Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

К 1840 г. национализм «стал важнейшей, эмоциональной связью, которая абсорбировала лояльность все большего и большего количества отдельных немцев» [225]. Он быстро стал каркасом глубочайшей личной и коллективной идентичности. В качестве такового, он стал формировать противоречивые политические подходы. Форма немецкого национализма, которую эти подходы отражали и различными способами развивали, была результатом антизападного ressentiment, внедренного в сложную систему пието-романтической мысли. Система эта выстраивала немецкое сознание до того, как оно стало сознанием национальным. Среди своих основных принципов она включала в себя следующее: 1) взгляд на современный – западный, капиталистический – мир как на нечто бессмысленное, недостойное и порочное; 2) взгляд на современного человека, как на некую нецельную личность, отчужденную от общества и от своей собственной сущности; 3) определение общественной сущности как истинной природы человека и веру в то, что реально и объективно человек может существовать только через «растворение индивидуального» в коллективном, через отречение от всех своих прав в пользу определенной автономии, через то, чтобы человек был, в сущности, членом большей целостности, наделенной духом. Считалось, что только личность, ставшая с общностью единым целым, истинно обретает себя и, таким образом, становится одновременно и разумной, и свободной; 4) жажду так изменить общество, чтобы подобный человек мог существовать, причем это изменение общества должно было быть произведено с помощью жестокой войны или революции; 5) упор на интеллектуалов в качестве людей, играющих главную роль в подобном изменении общества.

Настойчивое пророчество интеллектуалов-романтиков, как бы ни было оно смешно и нелепо в своей спеси, что мир примет власть немецкого ума, оказалось верным. За полтора века, вслед за рождением немецкого национализма, ничто так глубоко не повлияло на огромное количество людей, как две немецкие традиции, одна – левая, а другая – правая: марксизм и народная (Volkish) традиция, которая нашла свое наиболее яркое отражение в национал-социализме. Допускать родство между ними двумя – отвратительно, так же, как, собственно говоря, отвратительно вообще допускать, что национал-социализм может быть чему-либо близок. Кажется, что его преступления против человечества вообще стоят особняком в истории человека, как нечто вообще нечеловеческое, как некое адское видение, которое не могло бы явиться никогда. Акроним «нацизм» удобно затемняет тот факт, что он обозначает разновидность социализма. Предположить, что такое интернациональное учение, как марксизм, выдвинутое евреем и развиваемое многими и многими прочими евреями, учение, которое призывало объединяться пролетариев всех стран, может иметь что-то общее с такой кошмарной разновидностью ксенофобного и воинствующего национализма, чьей движущей страстью был антисемитизм – по-видимому, совершенно нелепо. Тем не менее, они находятся в близком родстве. Можно сказать, что они – братья. У них один и тот же прародитель, и они являются результатом одного и того же воспитания. Их обоих породил немецкий национализм, система верований и стремлений, которая была по сути своей социалистической, и так же, как социализм, пусть и скрытый, был тем не менее главным элементом в национал-социализме, так и национализм (и именно немецкий национализм, в частности) был главным элементом в марксизме.

Излишне здесь было бы демонстрировать националистический характер национал-социализма. Он был прямым наследником национализма освободительного периода (Liberation period). Это было отслежено многажды, и нет нужды отслеживать это здесь еще раз. Национал-социализм мало что добавил к уже существующей философской системе (системе мышления), но он заострил, озвучил, высветил и усилил некоторые ее главные тенденции. Он стремился представить современную ему западную общественную реальность в экономическом, а не политическом и культурном смысле (политика и культура рассматривались как отражения неестественного экономического строя), и избрал капитализм в качестве особой цели своей атаки на западное общество. Он представлял конфликт между ценностями (западными и своими собственными), которые воплощались в двух антагонистических экономиках – западного капитализма и немецкого социализма, – как отражение еще более глубокого расового антагонизма. Поэтому евреи становились его главнейшими врагами, антисемитизм – основным мотивом, а освобождение мира от евреев – его конечной целью. В конце концов, он призвал на помощь авторитет науки и заставил науку тесно связать себя с той точкой зрения на действительность, которую он (национал-социализм) собою представлял, и эту точку зрения поддерживать. Из поддержки науки он также извлек и нравственный посыл. Расизм, и в особенности антисемитизм, теперь был определен как незаинтересованная, объективная позиция, навязываемая человеку упрямой объективной реальностью, и любой человек, разделяющий эту позицию, освобождался от всякой личной ответственности. Во всех остальных отношениях национал-социализм сохранял романтическую форму нетронутой.

