Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Глава 5. Стремление к идеальной нации: становление национальности в Америке

Самое главное – хорошо начать.

Джон Адамс

Общее благо человечества в целом, не может быть построено в течение жизни одного поколения. Но разные народы следует считать его составляющими частями. Надо, чтобы эти части, как множество пружин и шестеренок, были готовы в один прекрасный день соединиться вместе. В этой великой работе наша страна занимает самое почетное место… Наша страна… приняла к себе людей из всех стран… И поэтому наша страна, более чем какая-либо другая, является осуществлением союза рода человеческого.

Джордж Банкрофт

Распространяясь по европейскому континенту, национализм поменял свой характер. Направление этих перемен отнюдь не совпадало с изначальными английскими индивидуалистическими принципами. Теми самыми принципами, хорошо бы подчеркнуть, которые теперь называют, успешно скрывая, таким образом, их национальное происхождение, «идеями современной демократии». После того как мы проследили изменение этих принципов за некоторый отрезок времени, может быть полезно вернуться к ним и изучить те условия, при которых они не только сохранили свое изначальное значение, но также и были развиты, и проникли в новые сферы общественной жизни.

Мы оставили английский национализм в XVII столетии. В том «несчастливом столетии, когда всеобщий потоп тирании разлился по всей земле», свобода вместе с равенством и разумом составили самую основу английской национальности. Один из виднейших философов-вигов той эпохи Третий Эрл Шафтсбери так говорил о том, что подразумевает английская идея нации в политическом и социальном плане: «Из всех человеческих привязанностей – самая благородная и самая достойная человека есть любовь к своей стране. Это утверждение … будет легко принято всеми людьми, которых можно назвать народом, поскольку они счастливы иметь настоящую конституцию и государство, гражданское общество (polity), благодаря каковым они свободны и независимы». Он объяснил, что он имеет в виду, в пояснении к термину «народ». «Множество людей, которые удерживаются вместе с помощью силы, пусть и под одной и той же властью, нельзя назвать множеством людей, объединенных правильно, такое сообщество (body) также не является народом. Именно общественный союз, конфедерация и общее согласие, основанное на некоем общем благе или интересе, которое объединяет его участников в общность (community), и делают людей единым народом. Абсолютная власть уничтожает the publick (общественность), а там где этой общественности нет, там, в действительности, нет ни Родины, ни Нации». Термин «нация» относился к «гражданскому государству», союзу людей как «разумных существ», а не к «первобытному» объединению, – последнюю точку зрения Шафтсбери считал ошибочной. Он объяснял это с поразительной интуицией. «Должен признаться, – писал он, – что иногда я склонен к крайнему раздражению из-за нашего языка, ибо язык наш отверг использование слова Patria (Родина), и не дал нам никакого другого слова для обозначения нашей родной общности (native community), кроме слова «страна»… которое никоим образом не связано ни с человечеством, ни с обществом. Господство слов имеет колоссальную силу влияния на нас. Оно может значительно воздействовать на наше восприятие вещей. По этой ли причине, или нет, я не знаю, но ясно одно, что в идею гражданского государства или нации, мы, англичане, склонны вкладывать большее, чем просто нечто грубое и земное. Мир никогда не знал такого народа, который бы столь многим был обязан своей конституции и столь малым – почве и климату, и при этом был столь равнодушен к последним, и столь страстно любил первую». Выводить национальную преданность (лояльность) из места рождения и проживания было бы нелепо. «Если бы случилось так, что кто-либо из нас, британцев, был бы рожден в море, разве нельзя было бы его по праву назвать британцем?..Только косные и ограниченные умы могут связывать эту естественную любовь к стране и обществу всего лишь с отношением к земле или общему месту рождения, к родному гнезду или родным пенатам».

