Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Заключение

Национализм обязан своим происхождением структурным противоречиям сословного общества. Он являлся реакцией отдельных людей, лично затронутых этими противоречиями, приводившими других людей в замешательство. Было возможно множество других реакций, и бывали времена, когда подобные реакции оказывались успешными. Выбор национализма вовсе не был неизбежным. Так же, как и не было неизбежным и, безусловно, ни по форме, которую этот процесс в результате принял, ни по времени, когда это произошло, – исчезновение старого общества. Скорость этого исчезновения действительно зависела от национального отклика на неспособность этого общества к нормальному функционированию. Раз возникнув, национализм ускорил происходящие изменения, дал им определенное направление, ограничил возможности будущего развития и стал в этом развитии главным фактором. И таким образом утвердил и завершил гигантскую трансформацию общества от старого строя к современности.

Изобретателями национализма были представители новой английской аристократии. Простолюдины по происхождению, они сочли, что традиционный образ общества, в котором продвижение наверх было очень большой редкостью, им не подходит, и заменили его. Идея, которая пришла на смену традиционной идее общества состояла в том, что народ (люди) становился однородной элитой – нацией. Если бы эти новые аристократы озаботились бы, например, подделкой своих родословных – предприятие, абсолютно логичное в тех условиях, история, возможно, пошла бы по совершенно иному пути.

И так случилось, что идея нации пустила корни. Возвышение Англии послужило гарантией ее влиянию. Но привлекательностью своей в обстоятельствах, отличных от тех, при которых она возникла, она обязана скорее своей сути, чем своему происхождению. Национальность возвышала каждого члена общности, которую эта национальность наделила суверенностью (верховной властью). Национальная идентичность, в сущности, является вопросом о личном достоинстве. Она дает людям основания для гордости.

В сословном обществе гордость и самоуважение, так же, как и притязания на статус или уважение других людей, были привилегией очень немногих, крошечной элиты, которая стояла намного выше всех остальных. Уделом большинства остальных были смирение и самопожертвование. Униженные и смиренные старались свое положение осмыслить и, тем или иным способом, сделать переносимым. Иногда им даже удавалось этим положением пользоваться, но они никогда не могли его избежать. Даже гордая элита могла быть унижена. Ее статус зависел от сохранения жестких сословных различий и строгого соблюдения законов старшинства; любое их нарушение этому статусу угрожало. Ибо статус целиком и полностью зависит от общественного договора, в каждом своем элементе он выстроен обществом и его очень легко уничтожить, если нарушить этот договор. Национализм уменьшил значимость оскорбительных различий и одновременно гарантировал всем защиту от самого крайнего унижения. В нации статус, а вместе с ним гордость и самоуважение, никогда нельзя было утратить окончательно. Можно было подниматься и падать, но никогда нельзя было пасть так низко, чтобы это разбило тебе сердце.

Возможно, сильно сказано, но без преувеличения, что мир, в котором мы сейчас живем, был порожден тщеславием. Роль тщеславия – или желания статуса – в социальной трансформации – глубоко недооценивают и обычно считается, что главными побудительными мотивами этой трансформации были жажда или желание власти. Тем, не менее во всех пяти случаях, рассматриваемых в этой книге, возникновение национализма связано с озабоченностью статусом. Английская аристократия хотела его подтверждения, французская и русская хотели его защитить, а немецкая – заполучить. Даже у материалистов-американцев налоги без представительства в парламенте более оскорбляли их гордость, чем наносили ущерб их экономическим интересам. Они сражались – и стали нацией – за уважение к себе, больше, чем за что-либо другое [1].

Политические и даже экономические реальности современного мира были во многом определены национализмом, рожденным из этой озабоченности статусом. Что касается реальностей политических, то здесь влияние национализма было более прямым. Основная структура современной политической реальности – мир, разделенный на нации, – является просто осуществлением мыслимого образа национализма, она была создана национализмом. Внутренние политические структуры различных наций отображают то, каким образом в этих нациях определяется национальность, а именно – является ли она индивидуалистической или коллективистской, и гражданской или этнической. Индивидуалистическая и гражданская национальность порождает демократические, либеральные общества, остальные виды национальности – различные формы и степени авторитарных обществ. Мотивы внешних политик этих обществ, – а политики эти, безусловно, зависят от структуры международных возможностей и наличия средств для того, чтобы этими возможностями воспользоваться, – формирует идея национальной миссии или национальной цели, а также соображения международного престижа, которые тоже в большой степени определяет образ нации и то, в каком положении эта нация находится по отношению к другим. Даже наличие средств для проведения той или иной политики зависит от этого. Овеществление нации в рамках коллективистского национализма увеличивает ее восприимчивость к ressentiment. Ressentiment делает нацию не только более агрессивной, но и представляет необыкновенно мощный стимулятор национального чувства и коллективного действия. Этот стимулятор облегчает мобилизацию коллективистских наций в случае захватнических войн. Нацию индивидуалистическую мобилизовать труднее – в ней национальная преданность обычно основана на трезвом (рациональном, разумном) расчете.