В марксизме капитализм также стал главным злом современной действительности. Его выводы тоже были представлены как выводы научные. Он также, как я попытаюсь сейчас показать, сохранял чаяния романтического национализма и оставался верным его стремлениям. И, хотя он не был ни расистским, ни явно антисемитским, расистский антисемитизм был почти определенно главным источником, вдохновлявшим это учение.

Вскоре после опубликования Essay on the Jewish Question, в котором Маркс, среди прочего, попытался отмежеваться от евреев и от иудаизма, он написал «К критике гегелевской философии права. Введение». Это произведение является одним из великолепнейших примеров исконной аргументации националистов-романтиков, почти тождественной по своей структуре Christenheit oder Europa Новалиса. Оно начинается именно с отправной точки романтического национализма: сравнения Германии с Западом и осознания того, что сравнение это – неутешительно. В самом начале этой работы Маркс объявляет, что речь здесь пойдет о Германии. Он продолжает описывать положение Германии: «Если бы кто-нибудь стал (описывать) сам status quo Германии, даже самым подходящим способом, то есть негативно, результат все равно был бы анахронизмом. Даже отрицание нашего политического настоящего есть уже пыльное прошлое в историческом чулане современных наций. Если я стану отвергать положение Германии в 1843 г., то, согласно французской хронологии, я едва достигну 1789 г., и еще дальше буду отстоять от коренных вопросов настоящего времени» [226]. Этот короткий отрывок является показательным во многих отношениях. Во-первых, он показывает и выявляет, что «коренные вопросы настоящего времени» решаются вне Германии, а где-то среди «современных наций». Германия, соответственно, современной нацией не является. Осознавать это и сравнивать Германию с современными нациями, решающими коренные вопросы, – явно унизительно.

Маркс продолжает описывать неприемлемую ситуацию в Германии, походя отвергая позицию тех, кто ищет спасения в тевтонских лесах, и объявляет войну положению дел в Германии, потому что «это положение дел ниже уровня истории». Чтобы нация имела смелость, восстать и изменить это положение, он хочет заставить народ, прийти в ужас от самого себя, и не дает ему ни мгновения на иллюзию и смирение.

Германия, говорит Маркс, изменится не только для самой себя. «Даже для нынешних наций», по его словам, «борьба с ограничительным характером немецкого status quo представляет собой некоторый интерес». На самом деле, Германия исполнит мировую миссию, «ибо немецкое status quo является открытым логическим завершением ancien régime (старого режима, строя), а ancien régime является скрытым дефектом современного государства». Германия будет в результате лечить недостатки других современных наций, решая коренные вопросы настоящего времени. Он называет эти нации: то бишь Францию и Англию.

До этого момента Маркс оплакивает немецкую неполноценность, по сравнению с передовыми нациями. Теперь он меняет направление своих выводов и объявляет, что это не столько неполноценность, сколько преимущество. Германия, в конце концов, не так уж плоха – особенно если сравнивать ее с некоторыми другими менее удачливыми нациями – и фактически ее нынешняя отсталость и отличие от других современных наций несут в себе залог ее будущего величия. Такой поворот мысли был тоже элементом исконной аргументации националистов-романтиков. Он существовал уже в пиетизме, который, поскольку был вынужден искать спасения в бедности, восхвалял бедность как необходимый путь к спасению. В аргументации Маркса, хоть она и следовала по пиетистскому пути, также отражалась гордость интеллектом, чуждая пиетизму, но характерная для романтического национализма. Маркс был склонен видеть в немецкой словесности сущность нации. Он писал:

«Если бы немецкое развитие в целом, было на уровне немецкого политического развития, немцы играли бы не большую роль в проблемах передовой современности, чем могли бы играть русские…

К счастью, мы, немцы – не скифы».

«Точно так же, как нации древнего мира проживали свою предысторию в воображении, в мифологии, так и мы, немцы, прожили нашу постисторию в мысли, в философии. Мы философские современники нынешнего времени, а не исторические его современники. Немецкая философия есть идеальное продолжение немецкой истории… Немецкая философия права и государства есть единственная немецкая история, которая находится на равных с формальной передовой современностью. Поэтому немецкая нация должна связать свою воображаемую историю с своими теперешними условиями и предать критике не только эти существующие условия, но также и их абстрактное продолжение».

