Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Глава 3. Скифский Рим: Россия

Мы – тоже люди.

И. И. Неплюев, 1725

Мы лучшие люди, чем немцы.

Денис Фонвизин, 1784

Россия – европейское государство.

Екатерина Великая, 1767

Да, скифы мы, да, азиаты мы!

Александр Блок, 1918

Мы – европейцы.

М. Горбачев, 1987

Перестройка в XVIII в.

Идея нации овладела умами русской элиты и пробудила в знати мощное и плодотворное чувство национальной гордости благодаря двум самодержцам (autocrats) – Петру I и Екатерине II. Нашей задачей не является дать ответ на вопрос, повезло или не повезло России иметь двух гениальных государей в течение одного и того же столетия. Факт налицо – хотя нет сомнения в том, что титулы (Великий и Великая) были данью рабской лести, культивируемой в подданных. Заслуги этих царей тем не менее неоспоримы. И Петр, и Екатерина достойны своего полного титулования, под которым их помнят потомки. Оба они, безусловно, были людьми, обладающими энергией и честолюбием, далеко выходящими за средний уровень. И Великими они стали, благодаря природному уму и невероятной силе личности. Идя к вершинам своей личной славы, они протащили упирающуюся тяжелую пугливую Россию дальше, чем мог предположить любой человек, придерживающийся умеренных взглядов на роль личности в истории.

Петр и Екатерина смогли это сделать, несомненно, еще и потому, что природа взаимоотношений правителя с подданными оставалась в России неизменной со времен Московского царства – у подданных не было никакой собственной воли, а если б таковая воля все же имелась, то у них не существовало никакой возможности ее осуществить. Направление же, в котором эти два монарха вели колоссальную массу людей, которую они могли лепить и преобразовывать, согласуясь со своими желаниями, выбирали они сами. Направлялись они в сторону Запада. России следовало стать европейским государством, которое бы уважали и с которым бы считались. И модель этого государства уже не была украинской или польской, как во времена отца Петра, царя Алексея Михайловича. За образец брали Англию, Голландию, Германию и, позднее, Францию, т. е. прогрессивную Европу с ее неограниченными возможностями и национальной идентичностью, ту Европу, которая на некоторое время стала управлять будущим.

Изменение официальной речи (дискурса) при Петре I

Именно Петр, как широко известно, «в Европу прорубил окно» и обозначил Россию на мировой политической карте. Зачем он решил это сделать, почему не удовлетворился неограниченной властью в пределах своей громадной восточной империи, а захотел славы и признания у чужого и надменного Запада, мы точно никогда не узнаем. Возможно, на его выбор повлияло отвращение, питаемое им к московской жизни, взрощенное горьким опытом детства и юности, или это произошло из-за его увлечения Кукуем – немецким пригородом Москвы, или из-за неуемности собственной кипучей натуры, которая бы не утешилась меньшими достижениями. А может быть, энергичному суверену, чьи желания и капризы были законом для его страны, стало просто скучно, и для него это было всего лишь развлечением, средством выхода буйной энергии – этакий гигант с огромной игрушкой. Но, как бы то ни было, он решил сделать Россию европейской державой.

