие студенты приходили из семей Bildungsbürger. Польза университетского образования для них снижалась. В то же время рост уважения к учебе как таковой и особенно к гуманитарным наукам, не ориентированным профессионально, усилил чувство собственного достоинства у образованных людей, ожидавших к тому времени большего почтения к себе со стороны широких слоев общества. Но общество не считалось с ними в той мере, чтобы они почувствовали удовлетворение. Чаще им отказывали в доступе в высшие круги и ни на секунду не давали забыть о своем происхождении. Название нового класса само по себе подразумевало связь с простонародьем. Когда французские и русские интеллектуалы одинаково гордо говорили о себе, как об аристократах духа, т. е. альтернативных аристократах, в Германии образованную буржуазию называли альтернативным средним классом. Bildungsbürger идентифицировались с аристократией, которая не смешивалась с ними, презирали буржуазию, с которой были неразрывно связаны. Вознесенные над участью простонародья, они тем не менее оставались низшим классом и были недовольны своим положением в обществе. Они тоже стали жертвами статусной несообразности.

Это разочарование интеллектуалов обострилось из-за положения обученных безработных, которых к концу XVIII в. среди них становилось все больше. Аура моральной высоты, окружавшая знание для его же пользы, имела свои преимущества для интеллектуалов из среднего класса, но не могла предоставить более полезные для них знания. Их образование оставалось серьезно ориентированным на карьеру. Свободные профессии еще не находили должного применения в Германии, и студенты из среднего класса видели целью своих штудий главным образом карьеру на юридическом или административном поприще, на гражданской или церковной службе или в университетском преподавании. Возможности, открытые Bildungsbürger на гражданской службе – на уровне, соответствующем их квалификации, – к концу века уменьшились из-за возросшего соперничества с дворянством. Это соперничество было особенно сильным в администрации, где должностей было меньше, а на добрую треть лучших мест претендовали кандидаты-дворяне [37]. Процентное соотношение чиновников-дворян выросло с 37,8 % между 1770–1786 гг. до 45,23 % между 1786–1806 гг., создав, согласно Бруншвигу, впечатление небольшой феодальной реакции. Юриспруденция, наоборот, была почти монополизирована представителями среднего класса с университетским образованием. Однако и там кандидаты-дворяне успешно боролись за лучшие места: их процентное соотношение было чуть больше 10 % на низших должностях, доходя до трети на высших. Berlinische Monattschift в 1788 г. оценивал: «Число молодых людей, ищущих места на гражданской службе, так велико, что все администрации переполнены. Если сравнить их количество с числом мест, которые даже в случае эпидемии со смертельными исходами, похоже, не освободятся, то можно заметить, что нет никакой надежды устроить большинство из них хоть каким-нибудь образом, и это никак не связано с жертвами, которые от них потребовала учеба» [38]. Ни у кого не было гарантии, что он просочится через это бутылочное горлышко, а кроме того, потом их ожидали дальнейшие трудности: чиновник из среднего класса должен был приготовиться к долгому ожиданию и не мог даже помыслить выдвинуть себя ранее 27-летнего возраста.

Путь на церковную должность был, пожалуй, еще труднее, даже при том, что знать считала церковную карьеру абсолютно непривлекательной, и теологи из среднего класса соперничали только друг с другом. Теологические факультеты продолжали привлекать массы беднейших студентов из среднего класса, поскольку там платили стипендию, а экзамен перед консисторией был бесплатным, в отличие от экзаменов на гражданскую службу. В то же время церковь могла принять лишь меньшую часть претендентов: среднегодовое число церковных должностей в Пруссии за период между 1786–1805 гг. было всего 278 при общем числе 584. Но в одном 1786 г. на теологическом факультете в Галле училось 800 студентов (из 1156 во всем университете). По всей Германии кандидаты-теологи в ожидании светлого будущего шли в учителя к дворянским детям. Только в Дрездене они составляли более 20 % городского населения. В 1785 г. репортер писал: «Они целыми днями спешат из дома в дом и едва ли от своих уроков имеют достаточно денег, влача жалкое существование. Все они истощены, бледны, больны и достигли сорокалетнего возраста, не дождавшись, пока консистория сжалится над ними и даст им средства к существованию» [39].

Ну и, наконец, преподавание в университете могло поддержать лишь незначительное меньшинство самых талантливых, а потому удачливых. В 1758 г. во всех немецких университетах, за исключением Австрии, было 244 профессора. Их число возросло до 658 в 1796 г. и, возможно, еще большее количество стояло в очередях на случай Extraordinarien [40]. Университеты не могли принять излишек выпущенных ими же интеллектуалов и, оставленные без внимания, те должны были изыскивать нечто поддерживающее в тяжелую минуту и вселяющее энергию.