Немецкая умозрительная философия права, по словам Маркса, была поднята до уровня науки. Критика ее, также являющаяся наукой, будет одновременно и значительным развитием философии, и критическим анализом современного (не немецкого) государства, и связанной с этим государством действительности. Почему следует критиковать передовую действительность? Потому что она в основе своей порочна, гораздо более порочна, чем нынешняя немецкая действительность. Современное государство, говорит Маркс, остающееся для Германии чем-то, что находится далеко наверху, «не берет в расчет действительного человека, или удовлетворяет человека целостного лишь иллюзорно».

Германии не льстит сравнение с Францией и Англией, но, по словам Маркса, проблема для нее состоит не в том, чтобы догнать эти передовые нации. Эти нации коррумпированы, они не берут в расчет действительного человека, а их общественная плоть распадается. Проблема для Германии стоит так: может ли она превзойти эти нации? Маркс риторически вопрошает: «Может ли Германия добиться практического воплощения вершины принципов; то есть революции, которая поднимет ее не только до формального уровня передовых наций, но и до человеческого уровня, который будет непосредственным будущим этих наций?»

Маркс отвечал на это вопрос положительно: «Да. Германия уже доказала свою способность к такого рода революциям в прошлом, и в прошлом же она пришла к ним с помощью и под руководством идей. Так же, как это произошло при Реформации, она ныне снова поведет мир по дороге революционного преобразования общества. У нее есть то, чего недостает всем другим обществам – философия, развившаяся в науку.

Однако чтобы произошла революция, должны были существовать массы, которым следовало претворять в жизнь предписания философии. «Должен быть сформирован класс, – говорит Маркс, – который будет драться не за свои ограниченные интересы и выгоды, как это делали революционные классы передовых наций, а за полное освобождение человека. Этот класс – пролетариат. Он лишь начинает формироваться в Германии, но поскольку, в любом случае, в Германии не могут существовать классы частично революционные, то он, конечно, вскоре будет сформирован. И, «как только молния мысли (немецкой философии) глубоко проникнет в нетронутую почву народа (немецкого пролетариата), немцы освободятся и станут людьми… В Германии нельзя упразднить никакой вид рабства, не уничтожив рабство в целом. Освобождение Германии будет освобождением человека». Труд этот завершается загадочным утверждением: «День немецкого возрождения объявит о себе криком галльского петуха». Это высказывание напоминает о настоятельном вопросе Новалиса в Christianity or Europe: «Должна ли революция остаться Французской революцией?» Маркс, как и Новалис, отвечает на этот вопрос отрицательно. Французская революция всего лишь предтеча, вестница спасения, которое принесет человечеству Германия.

Этот всплеск патриотизма в обязательном порядке не показывает, что Карл Маркс был ярым немецким националистом [227]. Однако к тому времени, как Маркс вступил во взрослый период своей жизни, национализм уже впечатался глубоко в сознание и фактически стал «подходящей культурной рамкой» для выражения мыслей в самых различных областях [228]. Суть состояла в том, что Маркс унаследовал националистическое отношение в целом (in toto) и – прекраснейшим образом осознавая это, как показывают его позднейшие работы, – полностью это отношение разделял. Он принял его неосознанно, неосмысленно, без тени скептического «временного прекращения обязательств» [229]. Ни одна из составных частей этой перспективы не была у него под вопросом, именно через эту призму он рассматривал мир до самой своей смерти [230].