Джон Локк во втором Treatise on Civil Government также определял политическую общность или «общее благо» (commonwealth) как «гражданское государство» или договор между разумными существами (rational beings), а не как мистическое единство, возникающее из общего происхождения: «ничто не может сделать любого человека членом государства (commonwealth)), кроме того факта, что данный человек действительно присоединяется к этому государству на основании определенных обязательств». Он не пользовался словом «нация», но общество, о котором он вел речь, несомненно, представляло собою нацию. Локк считал, что социальная свобода и равенство людей – т. е. ассоциация людей в нации – есть нечто, требуемое законом природы: «Состояние природы управляется законом природы, обязательным для всех: разум, каковой и является этим законом, учит все человечество, которое не может не прислушиваться к нему, что если все равны и независимы, то никто не должен причинять ущерба ни жизни ближнего, ни его здоровью, ни его свободе или достоянию». Свобода человека и равенство его с другими людьми следовали из того, что «он обладает разумом, способным растолковать ему тот закон, которым должно этому человеку собою управлять» [1]. Если принять как данность, что люди – разумные существа, неравенство их, несвобода, и общество, которое будет чем-то, отличным от нации, одновременно и неестественны, и неразумны.

Эти идеалы были почти неоспоримы. Но пропасть между идеями и реальностью была широка, а в XVIII в. она стала еще шире. Частично это произошло вследствие того, что John Murrin назвал «урегулированием революции» – «характером, который принял революционный режим после того, как прошел революционный угар». «Урегулирование» это на долгое время определило характер политической и социальной эволюции. В Англии оно было достигнуто между 1688 и 1721 гг., вслед за Реставрацией. В результате «урегулирования» двор (Court), а не страна (country) стал доминирующей силой в британской политике, и прогресс в более тесном сближении с реальностью благородных принципов, которым все поклялись в преданности, значительно замедлился [2]. Более общей причиной была идентификация абстрактной идеи нации с реально существующими институтами, с конкретной и непременно несовершенной реальностью, и постепенный перенос преданности на эту реальность. Эта идентификация, идея, что Англия как таковая есть избранная нация, берет начало в страстной надежде на это елизаветинцев. Поэтому с тех самых пор английский патриотизм – преданность (devotion) – можно относить и за счет идеалистической приверженности ценностям свободы, равенства и разума (именно их имел в виду Шафтсбери, говоря о нации) и за счет эмоциональной привязанности к земле, правительству и английским традициям. Идеалистическая приверженность свободе, равенству и разуму была настоящим английским национализмом, а привязанность к земле, правительству и английским традициям – модным партикуляризмом, рядящимся в националистическую риторику. Один был революционным по своей сущности, неизбежно критичным по отношению к status quo до тех пор, пока он не стал бы совершенным воплощением своих идеалов; второй – консервативным, в буквальном смысле этого слова, он обожал и ценил настоящее и действительное. Шафтсбери, конечно, излишне критиковал своих современников, возможно потому, что ему недоставало сравнительной перспективы. Когда дело дошло до определения нации, англичане в целом оказались совсем не «просто грубыми и земными», как показывают труды их именитых мыслителей. Однако же и в этом утверждении была своя правда. В Англии эпохи Реставрации люди, устав от революционной погони за идеалом, искали успокоения в мысли, что судьба их от них не зависит, а, наоборот, кроется в «почве и климате», и жаждали удовлетвориться status quo. Автор Origins Britannicae (1685) Edward Stillinfleet разумно утверждал, что людям повезло, если «они довольны местом своего обитания, ибо с тех пор как рай был потерян, мнится, что для мира наиболее благоприятно будет, если каждая нация сочтет, что он находится в ее собственном доме» [3].

Чувство удовлетворения существующим положением общества нашло свое отражение в туманной идее Британской конституции и в восхищении этой идеей. В XVIII в. конституция, как правило, относилась не к основным законам, принципам государства (polity), а к тому «своду законов, обычаев и институтов, образующих общую систему, согласно которой распределяются некоторые властные функции государства, и соответствующие права передаются различным членам общности» [4]. Это был термин, обозначающий существующий строй социальных и политических отношений. Безусловно, по сравнению с другими обществами того века, состояние английского общества было достаточно удовлетворительным, и это состояние не слишком сильно желали улучшить, вплоть до XIX в., когда на политической арене появились новые группы, которым прежде было отказано в удовольствии лично почувствовать его удовлетворительность.

Но еще до того, как получить новый импульс на родной земле, обет изначального английского национализма значительно дальше и быстрее продвинули к реализации англичане, жившие по ту сторону Атлантики. Так, как это никогда бы не смогло получиться в Европе с ее вековыми привычками образа действия и мышления. История развития этого национализма, прямое продолжение процесса, начавшегося в Англии в XVI в., и есть история возникновения американской нации.