Пять наций, которым уделено внимание в этой книге, являются главными действующими лицами в современной политике. Национализмы этих стран были особенно важны при определении политической структуры современного мира. Они были столь же важны и при определении его культуры. Каждый из них оставил на нашей современности особенный, неизгладимый отпечаток. Если бы хоть один из этих национализмов – английский, французский, русский, немецкий или американский – был бы иным, мы жили бы в другом мире, чем сейчас.

Экономическую реальность национализм выстраивает в том же самом смысле, но не до такой степени, как реальность политическую. Воображение может быть важным экономическим ресурсом, но большинство экономических ресурсов, которые определяют структуру экономических возможностей, к воображению имеют мало отношения. Более того, похожие экономические системы существуют в очень сильно отличающихся друг от друга политических и культурных условиях. Влияние национализма на экономическую сферу больше всего ощущается там, где экономические проблемы завязаны на проблемы политические и идеологические. Национализм влияет на экономику в том смысле, что создает определенную этику, в этом отношении не отличаясь от протестантской или любой другой религиозной этики – экономические эффекты различных национализмов разнятся между собой так же, как и экономические эффекты разных религиозных этик. Он влияет на отношение к деньгам и к деланию денег, на отношение к различным профессиям, определяя, таким образом, силы и слабости отдельных экономик. Также он воздействует на экономическую политику правительств, как внешнюю, так и внутреннюю. Экономические и идеологические политики, характерные для XX в., во многом являются продуктом национализма, в особенности националистическая ненависть и обида по отношению к политически продвинутым нациям. Главным выражением таких политик являлась борьба с капитализмом во всем мире, и часто победная борьба. Капитализм впервые связали с либеральным обществом англо-американского типа во Франции (этой первой антизападной нации); другие нации, обиженные на Запад (куда они задолго до этого включили Францию), превратили эту связь в догму. Теперь вера в эту догму заставляет нас радоваться решимости Советского правительства и восточно-европейских наций, недавно освободившихся от ярма Советского правительства, заменить их недееспособные социалистические экономики дееспособными «капиталистическими» экономиками. Мы истолковываем это, для разнообразия, разумное (рациональное) поведение, как признак того, что они хотят принять – и способны воплотить в жизнь – либеральные идеалы и стать демократичными. Но если и есть обязательная связь между капитализмом и демократией, то она существует только до той степени, до которой свободное общество обязательно развивает капиталистическую экономику. Капитализм позволяет определенную свободу, которая никогда не бывает абсолютной, в игре сил рынка, и поэтому всегда представляет собой смешанную экономику. С другой стороны, он очень хорошо сосуществует с обществами, которые никак нельзя назвать демократическими.

Маркс ошибался – между системами производства и собственности и системами общественных и политических отношений нет взаимно однозначной связи. Экономика не определяет сущность, природу общества. Она определяется тем представлением, которое общество имеет о себе, или его неотъемлемой основной идентичностью. Глубокое изменение в структуре экономических возможностей может привести к изменению этой идентичности, как это произошло с американским Югом, но не гарантирует этого изменения, а введение смешанной экономики может и не привести к глубокому изменению начальных экономических возможностей.