Ранние труды Маркса по общему духу необыкновенно напоминают немецкую словесность первой половины XIX в., воодушевляемую романтизмом и ненавистью к Западу. В них можно обнаружить повторение всех основных элементов этого общего духа: курьезную смесь шовинизма и космополитизма во взгляде на миссию Германии; упор на глубинно социальную природу человека и коллективистские определения свободы и индивидуальности; подчеркивание целостности человека и неспособности антиобщественного декадентского Запада дать человеку возможность самореализоваться; гордость немецкой словесностью и веру в то, что немецкая философия обладает особой спасительной силой. Ранние труды Маркса отличаются от трудов собственно романтиков лишь по терминологии. Например, идеальное общество по Шлегелю называется «Царством Божьим на Земле», а по Марксу – «коммунизмом» или «социализмом», но оба они относятся к государству, которое Маркс в Economic and Philosophical Manuscripts of 1844 называет «высшим самоотчуждением человека». Даже этот выбор лексики можно и, вероятно, нужно интерпретировать как выражение юношеского патриотизма Маркса. Фридрих Энгельс в статье, написанной на английском языке для прооуэновской газеты в 1843 г., до того как они с Марксом стали сотрудничать и подружились, дал совершенно ясно понять, что коммунизм имеет для Германии особое значение. Ибо он является центром немецкой философии. Немцы, в отличие от англичан и французов, объяснял Энгельс, пришли к идее коммунизма от философии. Коммунизм представлял собой воплощение гегелевских философских принципов. Философия Гегеля была венцом немецкой философской мысли, а философская мысль была гордостью немецкой нации. Верить в идею коммунизма и пропагандировать ее было патриотическим долгом немца. Энгельс писал: «Немцы – нация философов и они не смогут отречься и не отрекутся от коммунизма, поскольку в его основании лежат глубокие и здравые философские принципы; и главным образом потому, что его можно вывести как неизбежное заключение из их собственной философии. И здесь вступаем в дело мы. Наша партия должна доказать, что либо все философские труды немецкой нации, от Канта до Гегеля, бесполезны – хуже, чем бесполезны; либо их целью должен быть коммунизм. Немцы либо должны отвергнуть своих великих философов, чьи имена составляют гордость немецкой нации, либо немцы должны принять коммунизм [231]. То есть «коммунизм» занял место «Царства Божьего» даже без какой бы то ни было смены причин, по которым эту новую форму общества следовало защищать. Он представлял собой «национализированное» бесконечное, и был просто более соответствующим времени именем для абсолюта – вот и все. Философия и слава нации были взаимосвязаны, и быть философом-гегельянцем в 40-х гг. XIX в. означало быть немецким патриотом так же, как в начале века быть поэтом-романтиком означало быть патриотом Германии.

После издания Manuscripts of 1844 структура выводов оставалась в точности такой же, как и раньше. Однако особенности, которые отчетливо видны в ранних трудах Маркса, такие, как идея пролетариата, голословно провозглашаемое главенство экономических факторов и мотивов над всеми остальными мотивами и факторами, развились в главные положения марксистской теории. В результате, теория приобрела вид, который снаружи имел мало что общего с романтизмом и открыто националистическими (или Volkish) разновидностями немецкой политической мысли. Причиной подобного развития, далекого от явно националистической проблематики, был, как очевидно, расистский и подчеркнуто антисемитский характер главного направления немецкого национализма. Маркс попытался разобраться в проблеме, которую этот характер создавал для немецкого патриота еврейского происхождения в работе «К еврейскому вопросу». На некоторое время, казалось, результат его удовлетворил; в труде, непосредственно следующем за этим, он – с чувством освобождения – смог сказать: «Мы, немцы». Но страстная риторика Маркса вряд ли убедила кого-нибудь, кроме него самого: было недостаточно отречься от своего еврейства, чтобы тебя приняли как немца. Даже слоновья толстокожесть не смогла бы помочь Марксу. Ему все равно бы пришлось осознать, что тот интеллектуальный трюк, который он проделал в «К еврейскому вопросу», не мог ему удасться полностью – и никогда ему не стать настоящим немцем в глазах тех, кого он сам настоящими немцами считал.

Из-за антисемитизма Маркс не мог сохранять верность букве романтического национализма. Но благодаря гениальному повороту мысли, ему удалось сохранить верность духу этого национализма. Маркс оставил в неприкосновенности остальную часть его основных верований и устремлений и не был вынужден встать на позицию, которая – по крайней мере, в глазах других – сделала бы его неполноценным чужаком, исключенным из участия в победном марше высшей расы, самой судьбой предназначенной для славы. Он обеспечил себе участие в этом победном марше и избежал расизма. Удалось это ему благодаря тому, что он заменил «нацию» на «класс».