Безработные академики сформировали армию «не имеющих определенного места», «свободно перетекающих» интеллектуалов (эти пришедшие из немецкого термины подходят им не только в прямом значении). Многие из них ушли на вольные писательские хлеба отчасти оттого, что выбора все равно не было, а отчасти соблазненные пока еще неиспользованными ресурсами, скрытыми в печатных изданиях, притягивающими все больше читающей публики произведениями знаменитых английских и французских авторов, и кое-какими заставляющими задуматься идеями, которых мы еще коснемся. В Германии в 1771 г. насчитывалось 3000 писателей, а в 1800 г. – 10 650 [41]. Если они видели в своей профессии способа избежать нужды, то они ошибались. Дворы и дворяне, за небольшим исключением, покровительствовали французской литературе. И жизнь за счет неразвитого рынка была какой угодно, только не легкой. «Полчища голодающих поэтов с каждым днем множатся, – писал Виланд (Wieland) в Der teutsche Merkur в 1776 г., – последствия… – это голодная смерть. В них усиливаются мрачные настроения, они сочиняют сатиры против князей, не стремящихся подражать Августу и не ведущих себя, подобно богатым покровителям поэтов, всегда ожидающим последних с яствами на домашнем столе».

Виланд, родившийся в 1733 г., был из числа первых немецких интеллектуалов, попытавшийся жить на доходы от профессиональной литературной деятельности. Будучи одним из самых успешных писателей своего времени, он был не во всем успешен и подрабатывал клерком в Биберахе, профессором в Эрфурте и, наконец, наставником веймарских князей. Было, разумеется, удачей, что ему предлагали все эти места, и этому он был обязан своей славе. Но многие из его более молодых соотечественников вступали на непроторенную дорогу литературной борьбы в надежде, что она приведет их к прибыльному, высокому и безопасному официальному положению. Современник Виланда, другой знаменитый писатель Лессинг стал придворным библиотекарем в Вольфенбюттеле. За два года до получения этой должности он в 1768 г. писал своему брату, мечтавшему стать писателем: «Последуй моему братскому совету и откажись от планов жить за счет писаний. Подумай о том, чтобы стать секретарем или получить работу где-нибудь на факультете. Это единственный путь избежать голода».

Такие мнения первого поколения немецких писателей оповещали об истинном положении вещей поколения, пришедшие через 20–30 лет. В 1791 г. Шиллер на основании своего опыта заключил, что «немецкий литературный мир пока не в состоянии удовлетворить строгим требованиям искусства и одновременно обеспечить ему минимальную поддержку» [42]. Писатели в конце века одинаково оценивали ситуацию, хотя различие интонаций примечательно. В 1799 г. Вильгельм Шлегель сравнивал ситуацию с писателями у себя в стране и во Франции: «Дюкло отметил, что существует всего несколько заслуживающих внимания книг, написанных профессиональными литераторами. К этому тезису во Франции долго относились с уважением. Там писатель считался никем, если был только писателем. Даже сегодня это предубеждение обнаруживается повсеместно. Писательское занятие, в зависимости от точки зрения – это клеймо, самооправдание, работа для ослов, ремесленников, искусство или добродетель» [43].

Заработки даже знаменитых писателей были скудными. И хотя оплата постоянно росла, они никогда не составляли нормальных сумм и были несравнимы с доходами столь же известных английских и французских писателей. Поговаривали, что сэр Вальтер Скотт за три года заработал литературным трудом больше, чем Гете, без сомнения самый знаменитый писатель Германии того века, за всю его весьма долгую жизнь [44]. Под защитой своего Веймарского дома Гете вспоминал: «Немецкие поэты не имели никаких преимуществ среди сограждан. У них не было ни поддержки, ни положения, если только у них не находилось другой подходящей работы; и поэтому, когда появлялся талант, он мог как удостоиться чести, так и навлечь на себя позор. Бедный сын земли, наделенный духовностью и даром, вынужден ползти всю свою тягостную жизнь и под давлением сиюминутных нужд расточать дары, случайно доставшиеся ему от муз… поэт… входит в мир на наиболее грустном этапе рабства, как шут и паразит, поэтому и в литературе, и на жизненном поприще он являет собой образ человека, которого каждый может так просто оскорбить».

Некоторым образом эта ситуация была результатом отсутствия авторского права: широко распространенное пиратство, т. е. перепечатка хорошо расходящихся произведений в дешевых изданиях без согласия автора, делала издателей несговорчивыми при принятии на себя обязательств по опубликованию произведений с неясными перспективами продаж и прибылей. Этому также способствовало их нежелание делиться доходами с авторами. Любопытно, что это делалось с одобрения авторов. «Результат поэтического труда, – вспоминал Гете в Dichtung und Wahrheit, немного противореча собственной приведенной выше оценке положения писателей, – выглядел, как нечто священное, и поэтому принятие любого вознаграждения должно было бы рассматриваться почти как симония. Авторы… которые в добавление к их таланту были уважаемы и почитаемы публикой как люди высокой морали с определенным интеллектуальным уровнем, уже чувствовали себя награжденными за свой успешный труд: издатели были вполне удовлетворены своей второй ролью и высокими доходами …и, таким образом, все заняли свои места в замечательном равновесии» [45].