Национальные идентичности ведут свое происхождение от давно забытых исторических обстоятельств и нужд, существование которых сегодня вряд ли можно себе представить, потому что национальность имеет психологические вознаграждения, свойство повышения статуса. Имея национальность, люди хорошо себя ощущают, а при коллективистской или этнической национальности, в целом, ощущают себя еще лучше, чем при индивидуалистической и гражданской национальности, по той простой причине, что индивидуалистический национализм лишь подтверждает достоинство, свойственное личности, ничего к нему не добавляя, а коллективистский национализм позволяет иметь долю (принимать участие) в достоинстве, гораздо более великого, сильного и совершенного существа. Блеск добродетелей этого существа имеет такую власть над человеком, что он закрывает глаза на собственные неудачи. Хотя групп, чьи интересы были предназначены обслуживать каждый отдельный национализм и которые, в свою очередь, его определяли, больше не существует, и их интересы потеряли всякую важность, национальные идентичности все еще служат человеческим интересам. Эти интересы, которые обслуживаются определенными национальными идентичностями в соответствующих нациях, однако в большинстве случаев могут в равной степени хорошо обслуживать и другие национальные идентичности. Ни один человек и ни одна группа людей не привязаны генетически к самоопределению на тот или иной манер. Когда изначальные интересы, из которых родились отдельные национальные идентичности, исчезают, смена национальной идентичности вполне возможна. Кроме глубоких изменений в экономике, могут произойти и другие структурные изменения – например те, что связаны с войной и оккупацией. Они тоже могут привести к переопределению определенной национальной идентичности. Западногерманская национальная идентичность, к примеру, могла значительно отличаться от той немецкой идентичности, которая существовала в единой Германии, хотя здесь необходимо тщательное исследование того, как именно они отличались друг от друга. На эту новую идентичность, в свою очередь, могло повлиять воссоединение с Пруссией и другими восточными провинциями. Хотя, следует отметить, что такие переопределения крайне редки.

В течение того времени, пока национальная идентичность остается неизменной, основная структура мотиваций и, соответственно, основной строй общества тоже остаются неизменными, и от этой нации следует ожидать моделей поведения, характерных для нее в прошлом. Безусловно, эти мотивации не всегда реализуются. Только лишь желания и возможности не определяют развитие действия, для этого нужны подходящие условия. Тем не менее потенциал для их реализации существует. При той власти, которую национализм имеет над коллективным поведением, всем следует со всей важностью осознавать, что национализм – явление не единообразное. Нет более великой и – страшной – ошибки, чем считать, что все нации рождены и созданы равными. Люди рождаются равными, но нации – нет. Некоторые рождаются как сообщества суверенных личностей, где основной упор делается на свободу и равенство людей, некоторые создаются как «красивые великие личности», которые могут питаться людьми и проповедовать расовое превосходство и подчинение государству. Права наций, которые мы сейчас полагаем бесспорными, – в немалой степени, благодаря американской наивности, – имеют очень разную значимость и подоплеку в столь различных случаях.

Образы общественного строя, рожденные из усилий социальных элит сословного общества снять его противоречия, увековечены в законах, институтах и формах современных обществ. Наш мир все еще таков, каким эти образы его создали. Связь, хоть и начала размыкаться, но еще цела. Эра национализма еще не окончена, но мы вступили в фазу неонационализма. Ни в какое другое время это так явно не демонстрируется, как сейчас – когда вокруг нас трещат режимы и идеологии, а национализм везде поднимает голову. Среди смятения и разрухи, он как всегда полон сил и энергии. Силы, сформированные столетия назад, продолжают формировать судьбы человечества в конце XX в. Наша способность их осмысливать, а затем иметь дело с окружающей нас действительностью, зависят от того, насколько мы понимаем происхождение этих сил.

Национализм – явление историческое. Он появился в одну эпоху и может исчезнуть в другой. Но если это произойдет, мира, в котором мы живем, больше не будет – и другой мир, настолько же отличающийся от нашего, насколько сословное общество отличалось от заменившего его национализма, в свою очередь, придет на смену национализму. Постнациональный мир будет воистину постсовременным, потому что национальность является определяющим принципом современности. Этот мир будет новой формой социального существования, и это изменит тот угол зрения, под которым мы рассматриваем общество; чтобы понять новый мир, нам придется начинать заново.

Комментарии

Введение

1. Понятие «образа (стиля) мышления» четко определил Karl Mannheim в работе Conservative Thought, в Essays on Sociology and Social Psychology. N. Y.: Oxford University Press, 1953. P. 74–165. В основе этого концепта лежало понятие стиля, принятое в истории искусств. Идея заключалась в том, что широкие культурные течения или традиции, подобно стилям в искусстве, нельзя характеризовать каким-либо одним из составляющих их элементов, поскольку каждый из них можно обнаружить во многих других традициях, включая и те, которые могут прямо противоречить рассматриваемой традиции. Эти течения характеризуются исключительно организующей идеей или принципом, который образует из этих элементов, взятых вместе, отчетливую конфигурацию. И данная конфигурация придает каждому элементу специальное значение, отсутствующее в какой-либо иной конфигурации. У национализма явно нет такого единства традиции, как у либерализма (хотя можно ли рассматривать консерватизм как единую традицию в том же смысле – это вопрос). Поэтому понятие «образ мысли», строго говоря, видимо, нельзя применить по отношению к национализму, который представляет собой, скорее, набор стилей (образов) мысли, объединенных общей основной идеей, которую, однако, интерпретировать можно по-разному.