Как хорошо известно, Маркс пришел к идее пролетариата не путем эмпирических исследований, а используя умозрительную философию. В работе «К критике гегелевской философии права. Введение» Маркс постулировал, что массы нуждаются в том, чтобы исполнять предписания немецкой философии. Масса должна соответствовать характеру этой философии, другими словами она должна быть материальным выражением положения и предназначения Германии в той же самой мере, в какой философия являлась выражением ее духа. Таким образом, эта масса должна была воплощать собой именно антитезу современному обществу и нести в себе зародыш его уничтожения. Ей было предназначено стать «всем», и поэтому она должна была, насколько возможно, быть ближе всего к «ничем». Понятие нового класса, наиболее соответствующего этим требованиям, можно было найти в тогдашней французской социалистической литературе, которая была в Германии в большой моде, еще с 30-х гг. XIX в. Немецкие философы были склонны отождествлять пролетариат со всем человечеством тем же способом, которым они пользовались еще в начале столетия, отождествляя с человечеством Германию. Цель немецкой истории – низвержение передового (современного) западного общества – была, по их мнению, целью человечества. Нужно было сделать лишь небольшой шаг, чтобы отождествить пролетариат с Германией.

Понятие пролетариата и тот феномен, к которому оно относилось, были проанализированы по Гегелю Лоренцем фон Штайном (Lorenz von Stein) в его Der Socialismus und Communismus des heutigen Frankreichs, работе, опубликованной в 1842 г., Фон Штайн рассматривал пролетариат как совершенно новый класс, возникший на заре Французской революции. У этого класса не было собственности, и он имел тенденцию обобщать свое положение, создавая «общность товаров». Таким образом, он был самой яркой антитезой современному западному обществу, «основанному на принципах собственности и индивидуализма». Более того, пролетариат был не просто массой бедняков; он был особым классом людей, демонстративно не владеющих собственностью, людей, ненавидящих свой общественный строй и желающих преобразовать его в другой строй революционным путем. Книга Штайна оказала на Маркса глубокое влияние, и он заимствовал оттуда разработанное в этой книге понятие пролетариата [232].

Именно в этой функции, как массы – проводника немецкой философской идеи – пролетариат впервые появляется у Маркса в его труде «К критике гегелевской философии…». Позднее, идея о миссии Германии и ее лидерстве на пути к мировой революции из теоретических работ Маркса исчезла, хотя время от времени она снова появлялась в письмах и в редких газетных статьях, а пролетариат стал выступать единственным вождем и спасителем. Истинная философия – ранее являвшаяся выражением национального духа, идеальная проекция действительных тенденций национальной истории – была заключена в идее пролетариата. Эта философия была истинным классовым сознанием, неотъемлемой частью экономического положения пролетариата. Одновременно с этим капитал – или капитализм – заменил собой Запад, «современные (передовые) нации», Англию и Францию, которые тем не менее считались воплощением этого капитала. Он заменил собой Запад в качестве злодея. Пролетариат стал претерпевшей метаморфозу Германией, а капитал – соответственно, Западом. И тот, и другая, сохранили все качества сил добра и зла согласно схеме националистов-романтиков.

В марксизме классы взяли на себя все характеристики наций у романтиков. По Марксу, именно классы являются действующими лицами в истории; классы, а не люди, являются истинными личностями. Люди в них включены; люди всего лишь являются членами своего класса, скорее в биологическом, чем в социологическом смысле этого слова. Характеры, способности, поведение и взгляды людей являются всего лишь отражением классовых тенденций, точно так же, как эти взгляды, характеры и.т.п. являлись лишь отражением национальной принадлежности по мысли немецких патриотов соответствующего периода. Так же как и нации (а именно у Фихте) классы по марксистской теории подразделялись на частные и общечеловеческие. Точка зрения на пролетариат как на всеобщий, общечеловеческий класс, в отличие от всех остальных классов, напоминает об идее Германии в качестве общечеловеческой нации, в отличие от всех остальных наций.

Таким образом, большинство элементов Weltanschauung романтиков-националистов было сохранено. Хотя зло теперь персонифицировал капитал, а не отдельные общества, его характеристики были безошибочно узнаваемыми. Это были свойства, приписываемые передовым западным нациям, и поэтому ненависть и презрение к этим нациям имели оправдание, ибо эти нации были историческим воплощением или выражением капитала. Надо отметить, что это было очень похоже на то, как евреи являлись его расовым воплощением и выражением, согласно иной традиции. Запад все еще рассматривали как роковое воплощение зла; роль спасителя человечества предназначалась анти-Западу. В результате метаморфозы нации в класс, этот взгляд на вещи, свойственный немецкому национализму, завоевал всеобщее одобрение. В то время как изначально каждая нация, озлобленная превосходством Запада, должна была выражать свою ненависть, злобу и обиду в своих собственных терминах, а роль западной антимодели и спасительницы исполняла Германия для немцев, Россия – для русских, и.т.д.; и в то время, как сражения велись каждой нацией по отдельности, а враги в каждом отдельном случае были разными, новая марксистская версия была приемлема для всех национальностей, которые боролись с осознанием собственной неполноценности. В этом смысле марксистская теория была действительно интернациональной.

