Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Но какую бы точку зрения ни рассматривать, всепоглощающая озабоченность своим статусом свидетельствовала о тревоге за него и о противоречивости и неопределенности статуса, мучивших общество в целом. Это продолжало угнетать дворян вплоть до уничтожения дворянского сословия, когда его ликвидировали в 1917 г. Большинство дворян настаивало на требовании сократить доступ в дворянское сословие, и в XIX в. их требования имели умеренный успех. Законы 1845 и 1856 гг. подняли степень чинов и наград, дававших дворянство [58]; numerous clausus дворянству был предоставлен университетами, тем самым обеспечив дворянское большинство высшему образованию. Все эти смягчающие меры оказались несостоятельными после отмены крепостного права, что знаменовало собой быстрое уничтожение дворянских привилегий, оставив дворянство привилегированным сословием только по названию и вызвав внезапное обострение хронического кризиса. Предпосылки этого рокового развития обстоятельств и их роль в происхождении революции осознаются не до конца, но это тема для другой книги.

Продолжающийся кризис идентичности внутри знати, аналогично развитию его в других странах, заставил элиту симпатизировать национальным идеям, насильственно вводимым русскими энергичными деспотами Петром I и Екатериной II. Для огромного большинства дворян эти идеи вплоть до эпохи Уложенной комиссии были всего лишь оборотами речи, которые они использовали, как использовали бы магические заклинания, обращаясь к своим богоподобным государям. Однако эти идеи предлагали наиболее действенное лекарство для той болезни, которой была заражена знать. Национальность возвышала каждого представителя нации и давала абсолютную гарантию, что этот статус он не потеряет. Человека можно было лишить дворянства, но не национальности, за исключением тех случаев, когда человек от нее отрекался добровольно, что для русских было не характерно. В национализме был тот минимум неуязвимого достоинства, которого ни при каких обстоятельствах нельзя было отнять. Итак, русские аристократы постепенно становились националистами. Они начинали ощущать терапевтический эффект национальной гордости, и их дворянская идентичность начала уступать место национальной идентичности русских.

Именно та часть дворянства, которая ощущала свой кризис наиболее остро, – т. е. служилая знать столиц, элита, аристократия, не видевшая иного выхода, кроме полного ухода, и не желавшая уходить, – именно она обратилась к национализму. Среди элиты было мало людей, каковые бы, как князь Щербатов, не кинулись в успокаивающие объятия новой идентичности, а продолжали бы прилагать отчаянные безнадежные усилия сохранить старую идентичность. Были некоторые робкие националисты, потомки родовитой аристократии, которые много теряли, лишая себя дворянской идентичности. Их вполне устраивал идиом и границы классического патриотизма, где определение «нация» было узким и фактически оно включало в себя только знать. Это относится к сумароковскому словосочетанию «сыны отечества», как к синониму слова «дворяне». Но надежды на то, что такое понятие нации приживется в России, не было. Русская знать просто не была нацией в смысле, придаваемом этому слову Монтескье. Такие тенденциозные мысли противоречили реальности. Для служилой знати рамки классического патриотизма были слишком тесными, и эти дворяне беззаветно ринулись в новую современную веру.

В течение, по крайней мере полувека, новая идентичность полностью старую идентичность не поглощала, а существовала с ней бок о бок. Насколько тесно были связаны эти два вопроса – кризис идентичности у знати и ее национализм – видно из большинства тогдашних источников. Но нигде эта связь и психологические проблемы дворянских националистов не были выражены так ясно, как в знаменитых «Вопросах» Дениса Фонвизина и «Ответах Сочинителя» (Екатерины II). Фонвизин принадлежал к лифляндской рыцарской семье, но его предки, попав в плен при Иване Грозном, обосновались в Москве. Изначально его семья была протестантской, и имя его писалось «фон-Визин» и, таким образом, хотя, в каком-то смысле, он принадлежал к старому дворянскому роду, его родовитость была несколько необычной [59]. Фонвизин рано стал русским националистом и очень много сделал для развития национального сознания.

