Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Екатерина II этого не одобрила. Она оставила довольно смягченный отчет об общей реакции на этот закон и о своей точке зрения на него в своих «Записках…»: «…три недели спустя после смерти императрицы, идучи через переднюю, нашла тут князя Михаила Ивановича Дашкова, плачущего и вне себя от радости и, прибежав ко мне говорил: “Государь достоин, дабы ему воздвигнуть штатую золотую; он всему дворянству дал вольность, и с тем едет в Сенат, чтоб там объявить”. Я ему сказала: “Разве вы были крепостные и вас продавали доныне? В чем же ета вольность состоит?” И вышло, что в том, чтоб служить и не служить по воле всякого… У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить и на тотчас совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются» [39]. Когда несколькими месяцами позже ее муж был низложен, Екатерина решила положение исправить. Ее усилия привели к тому, что ощущение кризиса среди знати обострилось. На этот раз хроническое состояние потребовало лечения, и существовало мощное лекарство, которое могло несколько оздоровить это состояние.

Несмотря на послабления в законах в предыдущих царствованиях кризис мог обостриться даже до воцарения Екатерины II. В то время как объективная ситуация не менялась и даже в чем-то улучшилась, в субъективном ее восприятии произошли значительные изменения. За шестьдесят лет между первым упоминанием «общего блага» в петровском указе и восшествием на престол императрицы, для которой язык энциклопедии был естественным, сознание русской элиты претерпело трансформацию, происходившую параллельно развитию сущности этой элиты и изменению ее положения. Чужие понятия, которые Петр привез с Запада вместе с техническим знанием, образцами военной организации и соленой селедкой, медленно, но верно находили дорогу к извилинам дворянских мозгов, где они постепенно и укоренялись, изменяя образ мыслей дворянина по отношению к себе самому. Великий царь настаивал на том, что они служат не только ему лично, но чему-то, что выше его – Государству, или Отечеству, он требовал, чтобы они это делали по своей воле, и повелел, чтобы такая свободная воля у них наличествовала. Все это как-то не сочеталось с тем, чтобы быть чьими-то рабами (даже Великого государя). Было что-то возвышающее в том, чтобы принадлежать к государству, которому ты служишь по своей собственной свободной воле. Что-то возвышающее было также и в том, чтобы принадлежать к такой могучей и колоссальной державе, в каковую Петр превратил Россию. Многие представители элиты ездили за границу. Некоторых посылали с дипломатическими миссиями к европейским дворам. Они наблюдали, с каким уважением там относились к знати, и насколько она была там полна достоинства, и им следовало держаться с таким же достоинством. Риторику Петра I сохранили и развивали все его преемники. В царствование Елизаветы Петровны Россия принимала участие в Семилетней войне. Это, по мнению одного из историков, возможно, было самым главным моментом ее царствования, даже с точки зрения внутреннего развития страны… Офицеры ее победоносных армий возвратились в Россию, после того как они из первых рук узнали и оценили привлекательность стран, находящихся на гораздо более высоком материальном и культурном уровне. Поскольку эти офицеры были дворянами, это фактически значило то, что единственный образованный класс общества воспринял новые, если не сказать, «революционные идеи» [40]. Можно спорить о том, что это «была веха, с которой началась история русской интеллигенции», но то, что такой опыт, полученный дворянской массой о Европе XVIII в. из первых рук, оказал потрясающее воздействие на понятия дворян об общественных отношениях вообще, и на их понятия о сущности и правах своего сословия в частности, – этот факт неоспорим. Разрешение беспрепятственно ездить за границу, благодаря русскому законодательству Петра III, уменьшало шансы на то, что полученный дворянами урок скоро забудется. Наконец, хотя назвать русскую знать в царствование Елизаветы «образованным классом» было бы преувеличением, – поскольку то знание, которое требовалось знати и которое дворяне могли получить в имеющихся условиях, было почти исключительно техническим, и многие из них во второй половине XVIII столетия были все еще неграмотными, – даже простое упражнение умственных способностей, необходимое для того, чтобы выполнять служебные обязанности, имело свою важность. Таким же важным был тот факт, что дворяне пропускали через себя пусть самый минимум западных нравов и идей при своей технической подготовке. Грамотный человек, способный танцевать менуэт, немного говорить по-французски или по-немецки и болтать об «общем благе» или «долге перед Отечеством», скорее всего, считал идею телесного наказания более отталкивающей, чем его бородатый предок, которому не с чем было сравнивать. Подобное развитие духа и самоуважения, сопутствующего ему, растущие возможности и наличие языка, на котором можно было это самоуважение выразить, и новая структура связей имели тенденцию усиливать чувство кризиса, несмотря на улучшение объективной ситуации.