Наиболее значительными и радикальными изменениями в петровскую эпоху оказались те, что имели отношение к культуре и образу мыслей, которого русские привыкли придерживаться. Царь, несомненно, наслаждался свободой и живостью кукуйской жизни и, впоследствии, Запада: он понял и смог оценить новые ценности, в свете которых перестраивались европейские общества. Но миссионером он не был. Петр вовсе не имел намерения превратить русских в вольнодумцев, рассматривая перемену самосознания лишь как насущную необходимость, потребную ему для достижения гораздо более важных, в основном военных, целей. В этом смысле политика великого Романова не слишком отличалась от политики Горбачева. Петр стал трансформировать стиль мышления своих подданных теми же методами, которыми он пользовался, расправляясь со старыми модами, применяя угрозу жестокого наказания (кстати, не так уж редко демонстрируя на деле, что же, собственно, он имел в виду). При этом обстоятельства, соображения и пожелания подданных его совершенно не волновали. Методы его были абсолютно безжалостны. Никого, кроме рабов, в качестве подданных у него не было, и относился он к ним, соответственно, как к рабам. Петровское законодательство, как впоследствии писал Пушкин – один из его, впрочем, умеренных почитателей, – могло быть написано кнутом. И кнутом нетерпеливого и деспотичного хозяина [1]. Петр хотел вывести новый вид слуг – способных эффективно выполнять его волю и всегда охотно готовых на это, когда и куда бы их ни призвали. У него и в мыслях не было выводить новый вид людей. Новое западное знание, которое он заставлял принять своих подданных, оставалось практическим. Царя не дух (Bildung) интересовал – а лишь тренировка специалистов и технического персонала. Но время от времени царь использовал некоторые общечеловеческие ценности. Именно благодаря этим ценностям, Запад столь отличался от всего остального мира, к которому принадлежала и Россия. Очень медленно эти ценности стали проникать в язык царских указов, а через них – в спящее сознание людей, которых он кнутом пытался заставить чувствовать или хотя бы действовать как граждане. Ценности эти объединяла революционная и очень важная идея нации, подразумевающая фундаментальное переосмысление понятия российского государства (polity). Государство становилось не личной царской вотчиной, а общим достоянием и благом, безличной родиной (patrie) или отечеством (fatherland), где каждый человек имел равную долю. Предполагалось также, что он питает к этому отечеству естественную любовь. Так же как и в прочих странах, эта идея должна была превратить рабов в соратников государя, поднимая их, благодаря подразумеваемому равенству, до захватывающих дух высот.

Постепенную эволюцию этого революционного политического дискурса можно наблюдать на громадном количестве петровских указов. Важнейшее понятие «государство» меняет свое значение. Возникают и начинают играть все большую роль два других важных понятия «отечество» и «общее благо», соответственно, по-иному интерпретируются понятия «служба» и «преданность (лояльность)». Изменения эти являются пробными и, по крайней мере, в начале петровской эпохи выглядят ненамеренными.

В начале правления Петра Россию называли личной царской вотчиной (domain). Служба, которую требовали указы и они же определяли способы и условия ее выполнения, была службой лично царю как «Государю, Царю и Великому Князю, Самодержцу (Государю) Всея Руси». Слово «государство» в этих ранних указах фигурирует, в основном, в своем первоначальном значении: «королевство» или «царство» как производное от слова «государь». Оно означает как личную власть и правление царя, так и его личную собственность, вотчину, над которой он это правление и власть осуществляет. В этом последнем значении слово «государство» является синонимом слова «царство»: оба они суть продолжение личности правителя и не имеют значения без него. Однако постепенно, ко второму десятилетию петровского царствования это слово меняет свое значение и приобретает неличностный смысловой оттенок. Его начинают интерпретировать как организованную общность (polity), существующую сама по себе, как политическое единство, как state. Интересно, что это понятие, уже прочно устоявшееся в европейском политическом дискурсе и точно определяемое в английском, французском и немецком языках, впервые появляется в петровских указах, определенно относящихся к иностранцам: например, в указах 1700 г., имеющих отношение к договору между Петром и правителем Оттоманской империи Мустафой II, говорится о «независимом и свободном государстве Московском» и используется словосочетание «народ московский» в качестве синонима понятия «государство московское». В указах, обращенных прежде всего к российским подданным царя, слово «государство» не имело этого неличностного оттенка, значения политического субъекта (body politic), примерно до второго десятилетия XVIII в. Однако с тех пор оно, как правило, применяется именно в этом новом смысле. Первоочередным долгом подданных и главным объектом указов становится служба «нам, Великому Государю и нашему Царскому Величеству», что представляется также как «служба Отечеству», а иногда имеется в виду только это новое требование. В то же самое время неявные упоминания о «расходах государства», «интересах государства» и «благосостоянии государства» появляются все чаще и чаще. Именно к «государственным», то есть, к общим интересам апеллирует Петр в знаменитом указе 1714 г., определяющем порядок наследования, и именно их он использовал для того, чтобы утвердить этот новый закон, встреченный в штыки [2].