Условия, при которых развился гражданский национализм, были уникальными, и хотя там, где речь идет о национальной идентичности, исключительность не является исключением, это делает саму уникальность американского национализма чем-то особым. Национальность американской идентичности и американского сознания объяснять не приходится. Английские поселенцы прибыли с национальной идентичностью. Это было данностью. Они неизбежно воспринимали общность, к которой они принадлежали, как нацию; Америка унаследовала идею нации. Таким образом, национальная идентичность в Америке предшествовала формированию не только особой (specific) американской идентичности (американскому чувству особенности, исключительности), но и институциональному каркасу американской нации и даже национальной территории. Именно благодаря такому необычайному развитию, символическая природа национальности и ее глубинная независимость от материальных и «объективных» этнических и структурных факторов выступают особенно отчетливо.

Такова была судьба американской нации, про нее говорят что у нее «нет идеологий, она сама себе идеология» [5]. В принципе это верно для любой нации, ибо нация есть первейшим делом воплощение идеологии. Нет «дремлющих» наций, у которых пробуждается чувство их национальности, существующее благодаря какому-то объективному союзу; скорее создание национальной идентичности и обретение ее приводят к тому, что люди начинают верить, что они действительно объединены, и в результате объединяются. Именно национальная идентичность часто сплетает отдельные населения в единое целое. Наиболее четко это относится к Америке. Ибо в Америке, на ее заре, идеология, твердое убеждение в том, что Американское общество – есть нация, оставалось тем единственным, что было определено совершенно точно, а любая объективная характеристика этого общества – территория ли, ресурсы, институты и характер – была еще не определена.

Идея «нация» возникла в старом традиционном обществе, очень отличающемся от того идеального образа, который эта идея подразумевала. Вследствие этого, в каждом случае, за исключением британского поселения в Америке, социальное окружение, в которое вносили эту идею, находилось с ней в вопиющем противоречии. В неравной борьбе между новорожденным принципом и давно установившимся образом жизни, сдаваться приходилось принципу. Но в Америке, в начале, не было никакой социальной реальности, кроме той, которую поселенцы привезли с собой в собственных умах и душах. (Можно сказать, что никакой строй, кроме символического, их не угнетал.) И, конечно, общество вскоре образовалось. Экономические возможности или их недостаток, взращивали интересы и структурные отношения, имевшие мало что общего с идеалом национальной общности (national collectivity). Но тем не менее этот идеал был задан. В более старых обществах новая идея работала, согласно закоснелой реальности, в Америке же новая реальность работала согласно упрямой, унаследованной идее. Трансформационное воздействие на реальность национальной идеи везде было велико, но сама идея, которая, в конце концов, имела эффект подобного воздействия, в старых обществах изменилась сама. Она изменилась под воздействием на нее, в свою очередь, институтов и традиций, являвшихся наследием донационального прошлого. Специфика американского варианта состоит в том, что идея нации, национальности как таковой, хотя, безусловно, также измененная независимо возникающей реальностью, была здесь гораздо более мощным фактором в формировании национального общества, чем в других странах. В противоположность общепринятому мнению, т. е. в некотором аналитическом смысле, американская нация есть нация идеальная: национальный элемент в ней затронут минимальнейшим количеством других противоположных влияний; она является более чистым примером национального сообщества (national community), чем какая-либо другая нация.

Из-за чисто производного характера национальной идентичности в Америке концептуальная проблема, которую ставит нам американский национализм, отличается от тех, с которыми мы столкнулись в четырех (Англия, Россия, Франция, Германия) предыдущих случаях, и в данном варианте упор мы будем делать на другие вещи, чем во всей остальной книге. Нас будет, скорее, интересовать вопрос, как наличие национальной идентичности, того факта, что ее «сеятели», так сказать, сначала состояли из граждан нации, принесших с собой твердую уверенность в своей национальности на новый континент, взрастили особенное (unique) общество и собственно его геополитический строй – нас не будет так уж интересовать, как в Америке возник национализм – здесь проблемы нет. Процесс формирования этого особенного общества, начавшийся на борту «пестрой» флотилии, принесшей англичан в Новый Свет, продолжался вплоть до окончания гражданской войны между Союзом и Конфедерацией. Только тогда был улажен основной вопрос о том, что же будет конкретным геополитическим референтом американской, национальной преданности (лояльности). Результатом этой войны было другое «урегулирование революционного конфликта», и данное урегулирование заново подтвердило приверженность нового общества изначальным принципам. Кроме того, определился дальнейший путь развития – в сторону еще более тесного сближения с этими изначальными принципами.