Угроза телесного наказания была реальной ко времени воцарения Екатерины II. Русская знать не была от него освобождена. В 1730 г. (!) поговаривали о том, чтобы обращаться с дворянством с большим уважением, а в 1750 г. граф П. И. Шувалов обдумывал вопрос о включении освобождения от телесных наказаний в русское законодательство. В целом легальные границы между знатью и остальными слоями были, в самом лучшем случае, очень расплывчатыми. Если его не получали за заслуги и личные достижения, то дворянство фактически значило все меньше и меньше. Увеличивая ожидания урожденных дворян, оно как таковое, ничего не давало для удовлетворения этих ожиданий. Дворянство выводило свое определение, исходя из характера своих обязанностей по службе. Эти обязанности были очень тщательно разработаны в петровских указах. В отличие от обязанностей, привилегиям дворян в этих указах уделялось очень мало внимания. В результате единственной вещью, отличающей дворян как сословие от остального русского народа, была «сущность их уз и обязанностей» [41].

Екатерина II приняла тяжелое положение знати близко к сердцу. «Признаю, – писала она, – что хотя я свободна от предрассудков и от природы ума философского, я чувствую в себе большую склонность почитать древние роды. Я страдаю, видя, что некоторые из них доведены здесь до нищенства; мне было бы приятно их поднять». Многое из того, что делала Екатерина, свидетельствует о том, что ее забота о знати была искренней (так же, как и то, что ее политика углубляла в знати ощущение кризиса). Ее эпоха увидела, в определенном смысле «феодальную реакцию», – как ни парадоксально применение самого этого словосочетания в русских условиях – схожую с феодальной реакцией во Франции XVIII столетия. Некоторые уже традиционные пути получения дворянского достоинства были отрезаны указом. Указ 1765 г. относительно набора молодых дворян на гражданскую службу, предписывал оказывать им предпочтение перед людьми простого звания, «в соответствии с их заслугами» Указ 1766 г. запретил давать солдатским детям должности посольских чиновников, другой указ, 1769 г., таким же образом ограничил возможности поповских детей [42].

Наконец благородное сословие было явно отделено от остального населения, и его наделили иными, нежели чем служебными, характеристиками. Законодательную комиссию 1767–68 гг. пригласили обсудить насущный вопрос о том, кого можно считать дворянином. Идентичность дворянства в шестидесятые годы XVIII в. была столь расплывчатой, что даже герольдмейстер двора, на которого была возложена ответственность за ведение учета знатных родов, не знал и не смог дать ответ, сколько же в стране знатных семейств [43]. Жалованная грамота дворянству от 21 апреля 1785 г. дала сословию значительные личные экономические и статусные привилегии. Манифест о даровании вольности российскому дворянству 1762 г. подтвердил свободу дворянства относительно того, служить или не служить, равно как и право дворян поступать на службу к дружественным европейским странам и ездить за границу в целях учебы. Этот манифест также подтвердил право дворян на освобождение от личного налога. Личный налог был введен Петром I, который, таким образом, резко отделил классы, облагаемые налогом, от классов, не облагаемых налогом. Служилая знать была освобождена от налога, те же дворяне, которые были не способны служить, тем не менее от налога не освобождались. При Екатерине освобождение от налога зависело от самого благородного статуса. Было декларировано, что дворяне освобождаются от телесных наказаний, и им была гарантирована неприкосновенность их дворянского достоинства. Звание дворянина можно было утратить, только если человек «сам себя не лишил оного преступлением, основаниям дворянского достоинства противным», и только после того «дело благородного, впадшего в уголовное преступление и по законам достойного лишения дворянского достоинства, или чести, или жизни» будет внесено в Сенат, и императорское величество совершит его конфирмацию. Дворянству дали право на владение имениями. И снова, если раньше это зависело от службы, а теперь это стало безусловной привилегией сословия. Более того, только родовитая знать имела право владеть населенными имениями, то есть имела право владеть собственными крепостными. С этого времени дворянство было защищено от конфискации поместий, и ему была гарантирована сохранность его собственности; даже если дворянина осудили за совершение тяжкого преступления, поместье оставалось в семье. Кроме того, грамота официально признавала корпоративные права знати и способствовала ее самоуправлению [44].