Взгляд на литературу как на занятие людей, могущих себе позволить не получать за это деньги, был присущ дворянам, уже занимавшим некоторое положение, тем, кто мог выбирать такой род деятельности без умаления себя. Таким образом, высокая вероятность не иметь высокие заработки служила тому, что литература становилась все привлекательнее для выпускников университетов, которым нравилось считать оплату земных трудов ниже своего достоинства. Некоторые уважаемые авторы в середине XVIII в., такие, как, например, Кристиан Фюртенготт Геллерт (Christian Fürhtegott Gellert), вообще не хотели получать деньги за свои сочинения. Но на них оказывалось сильное давление и, как бы им ни хотелось думать иначе, им приходилось зарабатывать на жизнь, а литература была для многих из них единственным средством заработка.

Когда в 1770-е гг. читательский рынок начал расширяться, большое число писателей пожелало пересмотреть интеллектуальный труд таким образом, чтобы оплата его стала предсказуемой, законной и адекватной. Мысль Клопштока, высказанная в Deutsche Gelehrtenrepublik в 1772 г., была одной из тех, которая выражала изменившееся отношение и растущее нежелание немецких писателей принять жребий «честной бедности». Заслуженный поэт предлагал обойтись без услуг издателей-дилеров и собрать деньги на финансирование и распространение изданий, прибыль от которых пошла бы автору напрямую. Появление первой и единственной части Gelehrtenrepublik было следствием затянувшихся дебатов о природе книги, которые сосредоточились на проблеме правомочности: считать литературный продукт собственностью автора, раз уж он требует за него материальное вознаграждение. Многие выдающиеся авторы того времени, например Кант и Фихте, приняли участие в дискуссии и доказывали, что такие требования вполне законны. Хотя, требуя платить за их работу, немецкие писатели тем не менее подчеркивали, что их труд – особый, возвышенный, так сказать, «благородный». Идея «гениальности» позволяла им примирить эти две явно несовместимые позиции. Эта идея определяла труд «настоящего» писателя как производное внутреннего мира автора, всего его творчества, которое не является ремеслом и продуктом обучения, которое использовало внешние наблюдения, но не зависело от них. И таким образом, труд настоящего писателя с очевидностью представлял собой собственность автора, за которую можно было ожидать оплаты [46].

Тяжелое положение интеллектуалов было не только и не столько следствием экономических причин. Унижение из-за нищеты угнетало их сильнее самой нищеты. Их тяжелое положение было платой за путь наверх. И плата была, на самом деле, чрезмерной. Надо помнить, что Германия была в этот период по существу статичным обществом. Это означало, что она была составлена из определенного числа общественных групп, застывших в своих традиционных границах, находившихся в определенных, давно установленных взаимоотношениях, неизменно дистанцируясь друг от друга. В этих условиях природа и опыт пути наверх в корне отличаются от природы и опыта, например Англии XVI в., где широкие социальные слои находились в постоянном движении и целые общественные группы перемещались вверх-вниз по иерархической лестнице, изменяя свои границы одновременно со сменой позиций по отношению к другим, подобно континентам во время древних землетрясений. В Германии XVIII в. путь наверх был движением исключительно индивидуальным. Возможность достижения желанной цели существовала, но не была никоим образом гарантирована. Кроме того, достигали цели немногие из рискнувших ступить на эту дорогу. А в несуществующей промежуточной стране путники находили одиночество, упадок и отчаяние. Не было никакой надежды, что опыт отведет от многих из них уныние, человеконенавистничество и горечь.

Больше, чем от чего-либо другого, они страдали от острой социальной несостоятельности, противоречий между самоуважением, возросшим вместе и по причине получения образования и подкрепленным современными, слишком хорошо им знакомыми, философскими взглядами и недостатком уважения со стороны общества, которое упрямо всех ранжировало согласно официальным чинам и титулам. Они не могли примириться с подобным критерием, но разделение допускали; они питали презрение к тому общественному слою, из которого вышли сами, и возмущались как дворянством, так и чиновничеством с высшими слоями буржуазии, куда не могли получить доступ. Bildungsbürger не могли стать частью того общества, частью которого стать мечтали. Они не оспаривали превосходства дворян (хотя их взгляды на причины этого могут показаться вполне академичными: многие, без сомнения, верили Гете, что только дворяне могут добиться «общего развития» личности, которая и является целью цивилизации). И они не хотели становиться частью общества, с которым и так были фактически связаны. «Никто без благосостояния и свободного времени, не может стать членом «хорошего общества», – писал Кристиан Гарфе (Christian Garve). «Но в обществе крестьян, ремесленников, бродяг, подмастерьев, лавочников и студентов мы обнаружим, что манеры их грубы или распущенны, а речь невнятна» [47]. Вот и болтались они между двумя мирами, не имея определенного положения и постоянно агонизируя. И эта общественная изоляция, страдание из-за нее, ее корни и способы избегнуть ее и не знать бедности – вот постоянные темы немецкой литературы XVIII в. Что постоянно беспокоило и делало жизнь мукой, было «чувство человеколюбия, угнетаемое их бюргерским положением» [48].