В своей самой знаменитой пьесе «Недоросль» Фонвизин дает определение дворянству устами рупора своих мыслей Стародума, человека петровских времен. Стародум считает, что дворянство следует получать за службу Отечеству, и что нельзя его получать просто по рождению. Он отличает истинное дворянство от дворянства по названию и говорит: «Почтение! Одно почтение должно быть лестно человеку – душевное; а душевного почтения достоин только тот, кто в чинах не по деньгам, а в знати не по чинам». И добавляет: «Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые большой господин сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на себя из высокомерия». Стародума огорчает то, достойное сожаления, положение, в котором оказалось истинное дворянство – когда таких дворян не ценят, а бал правят дворяне только по названию. Если бы люди понимали значение должности, говорит он, то «тогда не было б таких дворян, которых благородство, можно сказать, погребено с их предками. Дворянин, недостойный быть дворянином? Подлее его ничего на свете не знаю» [60]. Но, увы, те, кто считаются дворянами, как истинные дворяне себя не ведут, и, таким образом, дворянством пренебрегают. Расплывчатость и незащищенность дворянского статуса, которая из этой расплывчатости вытекала, – на этом сосредоточены «Вопросы». В форме открыто целенаправленных вопросов Фонвизин фактически подчеркивает главные симптомы зла и указывает на то положение, которое должно быть вместо них. Он спрашивает (вопрос № 4): «Если дворянством награждаются заслуги, а к заслугам отверсто поле для всякого гражданина, отчего же никогда не достигают дворянства купцы, а всегда или заводчики, или откупщики?» Это значит следующее: если дворянство является действительно наградой за службу, купцам тоже должны его давать, а поскольку им его не дают, то в настоящее время дворянство не является наградой за службу, то есть оно коррумпировано. Другой вопрос (№ 9) – «Отчего известные и явные бездельники принимаются везде равно с честными людьми?» (честные люди, конечно, – дворяне). Это значит недостойных людей награждают, а предпочитать следует нас, достойных. Еще один вопрос (№ 13): «Чем можно возвысить упадшие души дворянства? Каким образом выгнать из сердец нечувственность к достоинству благородного звания? Как сделать, чтоб почтенное титло дворянина было несомненным доказательством душевного благородства?» Значение этого – дух дворянства находится в упадке, благородный статус утратил свое достоинство, почетный титул дворянина (дворянство по названию) не отражает духовного (истинного) дворянства. Но что такое это дворянство по названию, кто эти бездельники, что испытывают нечувственность к достоинству благородного статуса (таким образом этому статусу угрожая) и не выгоняют ее из сердец? Это, безусловно, представители родовитого дворянства. Щербатов не мог даже думать спокойно о «Табели о рангах», которая давала дворянство за заслуги и тем самым оскорбляла и атаковала исключительность, избранность родовитого дворянства, подрывала ее, а новые дворяне не могли смириться с тем, что родовитому дворянству все еще оказывается уважение, потому что никогда не могли надеяться сравняться со знатными дворянами по рождению и древности рода. До тех пор пока древность рода и знатность служили основаниями благородного статуса, их собственная идентичность была незащищенной. С какой бы стороны ни посмотреть, положение было неудовлетворительным. Фонвизин явно выражает эту неудовлетворенность и не хочет принимать ситуацию такой, какая она есть. Он даже логически обосновывает выход из создавшегося положения: дворянство, определяемое так, как сейчас, коррумпировано, поэтому честный благородный духом человек к нему принадлежать не хочет. Но где же выход? Два последних вопроса (№ 20 и 21), по виду не связанных с предыдущими пунктами, этот выход или альтернативу предлагают: национальность. А вопрос № 21 звучит трогательно: «В чем состоит наш национальный характер?» [61]. Это самый главный неотложный вопрос. Здесь видно, что Фонвизин готов обменять свою идентичность дворянина на идентичность русского, но какова она? Эта новая целостность, русская национальность, тогда еще не существовала.