Первая ссылка на понятие «общее благо» в петровских указах также встречается в указе, рассчитанном на иностранцев». Это Манифест от 16 апреля 1702 г. Оригинал написан по-русски, но его тон и используемые выражения рассчитаны на западноевропейскую, а не русскую аудиторию. Он сначала гласит, что для защиты государства от внешних угроз и для защиты торговли с иностранцами учреждается военный штат, куда приглашаются иностранцы.

После этого заявления следуют статьи, обещающие иностранцам, поступающим на российскую службу, полную свободу совести, статьи изумительно веротерпимые (по отношению к иностранцам) и либеральные по тону.

Манифест раскрывал цели Петра, но в других отношениях был обманчив. Сами русские периода 1702 г. не мыслили в термине «общее благо» своего благосостояния, да и в намерения Государя это не входило. Обращаясь к собственным подданным, Петр был абсолютно нелицеприятен, говоря о природе их взаимоотношений с Его Царским Величеством. И это не были отношения людей, объединенных заботой об «общем благе». Не намного раньше Манифеста, где впервые использовалось это новаторское понятие, в том же 1702 г. Петр издал указ «относительно формы челобитных Великому Государю». В этом указе он повелевал челобитчикам (в основном неграмотным) писать свои прошения в официальном стиле и заканчивать их красноречивой формулой: «Вашего Величества нижайший раб такой-то, такой-то» [3]. Монарх, желающий воспитать в подданных гражданский дух, вряд ли будет настаивать на формуле подобного рода, которая привычно подтверждает их низкий статус и отсутствие собственной воли.

Концепт «общего блага» мог иметь какое-либо значение и занимать какое-либо место не в политическом дискурсе, вопреки общепринятому мнению это понятие не стало «краеугольным камнем» «российской Имперской государственности» в то время [4]. Это произошло позднее. В петровских указах первого десятилетия XVIII в. оно появляется крайне редко и почти исключительно там, где речь идет об иностранцах. Петр, безусловно, прекрасно знал и понимал, что подразумевается в политическом дискурсе обществ, выбранных им в качестве образцов. Но только во второй половине своего царствования он увидел там духовную морковку, которую можно было бы давать своим подданным в дополнение к очень материальной палке, чтобы подвигнуть их на выполнение поставленных задач.

Точно таким же образом царь вводил и другие понятия, по самой своей природе менявшие характер политического дискурса и заставлявшие нижестоящих мыслить по-новому. Поначалу царь даже не желал, чтобы его подданные некоторые из этих понятий замечали. Например, для российского общества (public), если то, что тогда в России было, можно назвать этим словом, титулование Петра было изменено только в 1721 г. Тогда в его титул было включено пышное слово «император», причем, когда Сенат покорнейше попросил царя принять этот титул, Его Величество со свойственной ему обычной непревзойденной умеренностью и скромностью долго от него отказывался. Тем не менее, он с замечательным постоянством использовал этот титул с 1710 г., обращаясь к иностранцам в том числе и на свежезавоеванных территориях [5]. Титул «император» подчеркивал формальное сходство российского государя с великими европейскими властителями, концептуально делая Россию ближе к Европе.