Америка как Новая Англия

Примеры развитого и артикулированного национализма американцев в колониальный период развития Америки найти нетрудно, нетрудно обнаружить и тот факт, что этот национализм был английским, а потом британским. Американская приверженность, преданность ему выражалась во многих формах. Достаточно красноречивы были имена, которые они давали своим поселениям. «Новая Англия» была просто наиболее выразительным из этих названий. В названиях «Бостон» и «Кэмбридж», где производный характер был выражен не столь явно, или в названиях «Виргиния», «Каролина» и «Джорджия», где были увековечены скорее английские властители, чем расположение этих мест, отразилось то же самое чувство тождественности, идентичности с Англией. Здесь присутствовала ностальгия и желание воспроизвести и запечатлеть милый образ и саму сущность родины-матери на иностранных, чужих берегах. Такая топонимическая модель не самоочевидна: она резко контрастирует с тем, что происходило в латиноамериканских колониях [6]. Там, где испанцы сталкивались с незнакомой[37]37
  Курсив переводчика


[Закрыть] страной, англичане стремились найти сходство, которое бы сделало их переезд через океан не слишком отличающимся от обычной смены местожительства. В преамбуле к первой новоанглийской проповеди, которая должна была выйти из печати, Роберт Кашман (Robert Cushman), один из организаторов группы, приплывшей на «Мейфлауере», объяснял этот факт так: «Новая Англия названа так не только потому, что капитан Смит дал ей такое имя в своем описании, но потому, что она напоминает Англию, родную английскую землю; в ней почти также тепло летом и холодно зимой; такие же равнины, и нет высоких гор, что чем-то напоминает Кент и Эссекс. Она обильна лугами и долинами, реками и чистыми родниками, как Англия. Но, главным образом, она напоминает Англию тем, что она отрезана от основных американских земель, как и Англия от Европы». Двумя поколениями позже Cotton Mather в Magnalia Christi Americana, написал тоже нечто подобное «Название Новая Англия … моя страна носит с 1614 г., как наиболее похожая на нее дочь самой главной леди европейского мира» [7].

Мотивы для «переезда» в Америку были различны. Основатели Виргинии в духе авантюристов-елизаветинцев искали, как и те, случая получить земли и составить себе состояние и мечтали прославить Англию успехами своих предприятий. Кашман считал, что они «всего лишь искатели приключений, ведомые собственными страстями, … недовольные своим имущественным положением и землями в Англии, рассчитывающие на великие дела здесь, притязающие на то, чтобы стать джентльменами, землевладельцами, или надеющиеся получить должность, место, благородное достоинство или плотскую свободу». Тем не менее он все же не отрицал законности материалистических мотивов: они занимают центральное место в апологии, опубликованной им в Англии в начале 1621 г., под заглавием Reasons and Considerations Touching the Lawfulness of Removing out of England into the Parts of America. В этой апологии Кашман попытался ответить на вопрос «как человек, который здесь родился и вырос и прожил здесь не один десяток лет, может переехать в другую страну». Первой предпосылкой для этого, по его мнению, послужило то, что хотя «дом христианина – нигде кроме как в небесах, но …в настоящее время, поскольку человека связывают естественные, гражданские и религиозные узы (из-за религиозных противоречий той эпохи), то его должно ограничивать. Вследствие этого, если покидать Англию по законным причинам, то эти узы следует принимать во внимание. Переезд должен быть столь же благоприятен для Англии и для тех, кто остается дома, сколь и для тех, кто стремится уехать, даже если оставить в стороне религиозные мотивы последних («горькие раздоры относительно религии»). Ибо сейчас много людей, наделенных способностями, «вынуждены сидеть здесь (в Англии), зарывая свой талант, поскольку, несмотря на то, что Англия многажды благословенна Господом («сладкими наслаждениями и разнообразными утешениями»), и в городе, и в деревне в настоящее время существует столько утеснений и притеснений и фермерства, и торговли, и передвижений, что человек едва-едва может завести свое торговое дело с тем, чтобы не разорить двух своих соседей». «Давайте не будем так-то притеснять, ограничивать и задевать друг друга, – призывал он, – ибо ежели имеются обширные земли, путь к коим лежит через моря, то мы можем покончить с этим в один день». Такое решение проблемы было тем более естественным, что упоминаемые Кашманом «обширные земли» «были собственностью короля английского», вследствие «древних открытий, договоров и соглашений, которые наши англичане давно заключили в этих частях земли» и, таким образом, эти земли были частью национальной наследственной собственности. В таком варианте «переезд» был актом истинного английского патриотизма.