Запад и ressentiment

Другой вопрос (№ 20) отражает сразу же возникший мучительный характер русского национализма и его угнетающую, двойственную и неизбежную зависимость от Запада. Ибо первые русские националисты оказались между молотом и наковальней. В отчаянной попытке избежать психологических мук кризиса идентичности, они бросились в объятия ressentiment. Его ядовитые миазмы изуродовали и искалечили их души и совершили чудеса; они создали плодородную почву, парник для роста национального сознания, и пока старые разочарования и стремления таяли, время, продолжавшееся долгие десятилетия, бесконечно и неустанно вскармливало и формировало новые разочарования и устремления. И вот так и суждено было родиться русской нации. Фонвизин спрашивал: «Как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудки: первый, будто у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; вторый, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо?» [62]. Это была дилемма, на которой и возводилось здание русской идентичности.

Запад как образец

Знакомство с Западом было навязано России Петром Великим, который, как и во всем, что он делал, не дал ей никакого времени, чтобы к этой встрече подготовиться: она была неожиданной и шокирующей и явно означала начало новой эры. Пока некоторые бояре оплакивали свои бороды, каковым суждено было исчезнуть под натиском западных обычаев, в целом, очевидно, реакция на Запад была реакцией чистого восхищения. Воспоминания первых русских путешественников на Запад, посланных туда Петром, несут в себе ощущение чуда, ощущение встречи с чем-то – хорошим – не из этого мира. Стольник Петр Толстой восхищался манерами венецианцев, явно контрастировавшими с поведением его соотечественников. «Венециане люди умные, политичные, и ученых людей зело много; однакож нравы имеют видом неласковые, а к приезжим иностранцам зело приемны, между собою не любят веселиться и в домы друг к другу на обеды, на вечеры не съезжаются, и народ самый трезвый; никакого человека нигде отнюдь никогда пьяного не увидишь; а питей всяких, вин виноградных, множество изрядных… только мало их употребляют, больше употребляют в питьях лимонадов, кафы, чекулаты и иных тому же подобных, с которых человеку пьяну быть невозможно». А. А. Матвеев, ездивший в 1705 г. во Францию (и считавший, что она «превосходит все другие народы европейские»), обратил внимание на другие вещи, но они произвели на него такое же впечатление. «Поистине, – писал он, – с несказанным уважением достойно упоминать, что ни едина особа и мужеска, и женска полу из благородных фамилий найтися не может, которая вышеобъявленных обучений по своему честному воспитанию не обучена была». Можно все еще найти подобные же выражения неприкрытого восхищения примерно двадцатью годами позже в произведениях наиболее образованных русских, а В. К. Тредиаковский, также очарованный Францией, посвятил один из самых первых стихов на современном русском языке «красному месту, драгому берегу Сенскому» [63].

На этой ранней ступени развития, Запад охотно воспринимали как абсолютный и неоспоримый образец, единственно возможный стандарт поведения. «Юности Честное Зерцало», пособие для обучения хорошим манерам, дает представление об этом отношении к Западу, неосознанном и еще ничем не зараженном. Наставляя юных читателей относительно достойных манер, как обращаться с собственными родителями, он советует говорить с ними уважительно, «подобно якобы им с каким иностранным высоким лицом говорить случилось». Много позже Сумароков, в уже упомянутом предисловии к «Димитрию Самозванцу», пытаясь научить свою аудиторию уважению к русскому театру, резко спрашивает путешественников, видевших Париж и Лондон, о том, лузгают ли за границей семечки, смотря драму; а когда идет представление, хлещут ли пьяных и ругающихся кучеров, причиняя беспокойство партеру, ложам и всему театру [64]. (Конечно, ничего подобного в цивилизованных странах не происходило.)

Однако гораздо более показательным, чем такие явные ссылки на Запад, было широко распространенное и неосмысленное подражание западным обычаям в каждодневной жизни московской и петербургской знати. Какие оно приняло размеры, можно понять из описаний этой жизни. И еще более отчетливо из той обширной критики, которую это подражательное поведение вызывало. Оно было средоточием этой критики [65]. Российское восхищение всем западным напоминает массовую англофилию во Франции первой половины XVIII в., и даже, пожалуй, энтузиазму в России было побольше.