2. Zernatto G. Nation: The History of a Word // Review of Politics. 1944. 6. P. 351–366.

3. Montesquieu (Ch.-L. de Secondat) De l’esprit des lois. P.: Librairie Garnier Frères, 1945. Vol. II. P. 218. Zernatto («Nation») цитирует это определение с с. 361.

4. Понятие пришло к нам из биологии (см. напр.: Alexander S. Space, Time and Deity. L.: Macmillan, 1920; Polanyi M. Life’s Irreducible Structure // Science. 1968. June. 160. P. 1308–1312. Жизнь есть пример парадигмы возникновения. Жизнь нельзя свести к общей сумме ее неодушевленных элементов, ее нельзя объяснить любыми из их свойств. Она является взаимосвязью между элементами, непредсказуемой, исходя из свойств тех элементов, которые позволили ей зародиться, и именно она во многом определяет поведение этих элементов с того момента, как они стали элементами живой материи. Тайна жизни состоит в том, что мы не знаем ее объединяющего принципа – мы не знаем, почему неодушевленные элементы образовали такую связь, которая дала начало жизни. Поскольку мы так и не в состоянии разрешить эту тайну, то мы сочли наилучшим вообще не заниматься этим вопросом и удовольствоваться изучением механизмов и отражений жизни. Во многих других областях науки эта стратегия – не лучшая. Там, где мы имеем дело с зарождающимся общественным феноменом, структурно параллельным феномену жизни, мы можем ответить на вопрос, что же скрепляет эти элементы и почему, а также обнаружить объединяющий принцип, если мы того захотим. Примером такого зарождающегося феномена является текст, простое предложение. Предложение состоит из некоторых элементов, имеющих определенные грамматические, морфологические и фонетические свойства. Но ничто в них не может объяснить существование предложения или причину, по которой все эти элементы скомбинировались, чтобы образовать это предложение. Существование этого предложения можно объяснить замыслом, идеей его автора: что, собственно, он или она хотели им выразить, и насколько это было для этого человека важно. Безусловно, автор может сконструировать предложения, только оставаясь в рамках грамматических, морфологических и других свойств того языка, который он использует. Но именно замысел сводит эти элементы вместе в предложение и определяет, какую роль играет в предложении каждый из них. Именно идея, замысел создает из уже существующих элементов новую реальность. Культурные течения, течения в традициях и идеологические течения также являются феноменами возникновения (зарождения), хотя и на более высоком уровне сложности. Этот-то их характер – как феноменов возникновения – и позволил Manheim относиться к ним как к «стилю мышления»

5. Такая политическая природа национализма не обязательно требует государственности, как в виде реальности, так и в виде стремления к ней. Эта политическая природа относится к определению источника верховной власти, который необязательно принадлежит государству, что столь хорошо осознают религиозные люди, хотя государству эта власть может быть частично делегирована. В результате могут существовать нации без собственных государств – и это никоим образом не мешает им быть нормальными и полноценными нациями. Взаимно однозначное соответствие между государством и нацией, фактическое или желаемое во многих случаях, в национализме вовсе не является существенным. Во многих научных работах, посвященных национализму, он, однако, рассматривается именно подобным образом. (О несовершенном соответствии государств нациям см.: Nielsson G. P. States and “Nation-Groups”: A Global Taxonomy // New Nationalisms of the Developed West / Ed. E. A. Tiryakian and R. Rogowski. Boston: Allen and Unwin, 1985. P. 27–56.)

6. Касательно «ethnicity», см. Glazer N., Moynihan D. P., eds. Ethnicity: Theory and Experience. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1975, в особенности в предисловии издателя (A. D. Smith’s The Ethnic Origins of Nations. Oxford: Basil Blackwell, 1986) подчеркивается роль этничности в национализме.

7. David Laitin в беседе предположил, что в течение двухсот лет, прошедших с тех пор, как эта трансформация имела место, значение слова «нация» могло меняться и дальше, и новые современные нации, возможно, являются нациями в том смысле, о котором здесь ничего не говорится. Теоретически такое может быть. Но практически определение нации как «особенного народа» настолько широко, и его можно интерпретировать таким количеством способов без изменения самого понятия, что даже, если такое изменение и произойдет, идею нации все равно можно будет вывести, оставаясь в рамках национализма.

8. В недавно вышедшей книге Jeffrey Brooks приведен хороший пример. (When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861–1917. Princeton: Princeton University Press, 1985. P. 54–55). Согласно данным по изучению школьников (8–11 лет), проведенному в России в начале XX в., пятая часть детей, выросших в сельской местности не могла назвать своего имени. Только около половины из них знали свои отчества или фамилии. Более половины московских детей не знали, что они живут в Москве. Какова же была их идентичность? Очевидно, что идентичность детей, не знающих своих имен, – можно только содрогнуться, представляя себе, какое ужасное и ничтожное существование они вели, – не включала в себя эти имена. Сами себя они считали безымянными. Вероятно, они осознавали, что они – люди, мужского пола, бедняки, до этого их идентичность доходила. Была ли у этих русских детей, которые не знали, что они – русские, национальная идентичность? (Мы можем задавать этот вопрос, поскольку в этом случае чувство особенной русской идентичности развилось симультанно (и оно неотделимо от идентичности национальной). Ответ на него: со всей определенностью – нет. И это именно так, даже если они, возможно, обладали, а скорее всего, так оно и было, всеми теми качествами, которые характеризуют любого осознающего свою принадлежность к нации русского, качествами, которые по мнению националистов, и создавали русскость. Они родились в России, от русских родителей, вероятно, у них были русые или светлые волосы, они говорили по-русски, они крестились на православный манер, если удавалось, они пили водку. Однако все эти качества никоим образом, кроме как, может быть, если брать в рассмотрение закон, не подтверждали национальность этих детей. В смысле закона, надо отметить, что и у новорожденных младенцев национальность есть, хотя они об этом не знают, и хотя совершенно очевидно, что в психологическом смысле никакой национальности у них нет. Подобное автоматическое отнесение к определенной категории, раз человек, подвергаемый этой процедуре, ее не признает и не осознает, является для данной дискуссии несущественным. Ибо очевидно, что в то время как категория (то есть национальность), к которой отнесен данный человек, направляет поведение остальных людей относительно данной личности, эта категория может направлять и влиять на действия этой личности в любом случае.

9. Существование международной общественной системы, или, другими словами, общего социального пространства, было необходимым, обязательным условием распространения национализма с самого начала этого процесса. Заимствование предполагало, что существует общая модель, а такая модель может существовать только для обществ, явно релевантных друг другу. Возможно, что в самом начале такое общее социальное пространство было создано христианством и, вероятно, Ренессансом. В скобках отмечу, что данным общим социальным пространством возможно объясняется тот факт, что, хотя отдельные протонации, то есть общества, объединяемые солидарностями, удивительно близкими к национальным, пусть они и не назывались «нациями», были известны в древнем мире, а именно у евреев и греков, национализм никогда не распространялся за границы этих отдельных обществ. В отличие от них, христианство в Европе действительно привело к созданию supra-societal социального пространства, что и дало возможность национализму распространиться. Это социальное пространство могло сжиматься или расширяться. Запад стал играть все более доминирующую роль, и эта ситуация продолжила работу Средневековья и обеспечила расширение этого социального пространства. Чем больше оно расширялось, тем больше обществ вовлекалось в орбиту влияния «национального канона», пока в нынешние времена он не стал практически общим для всего мира.

10. Это означает, что «референтные общества» «reference societies» (Bendix R. Kings or People. Berkeley: University of California Press, 1978) не просто навязывают себя, а их выбирают в качестве образцов те, на кого они влияют.

11. Я использую это понятие в том смысле, каковой ему изначально придал Durkheim в The Division of Labor in Society and in Suicide, а затем развивал Robert K. Merton в Social Structure and Anomie. Оно обозначает противоречивость общественного строя и собственно противоречия между ценностями и прочими элементами социальной структуры.

12. Nietzsche F. Genealogy of Morals, 1887 // The Philosophy of Nietzsche. New York: The Modern Library, 1927. P. 617–809; Scheler M. Ressentiment, 1912. Glencoe: The Free Press, 1961.

13. Tocqueville A. de. The Old Regime and the French Revolution, 1856. Garden City, N.J.: Doubleday Anchor Books, 1955; Furet F. Interpreting the French Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. В некоторых случаях (в Германии, например) возникновение ressentiment изначально связывают с положением внутри той общности, которую потом определили как национальную, но неудовлетворительное внутреннее положение стали интерпретировать как результат иностранного влияния, и та страна, которая была объектом подражания, все равно стала главной мишенью ressentiment.

14. Ressentiment, являющееся специфическим психологическим состоянием, ассоциирующимся с возникновением определенных типов национализма (этнического и в меньшей степени коллективистского, но гражданского не следует приравнивать к психологическому измерению национализма в целом – это измерение гораздо шире. Человек, изучающий общество, не может не брать в расчет психологические процессы. В социальном процессе они исполняют роль необходимых проводников – посредников между структурами общества и культурными формациями и между общественными структурами и культурными формациями на различных стадиях трансформации общества. На конечный результат любой из этих стадий влияет природа участвующих в ней психологических процессов. Таким образом, любой социальный феномен будет также и феноменом психологическим, и национализм не является исключением. Но поскольку это никоим образом его не определяет, то в этой книге психологическое измерение национализма рассматривается как данность. Следует отметить, что даже ressentiment, играющее специфическую роль в формировании отдельных национализмов не может порождать национализм в себе и из себя. Это возможно только при определенных структурных условиях и только в сочетании с очень специфическими идеями. При других условиях и при наличии других идей, абсолютно то же самое психологическое состояние может транслироваться в совершенно иной феномен. А может и быть растрачено впустую, и вообще не иметь ни на что никакого влияния.

Было бы неправильным интерпретировать национализм как результат специфических психических состояний или потребностей (возможно, в этом его отличие от идентичности в целом), и также неправильно было бы рассматривать его как психическое состояние. Как и многие другие стимулы, национализм возбуждает психологический отклик и поэтому имеет психологические выражения. Эти выражения для него неспецифичны: другие идентичности, так же как и эмоции, совершенно отличной от него природы, могут выражаться точно таким же образом. Специфика национализма (та, что делает его тем, чем он является – феноменом sui generis), заключается не в специфичности возбуждаемого им психологического отклика, а в специфичности стимула, стимул же – в культуре.

15. Weber M. Economy and Society. Berkeley: University of California Press, 1978. Vol. I. Basic Sociological Terms. P. 4, 24.

16. Двумя наиболее значительными последними работами, отражающими общепринятые взгляды, являются Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. L.: Verso Editions, 1983; Gellner E. Nations and Nationalism. Oxford: Basil Blackwell, 1983. Эту точку зрения я вкратце рассмотрела в своей работе The Emergence of Nationalism in England and France // Research in Political Sociology. 1991. 5. P. 333–370. Общепринятые взгляды основаны на материалистической концепции социальной реальности, в которой «материальные» или «реальные» факторы через неспецифические, активизируемые ими психологические механизмы, способствуют появлению культурных, символических или «идеальных» феноменов. «Реальными» факторами могут быть экономические или политические структуры или процессы, так же как общий язык или общая история. Современная социология склонна акцентировать внимание на первых, и, в результате, в социологии и в дискурсе, на который она влияет, материалистическая концепция принимает форму того или иного вида (социологического как отличного от других форм) «структурализма». Логические посылки «структурализма» редко высказывают прямо, и часто это название лишь обозначает веру в то, что толкуется как главенствующая роль социальных структур. Здесь мы имеем хороший пример того, как «идеальный» фактор – теоретическое положение – становится «объективной» силой, которая влияет на профессиональное поведение и веру отдельных личностей. Однако значимость ее они полностью уже перестают понимать. По-видимому, действительно, невозможно отделить в обществе «реальные» факторы от «идеальных» на основе эмпирического опыта. Ибо помышления, верования и идеи людей в их жизни являются реальными силами, а структуры всегда наполнены значением. Единственно возможное, разумное разделение заключается в том, что есть системы значений, воплощенные в общественных отношениях и существующие в виде глубинной неотъемлемой части социальных структур (для краткости можно назвать их строями или структурами), а есть системы значений, равно объективных, существующих, так сказать в бестелесной форме, в виде культурных традиций, верований и идей (в «культуре» для краткости).

17. Этот термин является двойником «моделей реальности», характерных для человеческого мышления и формирующих культурные блоки. Geertz C. Religion as a Cultural System // Interpretation of Cultures. New York: Basic Books, 1973. P. 87–125.

18. Durkheim E. The Rules of Sociological Method, 8th ed. Glencoe, Ill.: The Free Press, 1966, предисловие автора ко второму изданию. P. XLVII, Fn. 3.