Конечно, для Кашмана причина религиозная была гораздо более важной. Он был пуританином, а в целом пуритане идентифицировали себя с идеальной Англией, каковой идеал в то время, по их мнению, был жестоко попран на том острове, где он имел свое земное воплощение. Некоторые из них остались, чтобы бороться за этот идеал дома, некоторые – уехали и унесли его вместе с собой в пустыню, где его нельзя было попрать. Позднее, те причины, по которым англичане уезжали в Америку, описывал Матер. Суть дела такова, что с самого начала реформации в английской нации, всегда существовало поколение благочестивых людей, которые жаждали продолжать реформацию религии… и всегда было другое поколение людей, продолжающих использовать власть, которая в целом все еще находилась в их руках… чтобы остановить прогресс желанной Реформации… Вот почему… множество набожных мирных протестантов было вынуждено, благодаря жестокостям этих людей, покинуть свою родную страну и искать убежища своей жизни, вольностям и свободе, по милости Божьей, в пустыне, на краю земли».

Переезд виргинцев начинался как деловое мероприятие, пуритане же отправлялись в добровольную ссылку. В обоих случаях необъятность океана и возможности открытого материка превратили то, что могло быть временным положением, в положение постоянное и переопределили его. Если бы пуритане забрались не дальше Голландии, то, возможно, они бы вернулись, когда ситуация на родине стала бы их больше устраивать. Совершенно очевидно, что переезд не воспринимался как отречение от национальной преданности; он не был экспатриацией или эмиграцией. В действительности, после победы О. Кромвеля, многие вернулись даже из Америки. Те же, кто остался там, а их было еще больше, объясняли свое решение тем, что для них она была частью Англии. Вспоминая историю колонии Плимут (Plymouth), Матер рассказывает, что основатели «ненадолго поселились в Лейдене, пока не столкнулись там с большим количеством беспокойств. Они совершенно не были склонны терять свою принадлежность к английской нации; а, скорее, хотели расширить владения своего короля. Эти резоны были глубоко обдуманы… и …основатели приняли резолюцию… переехать в Америку». Там, «в самых отдаленных частях земли», они настаивали на том, что «мы поменяли только наш климат, но не наш дух». Они сохраняли верность и принципам английского управления, «наиболее любезным нашему английскому нраву», и англиканской церкви. В 1648 г. The Cambridge Platform гласила: «Мы, англичане по естеству своему, желаем и дальше держаться того же религиозного учения …которого, как мы видим и знаем, придерживаются в английских церквах» [9].

Матер и его последователи также, очевидно, считали себя англичанами. Они говорили об «обеих Англиях» и открыто заявляли, что их отделение от Англии – лишь пространственное. К Англии они были привязаны всем сердцем. Среди бесчисленных достоинств Magnalia, писал Джон Хиггинсон (John Higginson) в Attestation to this Church-History of New England следует отметить, что в ней подчеркиваются та связь, которая объединяет англичан в Америке и Европе, и допускается, что младшая американская дочь Новая Англия может склониться перед своей европейской матерью Англией, …заверяя ее в том, что из-за неких своих «злых братьев», она была вынуждена от нее отойти, но не отделиться совсем». Сам Матер говорил об Англии как о «лучшем острове во всей Вселенной», гордясь географическими открытиями «английской нации» в Новом Свете, настаивая на том, что некоторые из них были сделаны еще до Колумба, и заявлял, что «вся задача сей нашей истории состоит в том, чтобы поведать, как народ английский впервые в Америку пришел» [10]. В Новой, так же, как и в Старой Англии пуритане смешивали английскость с делом пуритан. Они считали свой переезд своего рода паломничеством, «миссией в пустыне». В Америке они увидели, как их мечта об Англии воплощается в жизнь, в то же самое время, когда в самой Англии этой мечте ломали крылья, но они никогда не теряли из виду тот факт, что это была мечта именно об Англии.