Национальная идея тоже, по крайней мере, некоторым образом, является признаком того, что Запад признавали за образец, и ранние выражения русского национализма (в смысле национального патриотизма и сознания) имеют отношение к сравнению России с Западом. Такие сравнения остаются важным элементом национального сочинительства, но впоследствии теряют свой изначально беспроблемный, уверенный характер. Ранние представители русского национализма не видели в Западе угрозы. Победы Петра Великого, изменения внешнего положения и, во многом, внутреннего образа России были настолько грандиозными, что это граничило с фантастикой. Поэтому, конечно, первые русские националисты, которые все были «птенцами гнезда Петрова», испытывали чувство гордости и уверенности в себе. Россия их времени действительно была чудом в глазах остального мира, и они оправданно гордились тем, что к ней принадлежали. Они гордились российским величием, но определяли его как сходство или подобие европейскому. Их уверенность была уверенностью в том, что Россия стала европейской державой, и это было главным основанием национальной гордости, они гордились тем, что соответствуют стандарту. Много о чем говорящим примером преобладания этого взгляда была популярная «Гистория о Российском матросе Василии Кориотском и прекрасной Королевне Ираклии из Флоренской Земли». Повесть относится к началу XVIII в. и принадлежит к жанру «любимого чтения для среднего русского читателя XVIII в.» [66]. Ее читателями была грамотная русская публика – дворяне и мещане, которые в буквальном смысле умели читать. Повесть основана на ранее переведенной истории, но в некотором важном отношении является отражением русской действительности того времени. Василий – бедный дворянин, который приезжает в Санкт-Петербург и становится моряком, чтобы заработать себе богатство и славу. Из Петербурга он плывет в Голландию и Флоренцию, затем его посылают учиться за границу, и, в конце концов, отличившись всеми возможными способами, он становится королем «земли Флоренской». Иностранцы не находят слов, для воздаяния хвалы «русскому моряку», а Россия на протяжении всей повести называется Русской Европой («Российская Европия»). Словосочетание звучит несколько странно и больше никогда не повторяется в более поздней русской литературе, но в независимости от того, означает ли оно русскую европейскую часть или европейскую страну Россию, оно совершенно очевидно представляет Россию европейским государством.

Эта первоначальная гордость за Россию часто связана с гордостью за ее необычного монарха. Однако Петра I превозносили за его долю в увеличении российского престижа: считалось, что ее стремительный взлет к равенству с идеалом, его рук дело. Можно утверждать, что восхищение Петром было искренним, потому что его наиболее мощно высказывали, когда царь умер, и главным мотивом в пышных панегириках была скорее скорбь, а не ожидание награды. Первопроходцы русского национализма оплакивали своего первого и величайшего патриота, создателя их славы [67]. В 1725 г. посол России в Константинополе И. И. Неплюев писал в «Мемуарах»: «Я омочил ту бумагу слезами… и ей-ей не лгу – был более суток в безпамятности; да иначе бы и мне и грешно было: сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими, научил узнавать, что и мы люди (курсив автора); одним словом, на что в России ни взгляни – все его началом имеет» [68]. Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский и один из виднейших политических деятелей петровской эпохи, в своем суровом поминальном слове «Слово на погребение Петра Великого» выражался более витиевато:

«Творец бесчисленных наших побед и радостей, воскресивший Россию из мертвых и возвысивший ее до такой мощи и славы, или, вернее, породивший и образовавший ее, истинный патриот и отец своего отечества – “прямой сын отечества своего отец”… Се оный, твой Россие, Сампсон, каковый дабы в тебе мог явиться, никто в мире не надеялся, а о явльшемся весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую, и сделал по имени своему каменную… Когда же возстающи на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил дух их, и наградив уста зависти, славныя проповедати о себе всему миру повелел… Се твой первый, о Россие, Иафет… простре силу и славу твою последних брегов окиана… (Он) оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означится, при нас есть… остаются с нами. Какову он Россию сделал, такова и будет» [69].

Зарождающееся национальное сознание в эпоху Петра I использовало протонационалистическую лексику Возрождения, которую развивали ориентированные на Запад украинцы и поляки при московском дворе XVII в. Уже тогда под влиянием идей Ренессанса появились новые понятия, отождествляемые с «землей» и «народом» и используемые как синонимы таких новых слов и словосочетаний, как «Россия» (которая заменила «Русь»), «Российское государство», «Российское царство». Уже тогда также можно найти некоторые примеры поэтического восхваления России как продолжения монарха. Это восхваление носило формальный характер и имело мало, если имело вообще, связи с существующей реальностью. Поэты прославляли Россию согласно правилам Ренессанса, как если бы Россия была западноевропейским государством, но было совершенно очевидно, что она таковым не являлась. В 1660 г. Симеон Полоцкий, общественный деятель, писатель, наставник царских детей писал: «Россия славу разширяет/ не мечем токмо…/ но и чрез книгы сущым многовечным» [70], и это тогда, когда за все семнадцатое столетие были изданы 374 книги, из которых только 19 были светского содержания.

Зарождающуюся гражданскую лексику и заимствованные формальные традиции поглотила возникающая гражданская мысль петровской эпохи. Пример самого великого царя эту мысль подхлестывал, и она очень расширила уже имеющуюся лексику и изменила сущность традиций. В произведениях Прокоповича или Посошкова, существующая гражданская терминология появляется с большей частотой и у них возникает много новых терминов: «отец отечества», «слава отечества», «Русский народ», «сыны России». Шафиров в «Рассуждении» вводит понятие «сын отечества» как синоним «патриота», а Прокопович впервые использует слово «нация» [71]. Одновременно с развитием лексики примеры восхваления и выражения гордости за Россию – как за государство и/или народ – появляются все чаще и обретают некоторую долю реализма. Россию восхваляли не за издание книг, чего она не делала, а за то чем она реально была или за то, чем в то время имела основания и обещала стать. Такими прославляемыми качествами была ее громадная территория и фантастически возросший престиж – ими она была обязана не в последней степени Петру Великому. Понятно, что многие из этих ранних выражений национальной гордости вдохновила победа в Северной войне. В 1709 г. Прокопович в «Слове похвальном о преславной над свейскими войсками победе» пишет:

«Обыди кто или паче облети умом, начен от реки нашей Днепра до брегов Евксиновых на полудне, оттуду на восток до моря Каспийского или Хвалынского, даже до предел царства Персидского и оттуду до далегчайших пределов едва слухом к нам заходящего царства Китаехинского и оттудо… до земли Новой и до брегов моря Ледовитого… и оттуду до моря Балтийского, даже паки долгим земным и водным притяжением приидеши к помянутому Днепру: сия бо суть пределы монарха нашего». В другом слове красноречивый сподвижник Петра I обращается к величию другого рода: «Как незапно да вельми знатно… стала в славу, в пользу возрастати Россия!.. Мир весь ясно видел, как народ Российский, когда весьма ему исчезнути многие провещали, возрастал высоко и аки бы подымался от гнушения в похвалу, от презрения в страх, от немощи в силу… Вещь воистину неслыханная! в одном времени и вооружала и украшала себя Россия!.. Чудо чудес, что новое в России воинство вдруг воевати училось и победительно воевало» [72].

Эти ранние панегирики были обращены к Западу – он был важен и явно осознавался как образец. Журовский в драме «Русская Слава» (1724) представляет, что России благоволят боги греко-римского пантеона: Нептун, Марс и Афина. До того Россия была несчастна, а теперь настали лучшие времена: Нептун предлагает ей моря – аллюзия к созданию русского флота, Марс предлагает свою помощь – ссылка на ее победоносное оружие; но Россия обещает видеть верного друга в Афине – это и есть признание западной иерархии ценностей, в которой разум и его достижения представляют собой sine qua non совершенства нации. Тогда Россия склонна была вступить в соревнование с Западом на его условиях. В тот момент, когда Запад признали за образец, – а это случилось одновременно с тем, как начался предварительный флирт с национальной идентичностью – степень, при которой эта идентичность должна была быть психологически лестной и приятной, зависела от результата соревнования с Западом.