Тем не менее в определении дворянства в этой грамоте по-прежнему подчеркивалось, что оно давалось и дается за службу и заслуги. Грамота провозглашала, что «дворянское название есть следствие, исключающее от качества и добродетели начальствовавших в древности мужей, отличивших себя заслугами, чем, обращая самую службу в достоинство, приобрели потомству своему нарицание благородное». Она также не ограничивала доступ к дворянству посредством службы, хотя, как мы уже увидели, доступ на службу, дающую право на получение дворянского достоинства, был уже ограничен, она также добавила к ранее существующим способам достижения дворянского титула – службе и произведению в него государем – новые пути его достижения. Некоторые ордена и награды за заслуги тоже подтверждали дворянский титул. Таким образом, грамота не гарантировала ту избранность, на которую претендовало дворянство.

Не все действия Екатерины II благоприятствовали сословию, которое она хотела возвысить и поставить над остальными. Она отвергла идею постоянного совета дворян и сделала все, для того чтобы уменьшить поначалу довольно ограниченную власть Сената. В 1763 г. она созвала Комиссию, чтобы ревизовать манифест Петра III «О Вольностях дворянских» на тех основаниях, что в нем просматривалась тенденция «к ограничению вольности дворянской в большей степени, чем это может быть потребно интересам Отечества», и поощрила добровольную службу. Ее Уложенная комиссия (1767–1768) включала в себя 160 дворян, но также и 207 представителей других групп – возможно, здесь отразилось желание Екатерины создать европейский средний класс. А ранние версии «Наказа», как известно, могут быть использованы для того, чтобы показать, что Екатерина изменила взглядам своего общепризнанного идеала Монтескье именно в том, что касается положения знати. Если добавить к этому, что имущественное положение дворян тоже было бедственным, что было свойственно тому времени, то вне зависимости от политики Екатерины [45], эта эпоха могла казаться «золотым веком» этому несчастному сословию, только по сравнению с другими эпохами в его истории. К сожалению, как это часто бывает, не с этими эпохами вельможи старались сравнивать свое положение.

Во многом наиболее чреватое осложнениями превращение, вызванное Екатериной, произошло в сфере сознания. Она ускорила революцию в субъективном восприятии дворянами их положения и настойчиво добивалась дальнейшего развития чувства гордости и собственного достоинства. Остатки унизительных практик и социальных установлений – как бы мало от них ни оставалось – и продолжающаяся зависимость от царской власти стали совершенно невыносимыми. Это опять был «эффект Токвиля»: сводящий с ума зуд неопределенности, противоречия между возможным и реальным, угнетающее, подавляющее ощущение нереализованных возможностей.

«Петр дал русским тела, – писал поэт-дворянин М. М. Херасков, – а Екатерина – души», и век просвещения взошел над Россией. Ни благодетель, ни облагодетельствованные не осознавали, насколько опасным было это благо. Усилия Екатерины, направленные на то, чтобы дать России самые передовые законы, самые лучшие школы и самое просвещенное правительство, хотя и не во всем увенчались успехом, привели к очень большому количеству улучшений. Число образовательных учреждений значительно выросло. Дворяне стали лучше откликаться на потребность в образованных людях, и при поддержке Екатерины стали стремиться поступить в существующие высшие учебные заведения. К концу 70-х гг. XVIII в. дети знати составляли основную численность студентов в Московском университете. Поскольку в это время он был единственным университетом в России, то это способствовало «возведению во дворянство» и «аристократизации» высшего образования как такового. В 1765 г. Екатерина лично взяла шефство над Санкт-Петербургским кадетским корпусом, школой для избранных, где юных дворян готовили к военной службе. Она изменила перечень учебных предметов так, чтобы он включал в себя общие и гражданские дисциплины, чтобы кадетский корпус был теперь, «не только военною школою, но также школой политической и гражданской» [46]. Статус учености и интеллектуальных занятий невероятно вырос. Все больше и больше людей из среднего и провинциального мелкопоместного дворянства пополняли ряды честолюбивых интеллектуалов. Поскольку обязательная служба была делом прошлым, дворяне все больше склонялись к тому, чтобы рассматривать образование как возможную основу своих привилегий.

Уложенная комиссия сосредоточилась на делах, заботивших дворянство, хотя в комиссии дворян было меньшинство. Около 13 % дворян, подписавших предписания комиссии, были неграмотными, степень грамотности остальных оставляла желать лучшего, и более счастливые в этом отношении иностранцы смотрели на все это, как на дурную шутку. И тем не менее само участие в этой комиссии заставляло дворян думать, обсуждать, иметь свое мнение и давать советы государыне относительно дел, имеющих национальное значение. Этот особый опыт не мог не укрепить пробуждающееся сословное самоуважение. Подтверждением этому исключительный пример – деятельность П. И. Новикова, что свидетельствует о том, как участие в Комиссии могло вдохновить людей с более острым умом [47]. Зарождающаяся и моментально расцветшая периодическая пресса, бывшая тоже более-менее созданием неутомимой императрицы, которая пестовала ее с материнской заботой, увеличивала эффект этих образовательных мер и этого опыта [48]. Такому развитию духа помогало и развитие языка собственного достоинства, используемого Екатериной, ее настойчивые упоминания о чести, добродетелях и заслугах дворянства на службе отечеству, служить которому было само по себе возвышенно и благородно. И на этот раз республиканская риторика Государыни Всея Руси, сказавшей (до Радищева): «Свобода – душа всего, без тебя все мертво», не пропала втуне: ее подданные стали более открыты культуре, они приобрели чувства и общую восприимчивость, которые не могли их мучить и разрывать на части в прошлой их невинности [49].

Ибо, безусловно, насильственное «оцивилизовывание» не могло не пробудить тех, кто этой цивилизацией был затронут, к тому, чтобы начать осознавать унизительную неопределенность, противоречивость (inconsistency) своего действительного положения, его противоречие благородному статусу и практическому воплощению этого статуса у знати в других европейских странах. Политика Екатерины была сама по себе противоречивой и непоследовательной. С одной стороны, она искренне желала, чтобы дворянство совершенствовалось. Она хотела поверить и доказать другим, что Россия была европейским государством и потому хотела, чтобы у нее было уважаемое дворянство. Она была, или, по крайней мере, старалась показать, что является ученицей Вольтера, чьими воззрениями она пыталась заразить своих верных, но еще пока не очнувшихся от девственного сна, подданных. Она дала деньги на перевод «Энциклопедии», запрещенной во Франции. Она воспитывала гражданский дух. Однако она также верила, что России не обойтись без абсолютной власти. Она ревниво относилась к робким попыткам дворян, вмешиваться в ее правление. В конце концов, она оказалась не готова и не смогла соответствовать тем ожиданиям, которым сама же и обучила свою знать.

Даже дворянское уложение, имевшее самые благие цели и окончательно учредившее дворянство как привилегированное сословие, в данное время способствовало усилению у дворян чувства тревоги, вместо того чтобы его успокоить. Привилегии дворянства были подтверждены как раз тогда, когда знать утратила саму их основу: обязательную службу, наградой за которую они и были. Действительно, образование предлагало альтернативную основу, но, в отличие от службы, культура не была основанием для законного самоуважения. Русское дворянство при Екатерине оказалось в ситуации, аналогичной положению французской знати (noblesse), когда в начале XVIII в. она превращалась в культурную элиту. И, так же как и во Франции, не это спасло дворян от тяжелого положения, в котором они пребывали.

Дворянская озабоченность кризисом дворянства и поворот к национальной идентичности

Тяжелое положение дворянства было, несомненно, главным вопросом, серьезно озаботившим зарождающийся российский интеллект. Ощущение кризиса распространилось широко и выказывалось по-разному. Дворянство не могло определить свою отношение к службе. С одной стороны, оно считало освобождение от службы своей величайшей привилегией. С другой стороны, дворяне (во всяком случае, те из них, кто выбирал жизнь, а не существование, и поэтому ощущал этот кризис) никогда это освобождение не использовали. Служба, или, вернее, заработанный чин, оставались главным путем получения статуса вплоть до окончания эпохи царей. А вплоть до конца двадцатых годов XIX в. это был единственный путь к статусу. В 1786 г. драматург дворянского происхождения Я. Б. Княжнин писал: «Люди все рехнулись на чинах… И кто без чина свой проводит темный век, Тот кажется у нас совсем не человек» [50]. Большинство дворян, как ясно видно из материалов Уложенной комиссии, менее заботила сама необходимость служить, чем отсутствие гарантий отличительности дворян на службе. Это отсутствие гарантий позволяло людям из низких сословий проникать в сословие благородное. Кое-кто даже призывал вернуться к обязательной службе. Представители кашинского дворянства в наказе Уложенной комиссии писали, что каждый дворянин должен послужить своему отечеству десять лет без перерыва, потому что это первый его долг, ибо всеми своими преимуществами он обязан государю. Дворяне выражали свое желание, чтобы дворянству оказывали предпочтение при служебных повышениях. Они горели охотой служить, но охоты делиться с остальными своими привилегиями у них не было. Большинство дворян было против «Табели о рангах» и считало, что служба не должна автоматически давать дворянство. Как во всех государствах европейских, по словам представителей Пусторжева, люди неблагородного сословия не могут без грамоты дворянской писаться Von, De, Don, и подобно; так же и они, пусторжевцы, нижайше и покорнейше просят, чтобы старинное дворянство… отличалось подобно же… от не-дворян [51]. Тем или иным путем, служба оставалась главным для определения дворянства.

Служба приобрела дополнительный оттенок значения, который она имела у классического патриотизма. В речах царей это проскальзывало. В документах Уложенной комиссии полно ссылок на «возлюбленное отечество». Здесь пока еще почти ничего нет, кроме риторики: «отечеству» постоянно напоминается, что всем, что у него есть, оно обязано «крови и ранам» его дворян. Считалось, что интересы дворян и отечества полностью совпадают. Однако патриотическая риторика позволяла дворянству, высказывать свою отчаянную жажду независимости от государя, и, по крайней мере, выставлять себя незаменимым главным элементом политического организма государства. Оно, таким образом, имело возможность высказать немыслимые отчаянные мечты, в которых некоторые позднейшие наблюдатели видят движение в сторону Rechtstaadt (правового государства). Так ли это – об этом можно спорить. В Уложенной комиссии дворянская масса, казалось, имела одну заботу: как бы дворянам поубедительнее отделиться от более низких слоев, и чтобы так это и оставалось [52].

Позиция дворянства в целом была по понятным причинам консервативной. Большинство из дворян, те, что были неактивны по сути своей, отказались от честолюбивых надежд на высокие достижения и хотели лишь сохранить свой существующий статус. Они хотели защитить свой статус от обесценивания, которое бы последовало вслед за возвышением людей из «подлых» сословий. Но, за исключением наказов Уложенной комиссии, большинство дворян было безгласно. Лидеры общественного мнения, скоро ставшие определять пути русской мысли, происходили не из этого сословия. Та часть дворян, которые могли что-то сказать, то есть первые русские интеллектуалы, имели две точки зрения относительно сущности дворянства и, в особенности, службы. Первая точка зрения совпадала с точкой зрения родовитого дворянства, аристократии. Вторая – представляла собой взгляды «птенцов гнезда Петрова», тех, кто был обязан своим высоким статусом «Табели о рангах» и духу реформ. Интеллектуалы, даже если они были из аристократов, являлись в России новым типом личности. Они отличались от других не только по рождению и ценили отличия, отражающие их талант и образование. Однако большинство интеллектуалов происходило из новых или необычных дворян (таких, как дворяне иностранного происхождения), поскольку, не имея чести обладать древней отечественной родословной, они были вынуждены пробиваться своими собственными усилиями. Поэтому нет никакой неожиданности в том, что позиция аристократии, которую разделяло консервативное по сути своей большинство дворян, была позицией меньшинства среди лидеров общественного мнения, а, кроме того, ее гораздо менее систематически обсуждали.

Наиболее последовательным представителем консервативной позиции был князь М. М. Щербатов, показавший себя самым стойким защитником особых интересов дворянства в Уложенной комиссии. Он тоже использовал патриотическую риторику и оправдывал свои требования сохранить и защитить привилегии дворянства, службой его как сословия и тем, что предки благородных родов сделали для отечества. Например, рассматривая право дворянства на владение крепостными, он считал, совершенно оскорбительным сравнение этого с тиранией. Он горячо это оспаривал, риторически обращаясь к памяти отцов, которые имели честь нести свою службу, бороться против общего врага и защищать православную веру, и спрашивая, надеялись ли они получить такое вознаграждение, чтоб потомков их и наследников сравнивали с тиранами? «Так вознаграждаете Вы их за спасение Ваше и Душ Ваших?» Некоторые из работ Щербатова, которые он тщательно сохранял для потомства, хотя в большинстве своем от современников они были скрыты, проникнуты республиканским пафосом, очень напоминающим работы Пойнета или Отмана (Hotman). В своих «Замечаниях на Большой Наказ Екатерины» непочтительный князь прямо сказал, что даже если нации находятся под монаршьим скипетром, люди однако принадлежат Богу, и Господь, как их Создатель, никогда не теряет своих прав над своим созданием; а государи всего лишь магистраты, поставленные в этом мире для общего блага. Но подобные этому всплески классического патриотизма не имели никаких демократических оттенков, и патриотизм был, несомненно, подчинен интересам сословия. Люди, о которых говорил Щербатов, были аристократами. То, что служило их интересам, было патриотично, остальное было деспотизмом. Вспоминая тех аристократов, которые служили шутами на потеху царю, князь писал, что самый явственный признак деспотизма, когда люди такого древнего рода низведены до такого подлого положения». Его идентичность, все еще отчетливо определяемую его принадлежностью к сословию, скорее, чем национальностью, оскорбляли и уничтожали, и, по его мнению, сверху. Против этого и боролся доблестный князь. С его точки зрения, ничто не могло быть гнуснее и отвратительнее купца, ставшего дворянином. Это было бесчестие самим званиям «офицера и дворянина». Он признавался, что не мог найти другой характеристики желанию «почти всех купцов стать дворянами и получать чины», чем как обозвать это желание «вредной заразой». Отношение Щербатова к службе логически вытекало из его общего мировоззрения. Хотя служба была отличительным свойством дворянского статуса, но не она была его главной основой; поэтому он отвергал «Табель о рангах», учреждавшую возведение во дворянство. Он противопоставлял это нововведение временам Ивана Грозного, о которых он ностальгически писал: «Ибо не по одним чинам тогда благородных почитали, но и по рождению их, и тако чины давали токмо должности, а рождение приобретало почтение» [53].

Немногие заходили столь далеко. Чаще, колеблющиеся защитники старых обычаев ограничивались общими консервативными высказываниями, метали молнии по поводу выскочек и советовали всем знать свое место. Таких взглядов придерживался, например, А. Ф. Сумароков, один из видных писателей, «отец русского театра» и выдающийся защитник интересов русского дворянства. Будучи сам родовитым дворянином, чьи предки служили царю Алексею Михайловичу, Сумароков презирал и боялся novi hominess (выскочек). Дворянство, старое родовитое дворянство, было для него природной национальной элитой, и он считал нелепым и неестественным, что ему бросают вызов люди из низов. В предисловии к своей пьесе «Димитрий Самозванец», он писал, что если подьячий становится судьей на Парнасе и арбитром вкусов общества московского, то конец света уж точно близок. Но дворянство выводило свое превосходство из патриотизма – не по рождению как таковому – и это морально оправдывало консерватизм Сумарокова. Даже если не брать это в расчет, Сумароков был непоследователен в своем консерватизме. В том же самом предисловии к «Димитрию Самозванцу» он определяет понятия «общество» и «плебс» в манере, сильно напоминающей Лабрюйера: «Слово “Общество”, с чем соглашается и господин Вольтер, не обозначает общество в целом, а лишь малую его часть, а именно людей знающих и обладающих вкусом… слово “плебс” относится к людям низкого звания, но их нельзя назвать людьми подлого звания, ибо люди подлого звания суть каторжники и другой презираемый сброд (отребье), а не селяне и мастеровые. Здесь мы даем это имя всем, кто не принадлежит к знати. Знать! Большое дело!.. Ах, эта невыносимая дворянская гордость, заслуживающая презрения и суровой критики. Настоящие плебеи – это невежды, даже если они в высоких чинах, даже если они обладают богатством Креза, ведут свое происхождение от Зевса и Юноны, которые никогда не существовали, сына Филиппа[28]28
  Александра Македонского. – Прим. пер.


[Закрыть] – победителя, или, вернее, разрушителя мира, или Юлия Цезаря, который увеличил славу Рима, или, скорее, погубил его». Подобным образом он противопоставлял знать по названию – «обществу» и определял истинную знать по культуре и интеллектуальному совершенству. В «Сатире на дворянство» он представлял знатность как отражение службы нации, хотя явно все еще считал людей благородного происхождения именно тем источником, из которого выходят истинные дворяне [54].

Позиция обладающего даром речи большинства – которую выражали дворяне интеллектуалы, обязанные своим положением в обществе петровским реформам – состояла в том, что они полностью поддерживали «Табель о рангах». В «Табели о рангах» добродетель – благородство духа и поведения, и особенно служба нации, – рассматривалась как основа для получения благородного статуса, что придавало этому мировоззрению безошибочно национальный оттенок [55]. Князь Антиох Кантемир, прозванный «первым русским писателем, серьезно занимающимся изящной словесностью», также был среди самых ранних защитников этой точки зрения. Кантемир был сыном Д. М. Кантемира, молдавского господаря. Он переехал в Россию и стал подданным Петра I. Образованный, умный Антиох был протеже великого царя и мог надеяться на блестящее будущее, но царь умер, когда юноше исполнилось всего семнадцать лет. Кантемир, хотя и был родом из очень знатной семьи, остался без связей в русском дворянстве и был лишен наследства, к чему приложили руку некоторые вельможи. Он начал писать в эпоху временного возвышения родовитой знати и ее нападок на «худородное» новое дворянство, включавшего в себя, как новоиспеченных дворян, так и иностранцев, отныне признаваемых русскими дворянами. Его вторая сатира (1730) называлась «Филарет и Евгений (на зависть и гордость дворян злонравных)». В предисловии к ней Кантемир писал: «Я намереваюсь не хулить дворянство, а осудить зависть и гордость злонравных дворян, коим защищаю дворянство как таковое. В сей сатире я говорю, что благородный честные имеет поступки и добрыми украшается нравами, что темнотою злонравия всякого благородства блистание помрачается и что не тому достоинства вышние приличны, чье прозвище в летописцах за несколько лет поминается, но котораго имя праведно в настоящих временах хвалено бывает, потом показываю, что гордость неприлична дворянству и что гнусно дворянину завидовать благополучию подлейших себя, коли оные чрез добрыя свои дела в честь и славу происходят, что должны сами не в пирах и уборах время свое препровождать, но потом и мозолями в пользу отечества доставать себе славу» [56].

Более чем столетием позже «певец Екатерины» Гаврила Романович Державин, «первый значительный лирический талант в русской литературе XVIII в. вторил Кантемиру. В стихотворении «Вельможа» он писал:

 
…Хочу достоинствы я чтить,
Которые собою сами
Умели титлы заслужить
Похвальными себе делами.
Кого ни знатный род, ни сан,
Ни счастие не украшали;
Но кои доблестью снискали
Себе почтенье от граждан.
…
Что наше благородство, честь,
Как не изящности душевны?
Я князь – коль мой сияет дух;
Владелец – коль страстьми владею;
Болярин – коль за всех болею,
Царю, закону, церкви друг.
 
 
Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Подпора царственного зданья,
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть – польза, слава, честь [57].
 

Державин был выходцем из худородного дворянства. Все свои чины он получил за свои заслуги.