Была или нет религиозная свобода основным мотивом для миграции в Америку – не важно, но именно в таком качестве она начала рано представать в фольклоре колоний и стала центральным элементом в возникающем чувстве исключительности (особенности, uniqueness) и местной – американской – идентичности. Эта идентичность формировалась в процессе систематического, хотя, по-видимому, не совсем намеренного отбора определенных свойств колониального образа жизни и тщательного выбраковывания других свойств. Образ, возникший в результате, был единым и в высшей степени положительным. Правительство Массачусетса решительно подавляло критику такими нелицеприятными способами, как отрезание ушей несогласных, бичевание, и по-иному всячески пыталось изменить людское мнение [11]. Таким образом, оно вносило свой вклад в укоренение идеи благочестивого государства Новой Англии, которое расширило свои пределы – во всяком случае, для посторонних – и включило в себя все английские поселения в Америке, хотя Англия, по-прежнему оставалась для них образцом благочестия. В Magnalia, Матер цитировал Джорд жа Веймута (George Weymouth), говоря о ранней колонизации, что ее «главной целью было насадить Евангелие в невежественных краях Америки». Матер соглашался с тем, что действительно это было для колонистов «главной» целью, но пошел дальше, затем чтобы «поведать человечеству» об одной из английских колоний, где «это было не только главной, но и единственной целью, ради которой эта колония создавалась». И уж, конечно, это было «то английское поселение, которое по тысяче причин, более чем другие, могло претендовать на звание истинно английского. И посему только это поселение и назвали Новой Англией». Все поселения считали себя «истинно английскими»; однако, в конце концов, когда дискурс приобрел секулярность (светскость), и религиозная свобода превратилась в свободу как таковую, они приняли ведущую роль Новой Англии в толковании английской идентичности, которое в Америке было доведено до совершенства [12]. Именно благодаря пуританам любовь к свободе стала отличительной чертой Америки. Таким образом, с самого начала американская идентичность была идентичностью новоанглийской, более чем в одном смысле.

Формирование чувства американской особенности ни в коем случае не мешало американцам питать преданность (верность, лояльность) по отношению к английской нации и к их английской национальной идентичности: народ, к которому они принадлежали, все еще оставался английским народом, независимо от их собственного местожительства. Однако же местожительство – и это было естественно – порождало местническую гордость, похожую на гордость англичан Кентом или Йоркширом. Эту гордость местом проживания тем более подчеркивали перед лицом тех реальных трудностей и разочарований, с которыми непременно сталкивались первые поселенцы; они должны были мыслить позитивно – только так они могли сберечь хрупкие моральные нормы. Критичность возбуждала столь яростную реакцию потому, что в тех условиях, в которых они оказались, объективность угнетала и могла быть разрушительной. Безусловно, в те времена смерть не означала такой бесповоротной окончательности, которую она значит сейчас. Для людей, уже переехавших в один Новый Свет, еще один переезд мог быть не столь уж устрашающей перспективой. Но тем не менее уверенность выживших членов Плимутской колонии, где за первый год умерло более половины населения, и та чистосердечность, с которой они согласились с «несколько преувеличенными» похвалами новоанглийскому изобилию и процветанию, выглядят просто поразительными [13]. Предположительное изобилие природных богатств нового континента было предметом постоянной радости. И так уж получилось, что надежды на процветание, покоившиеся на природной «замечательности места», вскоре сбылись. В 1654 г. Эдвард Джонсон (Edward Johnson), описывая 1642 г., поведал читателю своей Wonder-Working Providence об «отдаленной, скалистой, бесплодной, поросшей кустарником и чащами дикой земле[38]38
  Пустыне в библейском смысле. – Прим. пер.