Вдобавок, марксизм имел форму экономической теории. Подобно расизму конца XIX в., он якобы представлял собой научный, объективный и потому лежащий вне морали подход. Принять такой взгляд на вещи теперь уже не было вопросом нравственного выбора или выбора вообще [233]. Те, кто хотел придерживаться этой точки зрения, освобождались от моральной ответственности. Их симпатии и антипатии теперь оправдывала наука. Они поступали так, как хотели, но теперь они знали, что они были вынуждены так поступать. Они, некоторым образом, выполняли приказ. Они стояли здесь и не могли иначе. Они были свободны – от сомнений и угрызений совести – ибо находились в состоянии осознанной необходимости.

Безусловно, в условиях Германии XIX в. выбор существовал; это был выбор между двумя конфликтующими «научными» доктринами. Поскольку, какие бы различия между двумя этими доктринами ни существовали, и сам подход к науке, и понятия о том, что эту науку составляет, были у этих доктрин исключительно схожи: в соответствии с романтическим определением научного поиска обе они мало брали в расчет факты и были сосредоточены на исследовании действительности, невзирая на очевидные вещи, – выбор был исключительно труден. Вряд ли стоит удивляться, что в конце концов именно обстоятельства материального существования человека (и, скорее расовые, а не экономические) определяли его сознание, а не научные достоинства обеих теорий.

В Германии, так же, как и везде, количество евреев в марксизме было непропорционально велико. Марксизм предрекал исчезновение наций и обещал освободить евреев от унижающей и угнетающей идентичности. Отмечено, что Троцкий в России, когда его спросили, кем он себя считает: русским или евреем, – показательно ответил: «Ни тем и ни другим. Я – социалист» [234]. Евреи должны были быть несгибаемыми и искренними интернационалистами и стремиться, в конечном итоге, преобразовать мир, более чем какая-либо отдельная нация. Идея социализма в одной отдельно взятой стране, по недосмотру – национал-социализм, привлекала их меньше. Они составляли подавляющее большинство среди сторонников идеи перманентной революции.

По многим главным вопросам между немецкими марксистами и представителями Volkish-идеологии, также социалистами и поэтому прямыми предками национал-социализма, существовало восхитительное согласие. Число этих прямых предков было достаточно велико, поскольку немецкому национализму социализм был внутренне свойственен. К ним принадлежали и некоторые лидеры немецкого антисемитского движения [235]. Вильгельм Марр (Wilhelm Marr), основатель Лиги антисемитов и изобретатель слова «антисемитизм», объявил, антисемитизм – «социалистическое движение, только более чистое и благородное, чем социал-демократия». Следует отметить, что в свете высказываний Маркса в «К еврейскому вопросу», подобное утверждение, на самом деле, звучит вполне приемлемо. Марксисты сомневались в интеллектуальных достоинствах своей якобы родни, но родство признали. Они допускали, что антисемитизм действительно является социализмом, но социализмом «для тупого стада»(der Sozialismus des dummen Kerls) [236]. Немецкие социалисты соглашались с тем, что раз антисемитизм является антикапиталистическим движением, а он подчеркнуто являлся таковым, то он представляет собой «шаг вперед в историко-политическом развитии» и лучше, если сравнивать его с либерализмом. Либерализм не был против капитализма [237].

Будь то марксисты – проповедники коммунистического интернационализма, или антисемиты – пророки национал-социализма: все они вылетели из одного гнезда. Их сжигало одно и то же желание, и враг у них был один и тот же. Дух и ум их был все еще духом пиетистов и романтиков. Их влекли ненависть, злоба, обида (ressentiment) на Запад. И те, и другие истово стремились к исполнению национальной мечты – голубому цветку – искали его, одни с правой стороны дороги, другие – с ее левой стороны. Когда они, вроде бы, его нашли, и у тех, и у других он оказался красного цвета.