Колоссальное значение имело введение в язык петровских указов таких понятий, как «отечество», «отчизна» (fatherland). Эти понятия часто появляются вместе со словом «народ» (people), у которого есть несколько значений. Однако именно слово «народ» стало наиболее точным русским синонимом слова «нация». Идея отечества способствовала формированию и выражению личного патриотизма, о каковом чувстве подданные раньше и понятия не имели [6]. В Петровских документах «отечество», похоже, снова появляется сначала при специфических обстоятельствах. Это слово можно встретить в обращениях к украинским или малороссийским войскам, когда они восстали против царя под руководством гетмана Мазепы и сражались на стороне шведов в 1708 г. В этих документах Петр целенаправленно называет намерения Мазепы антинациональными (народу Малороссии от них будет только вред) и антихристианскими, хотя отказ Мазепы от личной преданности царю упоминается на первом месте. Собственно же мотивы Петра, по контрасту, были продиктованы альтруистической заботой о благе этого самого народа, он хочет, чтобы народ забыл о Мазепе и думал о благе отечества, говоря, что действия Мазепы наносят ущерб России в целом, то есть «государству Российскому» [7].

Однако в последующие годы слово «отечество» стало регулярно встречаться в языке царских указов, со второй половины царствования оно начинает появляться в них еще чаще. Оно, так же, как и неличностное государство (state) подразумевает служение не лично кому-то и предполагает наличие гражданского общества (body politic). Те же, кому не удается с подобающей скоростью повиноваться приказам Его Величества, именуются «изменниками и предателями Отечества» (например, в § 2315), и наказывают их соответственно. В знаменательном акте 1722 г. «Табели о рангах», а о нем мы еще поговорим позднее, указано, что единственный путь, которым можно удостоиться титула и, таким образом, получить статус, это – «служба Нам и Отечеству». В акте 1721 г., где государю царю Петру I предлагался титул «Император Всероссийский», также говорится о том, чтобы присвоить ему титул «Великий и Отец Отечества». Податели прошения – члены Сената и Святейшего Синода – аргументировали свое прошение следующим образом:

«В 20 день сего октября, по совету в Сенате обще с духовным Синодом, намерение воспринято, его Величество, в показание своего должного благодарения, за высокую его милость и отеческое попечение и старание, которое он о благополучии государства во все время своего славнейшего государствования и особливо во время прошедшие шведские войны явить изволил, и всероссийское государство в такое сильное и доброе состояние, и народ свой подданной в такую славу у всего света через единое токмо свое руковождение привел, как то всем довольно известно, именем всего народа российского просить, дабы изволил принять, по примеру других, от них титло: отца отечествия, императора всероссийского, Петра Великого…» Титул императора тогда носили многие государи. Что же до титула «отец отечества», то его давали особо выдающимся римским императорам [8].

Термин fatherland, для которого авторы закона, неискушенные в национальном политическом дискурсе, выбрали форму слова «отечествие», каковой не судьба была остаться в русском политическом словаре (что само по себе знак новизны понятия), был, таким образом, принят с помощью профессиональной имитации классической модели и, подразумевая понятие классического патриотизма, обозначал patrie (родину). Изменение лексики было очень важно. Новые понятия с трудом, но стали проникать в сознание людей, которым постоянно напоминали, что они чьи-то «нижайшие рабы».

Хотя Петр знал о существовании таких общностей (polities), как нации, и имел непосредственный опыт общения с ними, у него в мыслях не было, что Россия – это нация. Он не отделял себя от своего государства, потому что государство было для него ничем иным, как продолжением собственной персоны. Не будучи сам националистом, он попытался превратить в националистов своих подданных, но лишь до такой степени, чтобы они служили ему усердно и успешно. Возможно, именно потому, что здесь, в отличие от других его начинаний, Петру недоставало упорства и энтузиазма, результат был достаточно скромен. Есть действительно нечто трагическое в том, что Петр настаивал на том, что его подданные служат государству, где они являются гражданами со свободной волей, а следовательно, служат не за страх, а за совесть. А подданные же были в твердом убеждении, что они служат только Ему, Отцу милосердному, Великому Государю, Царю и Самодержцу [9].

Но, хотя Петр не развивал в своих подданных чувство собственного личного достоинства (фундаментального понятия для гражданского национализма), он дал им чувство гордости за то, что служат такому сильному и прославленному государю. Кроме того, они могли гордиться тем, что хоть они и рабы, но рабы в необыкновенно мощной империи. Он дал повод для национальной гордости. Последующие поколения это чувство культивировали и оно стало почвой для самого фанатичного национализма. Петр действительно сделал невероятно много, и это не могло не поражать тех, кто под его руководством претворял в жизнь его фантастические планы. Более того, справедливо гордясь успехом своих поистине геркулесовых трудов, Петр желал, чтобы его подданные осознавали, чем Россия ему обязана. Он постоянно обращал их внимание на свои необычайные свершения и тем самым на изменение положения России. Таким образом, в своих указах, в первой русской газете «Ведомости», издаваемой им с 1703 г., и в истории, где он дает оценку своему и предыдущим царствованиям, он пестовал чувство национальной гордости, гордости за достижения государства как организованной общности (polity). К одному из наиболее значительных трудов того времени «Рассуждение о законных причинах войны между Швециею и Россиею» Петра Павловича Шафирова Петр добавил ярко-националистический вывод, что любопытно – сильно напоминающий по тону и аргументации более позднее творчество русских и прочих националистов. Для чего был сделан этот вывод, да и написана вся работа в целом? – Петр стремился обосновать продолжение войны прежде всего перед своими русскими подданными, хотя одновременно он работал и на международную пропаганду, о чем можно судить из того факта, что этот труд был сразу же переведен на английский и немецкий языки. Кроме того, он хотел, чтобы его подданные были еще больше преданы его трудам по возвеличению России в глазах Европы. Чтобы этого достичь, Петр подчеркивал разницу в положении России при нем и благодаря его трудам, и при своих предшественниках. Он также говорил о враждебности по отношению к России иностранных держав, которые хотели держать русских в постоянном унижении. Он писал, что нынешние времена не похожи на прежние, что шведы разбиты, и что, несмотря на все козни и зависть других стран, Россия стала великим государством, и перечислял ее достижения: «Прежние времена не суть равны нынешним, ибо о нас не так разсуждали и за слепых имели… и что не токмо одни Шведы, но и другие и отдаленные народы всегда имели ревность и ненависть на народ Российской и тщились оной содержать в прежнем не искусстве, особливо же в воинских и морских делах. То явно из последующего, что обретается в гисториях прежних секулов[27]27
  Веков. – Прим. автора.


[Закрыть]… того ради разсуди, какая была всегдашняя злоба сих соседей, еще при начатии рощения российской славы и введения новых порядков? Каковож ныне, когда Господь так прославил, что оные, от которых почитай вся Европа опасалась, ныне от нас побеждены суть? И могу сказать, что никого так не боятся, как нас. За что Господу… да будет хвала, нам же помощию его в таковую высокую степень возшедшим, (чрез премудрое управление и неусыпные труды Всемилостивейшего Царя и Государя нашего, учредившего и обучившего в России регулярное на земли войско, какова прежде не бывало, и устроившего карабелной и галерной флот, о котором кроме имени от веку в России и неслыханно) не негодовать или скучать подобает, но терпеливо нести оную, и трудолюбиво искати, с его же помощию добраго и безопаснаго конца сия войны» [10].

Насколько важным Петр считал это заключение, видно из того, что в то время обычный тираж книги был 200–300 экземпляров, а у третьего издания «Рассуждения…», вышедшего через пять лет после первого, был тираж 20 000 экземпляров. Судьба отчетливо показала, что заботы государя и народа несколько расходятся. Только 15 книг было продано в первые три года, остальные остались гнить на складе [11]. Тем не менее по крайней мере некоторые из соратников Петра поняли, в чем состояла его цель, и кое-кто, как, например, граф Г. И. Головкин в речи на церемонии по случаю пожалования Петру нового титула, выражали это понимание совершенно недвусмысленно. Только его неусыпными петровскими трудами, по словам Головкина, и приведена Россия из невежества к славе перед всем миром, из небытия в бытие и в мир политических наций [12].

Непосредственные наследники великого царя до него никак не дотягивали, и в течение 37 лет Россией управляли весьма средненькие монархи. В издаваемых ими законах можно видеть без утайки, чем были заняты августейшие умы. Анна Ивановна уделяла внимание правилам охоты, а также превышению скорости при езде в каретах по столице. Дочь Петра, Елизавета больше интересовалась модой и сочла, что будет очень полезно издать эдикт, который зафиксировал ее желание лично инспектировать все импортируемые в Россию шелковые ткани до того, как их пустят в продажу. Петр III, человек, так сказать, ответственный за появление в России второго великого правителя, развлекался военными парадами и игрой в солдатики и также увековечил в законах свои думы по этому поводу [13]. И все же в пустых законах в межвременье между Петром I и Екатериной Великой новые понятия сохранялись. Они появлялись постоянно в жалких указах, в редких важных законах, которые монархов, тем или иным путем, уговаривали подписать, и – неизменно – в манифестах при восшествии на престол.

Пожалуй, новое революционное понятие организованной общности (polity), определяемой как народ или нация, в этих документах стало еще более основополагающим. Анна подчеркивала, что она была избрана императрицей «по общей воле и согласию всего народа русского». В тронном манифесте герцога Курляндского (регента при малолетнем Иване VI) от 1740 г. постоянно упоминаются «интересы Государства», «благо Государства» и «единство Государства» (unity of the State). Елизавета, чьи вполне легитимные притязания на трон, основывались на том, что она была дочерью Петра, каковой факт она по вполне понятным причинам акцентировала, тем не менее, тоже не пренебрегала «интересами государства». Она утверждала, что именно эти «интересы» требуют ее восшествия на престол. Петр III также доказывал свою царскую легитимность соответствующим родством – Петр I приходился ему дедом, а Елизавета – теткой – и она же назвала его своим наследником. Но и Петр добавил к своему манифесту декларацию о намерении «возродить благополучие верных Нам Сынов России» [14]. Знаменитый манифест «О даровании вольности российскому дворянству», которому было суждено привести в такое смущение дворянские умы, был написан еще более красноречиво. Тот факт, что Его Величество почти определенно сам его не формулировал и не принял, а составлен он был его советниками и придворными [15], ничуть не умаляет важности употребляемых в нем слов, а, напротив, лишь усиливает их значимость. Этот манифест свидетельствует о том, что в 1762 г. язык «политических (гражданских) наций» был доступен уже не только царю, он начал проникать в умы и тревожить мысль дворянства. Манифест освободил дворян от принудительной службы, навязанной им Петром I, но характеризовал законодательную деятельность Петра в хвалебном и патриотическом тоне. Петр I, говорится в нем, «какую тягость и коликие труды принужден был сносить единственно для благополучия и пользы отечества своего, возводя Россию к совершенному познанию, как военных, гражданских, так и политических дел» …и всяк истинный сын отечества признать должен, что последовали от того (от принудительной службы) несчетные пользы». Русское дворянство, благодаря ей, получило образование и теперь «благородные мысли вкоренили в сердцах истинных России патриотов безпредельную к ним (курсив автора книги) верность и любовь, великое усердие и отменную к службе нашей (курсив автора) ревность». По этой причине надобность в этой службе отпала. Однако, согласно императорскому приказу, дворян, которые восприняли освобождение от обязательной службы слишком буквально и решили не служить вообще, «тех мы, яко суще нерадивых о добре общем, презирать и уничтожать всем нашим верноподданным и истинным сынам отечеств повелеваем, и ниже ко двору нашему приезд или в публичных собраниях и торжествах терпимы будут» (курсив автора) [16].