[Закрыть]… которая по милости Иисуса, стала второй Англией по плодородию… (и) не только сравнялась с Англией по производимым благам, но кое-где Англию и превзошла». Это, по его мнению, делало Америку «чудом света» [14]. Такое процветание воспринималось как знак божественного благоволения. Люди, начинающие осознавать американскую исключительность связывали его также с благочестием своего народа. Обычные выражения, такие, как «новоанглийский Иерусалим» (New-English Jerusalem), American Jerusalem, God’s American Israel, «Американский Ханаан» (American Canaan) обозначали и самую высшую добродетельность колонистов, и их самое высокое благосостояние, безусловный знак их избранности. Если уж англичане были богоизбранным народом, то американские англичане были самыми сливками этого народа.

Когда в XVIII в. это чувство исключительности стало выражаться более секулярно, акцент на поразительном процветании Америки сохранился. Всеобщее процветание Америки, особенно впечатляющее по сравнению с незавидным положением народных масс в Европе, вызывало многочисленные комментарии. Возвратившись из поездки по Ирландии и Шотландии, Бенджамин Франклин писал из Лондона: «В этих странах землевладельцы – небольшая часть общества… живут исключительно пышно, купаясь в богатстве и роскоши. Основная масса народа, арендаторы, живет очень бедно, в самых ужасающих условиях, в грязных глиняных домишках, крытых соломой, и одевается только в лохмотья. Я часто думал о том, насколько же счастлива Новая Англия, где каждый человек – вольный землепашец, имеющий право голоса в делах общественных – живет в уютном, теплом доме; у него много еды и топлива, и он одет в целое с головы до ног». Другой довольный американец, Hector St. John de Grevecoeur, начинает свой обзор «Положение, чувства и удовольствия американского фермера» (the Situation, Feelings and Pleasures of an American Farmer) со следующего философского замечания: «Странно, что нищета, когда мы ее наблюдаем у других, становится для нас неким благом», и, хотя он был «совсем не рад услышать, что в мире есть люди настолько невероятно несчастные (как же тяжело им, быть приговоренными самой судьбою к рабству, худшему, чем у наших негров)», тем не менее он радостно продолжал перечислять те материальные блага, которыми в числе прочих, пользовались американцы, чья доля была несравненно счастливее, чем у всего остального обездоленного человечества» [15].

Телесные удовольствия, которыми наслаждались американцы, соотносились с не меньшими, если не с большими наслаждениями души, из коих самым главным было наслаждение равенством в вольностях и в достоинстве, являвшееся отличительной чертой американского общества. Так же, как и в Англии, благочестие в колониях постепенно приобретало светское значение, ставшее к XVIII в. доминирующим, и даже более чем в Англии, выражавшееся в преданности триаде свободы, равенства и разума. В Information to Those Who Would Remove to America Франклин писал, что в Америке уважают и ценят личность по ее заслугам, а не по происхождению. Происхождение здесь ценности не имеет. «У народа есть присловье, что Всемогущий Господь – сам из мастеровых… и его уважают, и им восхищаются скорее из-за разнообразия, изобретательности и полезности его трудов, чем из-за древности его рода… Американцы придерживаются этого присловья, и они считали бы себя гораздо более обязанными специалисту по генеалогии, если бы он смог им доказать, что их предки и родня на протяжении десяти поколений были пахарями, кузнецами, плотниками, …и вследствие этого, полезными членами общества, чем если бы он смог им всего лишь доказать, что они были джентльменами… живущими в праздности за счет чужого труда». Конечно, подобная ситуация была воплощением английского идеала, но даже Британия, которая к тому времени в Европе была, без сомнения, одним из самых эгалитарных обществ, не могла сравниться с Америкой в равенстве. Гости из Британии эту разницу отметили очень быстро. В 1765 г. лорд Adam Gordon писал, что жители Массачусетса «очень напоминают жителей Старой Англии, откуда большинство из них родом. Но, – добавлял он, – «уравнительный принцип здесь очень силен и является ведущим. У каждого есть собственность (недвижимость) и каждый это осознает». Grevecoeur, который, как интересно отметить, был столь же твердо убежден в английскости Америки, сколь и любой другой американец британского происхождения, размышлял на тему о том, что могло бы происходить в душе английского гостя. Он думал так: