Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

«Он должен очень радоваться, что дожил до того времени, когда может увидеть эту прекрасную страну, уже открытую и населенную; он непременно должен испытывать долю национальной гордости (говоря себе) – это работа моих соотечественников… Они принесли с собой свой национальный гений. Ему они главным образом и обязаны той свободой (liberty), которую они имеют, тем имуществом, которым располагают. Здесь он (английский гость) видит трудолюбие и усердие своей родной страны, выражаемое по-новому… Тому, кто прибыл на новый континент, современное общество дает предмет для размышления, ибо оно не похоже на то, что он когда-либо до этого видел. Оно не состоит, как в Европе, из великих лордов, у которых есть все, и массы людей, у которых нет ничего. Здесь нет ни аристократических родов, ни двора, ни королей, ни епископов, ни церковных владений, ни невидимой власти, которая дает некоторым власть, очень даже видимую, ни громадных мануфактур (предприятий), нанимающих тысячи людей, ни великих ухищрений роскоши. Богатые и бедные здесь не столь далеки друг от друга, как в Европе… Самый плохонький из наших бревенчатых домов представляет собой сухое и удобное жилище. Юрист или купец – это самые почетные титулы в наших городах, а звание фермера – это единственное звание сельских жителей в нашей стране. Должно пройти некоторое время, прежде чем он сможет смириться с нашим словарем, столь скупым на слова, обозначающие титулы и почетные звания… У нас нет повелителей, ради которых мы работаем, голодаем и истекаем кровью: мы – самое совершенное общество, из ныне существующих в мире» [16].

Если ранее Америку идентифицировали с промыслом Провидения, теперь, когда путь империи пролег на запад, она, вдобавок, стала целью и исполнением истории. Американское общество было образцовым в своей преданности английским идеалам: оно превратило их в действительность. Свобода и равенство для американцев стали самоочевидны. «Мне не надо тратить время, доказывая равенство людей или неотчуждаемые права человека, – несколько позднее писал Самуэль Дикинсон (Samuel Dickinson), – вы, мои соотечественники, знаете реальную правду. Они свято хранятся в сердце каждого американца». (В нашем скептическом веке излишне упоминать, что эта реальная правда существовала только для белого мужского населения, но было бы нелишним подчеркнуть, что для белого мужского населения в любой другой стране об этом оставалось только мечтать.)

Чувство образцовой преданности английским ценностям и образцовое же их воплощение были свойственны всем колонистам, и они стали центральным элементом местной американской идентичности. Колонисты были не только бесспорно англичанами. Они были лучшими англичанами, чем сами англичане. Кроме этого, у американцев в различных колониях было мало чего общего, и различия в географическом положении, климате, экономических и социальных условиях, иных, нежели основополагающее равенство между белыми мужчинами, вели к разбиению особенной (уникальной, unique) американской идентичности на различные местные идентичности отдельных колоний. Как англичане колонисты принадлежали к одной нации; как американцы, они населяли различные области. Их местническая гордость тем, что они из Новой Англии, Пенсильвании или Виргинии, была очень сильна, и их чувства по отношению к другим колониям только в редких случаях напоминали братскую любовь. Нью-Йоркцы отзывались о жителях Новой Англии как о «готах и вандалах», «презренных в высшей степени», из-за впечатляющих свидетельств их «Уравнительного Духа», и это чувство разделяли и другие колонии. Обитатели Новой Англии считали виргинцев «невоспитанными дикарями», и так далее [17].

В этом колонии не отличались от любых соперничающих провинций. То, что у них развилось сильное чувство местного патриотизма, было совершенно естественно; если бы оно не развилось, этому потребовалось какое-нибудь изобретательное объяснение. Но, в общем, местный патриотизм не исключал других чувств, британскому национализму колонистов он никак не противоречил – у него была другая природа. В действительности, он мог послужить доказательством и объяснением того, что британский национализм продолжал существовать. «Он был одновременно и необходим, и непобедим, – заявил Франклин в 1760 г. – Ибо, если колонии не смогли договориться о своем союзе для защиты от французов и индейцев, которые постоянно нападают на их поселения, сжигают их дома и убивают их население; то разве можно, будучи в здравом уме, предположить, что существует какая-либо опасность, что они объединятся против собственной нации, их защищающей и вдохновляющей, с которой они имеют столько связей и кровных уз и которую они, как хорошо известно, любят гораздо больше, чем друг друга?» [18]. Какую бы из колоний американцы ни называли «своей родиной (страной)» (my country), национальная принадлежность колонистов была английской. И она становилась, согласно некоторым колониальным историкам, все более или, скажем так, более «озвученно» английской ко второй половине XVIII в. [19]. В Candid Examination, адресованной «дорогим соотечественникам», Джозеф Галлоуей (Joseph Galloway) принимает точку зрения на нацию Burlamaqui как на «общество, одухотворенное единой душой, которая направляет все его действия, заставляет членов этого общества действовать постоянным и единым образом, в отношении одной и той же цели, а именно общественной пользы». Такую нацию объединяла ни в коем случае не география. Британская нация, которой абсолютное большинство сограждан Галлоуея были неукоснительно верны и преданы, по его мнению, состояла из двух стран: Англии и Америки. Он тоже называл Америку «моя родина (страна)», но это никак не противоречило его национальности. Daniel Dulany настоятельно призывал: «Пусть будет продемонстрировано, что подданные Британской империи и в Европе, и в Америке одинаковы», – явно противопоставляя при этом не британцев и американцев, а европейцев и британских американцев. «Разве мы – не одна нация и не один народ?» – вопрошал Фрэнсис Хопкинсон (Francis Hopkinson) в 1766 г. «В Америке мы остались англичанами во всех отношениях, несмотря на то что волны Атлантики разделяют нас и трон, которому мы все храним верность» [20]. Различение Британии или Британской империи (термины «нация» и «империя» употреблялись взаимозаменяемо) как нации, к которой человек принадлежал, и Америки, или какой-нибудь американской колонии, где человек проживал, как «моей родины (страны)», было повсеместным. Оно отражало не поделенную верность (лояльность), а концентрические круги этой верности (лояльности). В одновременном существовании этих двух привязанностей не было и не воспринималось никакого противоречия, так же, как нет противоречия в том, что человек может одновременно быть членом семьи, жителем города и гражданином государства. Джон Адамс оспаривал применимость слова «империя» относительно Британии, чью конституцию он считал квинтэссенцией республики. В то же самое время он не сомневался в том, что американцы и жители Великобритании представляют собой одну нацию. «Раздоры между Британской администрацией и колониями», о которых он писал, были для него «великим национальным делом». Любовь Франклина к Пенсильвании помешала ему согласиться на замужество дочери (жених ее был из хорошего английского рода), ибо он не хотел, чтобы их с дочерью разделяло гигантское расстояние, и «не мог подумать о переезде» в Англию, хотя к Англии относился восторженно настолько, что считал критические высказывания самих «английских» англичан в ее адрес слишком резкими. Во время Семилетней войны он радовался британским победам, поясняя: «Это не просто потому, что я колонист, а потому что я – британец». Он считал Британскую империю «величайшей политической структурой, когда-либо созданной человеческой мудростью», настаивая на том, что у американцев – «истинно британский дух» [21]. Американцы «бурно радовались за британцев», Англия для них была все еще «самой лучшей страной в мире», «земным Эдемом». Они всячески акцентировали внимание на тех естественных исторических и эмоциональных узах, связывавших американцев с Британией, и часто использовали очень важную метафору матери-родины и детей-колоний, вечно ей признательных, когда об этих узах говорили. Джон Рандольф (John Randolf), виргинец, в 1774 г. писал: «Американцы произошли от чресл британцев, и поэтому, по праву, могут называться их детьми, а Англия может называться их матерью». «Американцы – строго говоря, являются британцами», – убеждал Чарльз Инглис (Charles Inglis). – У них британские манеры, привычки и мысли; и они привыкли к одной и той же форме управления». Эти узы были бесценными и незаменимыми. Если Америка отделится от родины-матери (mother country), с тревогой размышлял Джон Дикинсон (Dickinson), «где мы найдем другую Британию, чтобы возместить нашу потерю? Оторванные от существа, с которым мы связаны религией, свободой, законами, привязанностями, родственными связями, языком и торговлей, мы будем истекать кровью» [22].

Американские колонисты считали себя частью британской нации. Они в полной мере осознавали сущность своей верности ей и были Британии глубоко привержены. В 1764 г. Джеймс Отис (James Otis) написал в «Rights of the British Colonies»: «Мы почитаем за счастье находиться под сенью Великобритании. Мы любим, почитаем и благоговеем перед нашей родиной-матерью… Если бы колониям было предложено выбрать независимость или остаться подданными Великобритании на любых условиях, кроме абсолютного рабства, я убежден, что они бы выбрали последнее» [23]. Однако в течение последующего десятилетия определение того, что же представляет собой абсолютное рабство, стало подозрительно широким, и выбор, перед которым колонисты стояли ранее, стал гораздо более трудным, насущным и болезненным.

Отделение

В январе 1776 г. Томас Пейн (Thomas Paine) открывает свою работу Common Sense заявлением о том, что чувства, выражаемые в ней, «еще недостаточно модны, чтобы завоевать общее одобрение» [24]. Документы той эпохи подтверждали его впечатление. Те, кто в будущем стали архитекторами независимости, заявляли о своей преданности (лояльности) Британии и подчеркивали британскую национальность американцев столь же страстно и настойчиво, сколь и будущие лоялисты (противники отделения). Двумя месяцами позже сражения при Бункер Хилл (Battle of Bunker Hill) Джефферсон (Jefferson) рассмотрел бы «с удовольствием возможность примирения с Великобританией» за несколько месяцев до того, как была принята Декларация независимости the Continental Congress заявил, что он вовсе не желал «разрушить тот союз, который столь долго и счастливо существовал между американскими колониями и родиной-матерью». Было бы непростительной ошибкой видеть в конфликте попытку колонизированной нации, осознающей свое единство и исключительность, утвердить свою верховную власть, в борьбе с иностранной державой, которая эту власть узурпировала. Не то чтобы другие нации, которые, во времена не столь отдаленные, действительно пытались утвердить свою верховную власть в борьбе с иностранными державами, неизменно широко осознавали, еще до получения независимости, свое единство и исключительность, особенность (uniqueness). Но в этом случае, по крайней мере, борьбе за независимость предшествовал, иногда достаточно длительный, период националистической агитации со стороны интеллектуальной элиты и прочих элит. Никакой такой агитации в Америке не было. Но если американцы были верными, лояльными и гордыми англичанами, зачем же они искали независимости от Англии? Именно потому и искали, что у них была английская национальная идентичность.

Здесь нет никакого парадокса. Желание отделиться существовало в глубинной природе английского национализма, который, к тому же, это желание узаконил. Английская национальная идентичность со времени своего рождения способствовала развитию двух типов национальной идентичности: одна была конкретной и материалистической, потому что связана она была с конкретной реальностью, материализованной в территории, образе жизни и специфических политических институтах, а другая, изначальная, была идеалистической или абстрактной – это была преданность, верность национальным ценностям. Идеалистическая преданность национальным ценностям, которая могла быть и была столь же пылко патриотичной, сколь и более земная любовь к родине, по самой своей природе была стимулом к недовольству и бунту. Ибо чем более высока приверженность определенным идеалам, тем более подобный идеалистический патриотизм становится чувствительным и нетерпимым к несовершенству в воплощении этих ценностей. Именно этот идеалистический патриотизм в XVII в. привел некоторых англичан к переезду, а других – к восстанию; именно этот патриотизм питал недовольных с тех самых пор. Главная Английская ценность – свобода, запечатленная в разуме, в соответствии с которой все разумные англичане были равны, была, по крайней мере со времен Мильтона, определена как «самовластие» [25]. Другое слово для нее было «независимость». Логическим следствием этих глубинных тенденций английского национализма, его исполнение, как это ни нелепо звучит, была абсолютная суверенность (верховная власть), самовластие или независимость каждой отдельной личности; другими словами, полная атомизация и политическая анархия. Английский национализм, та сила сцепления, которая объединяла англичан, потенциально был саморазрушительным и способствующим распаду национальной общности (collectivity). И если кто-либо был последователен в своей вере в национальные английские идеалы, а такая последовательность встречалась редко, потому что она была психологически обременительна, то такой человек, будучи достаточно разумным, не мог противиться подобной тенденции. Таким образом, сама английскость колонистов, которую они так старательно подчеркивали, служила причиной и оправданием сопротивления колоний британскому правительству. Это сопротивление, в конце концов, превратило то, что начиналось всего лишь как «местный раскол», в решительное отделение от Британии [26].

Как и везде, подобные мысли и чувства, лучше всего развивались там, где им благоприятствовали угнетающие рамки конкретной ситуации, и там, где они были привязаны к интересам, которые взросли на этих мыслях и чувствах. Поэтому англичане в Англии были склонны к конкретной или материалистической версии патриотизма, в то время как в Америке большинство людей привлекала его идеалистическая или абстрактная версия [27]. Идеалистическая природа Английского патриотизма в Америке отразилась в модифицированном понятии «конституция». В Англии, таким образом, конституцию понимало меньшинство – в Америке ко времени революции подобный взгляд на конституцию был у большинства. Американцы скорее стремились определить конституцию как официальное утверждение основополагающих принципов государства (polity), нежели как основные черты (характер) государства, выраженные в его институтах и образе жизни. «Британская конституция, – заявил в Novanglus Джон Адамс, – относилась к «власти (правительству) законов, а не людей». The Genuine Principles of the Ancient Saxon or English Constitution в 1776 г. определяли конституцию как «свод основополагающих правил, должных управлять даже самой высшей властью государства». Эти правила, а не те «различные, непоследовательные формы правления, которые мы имели в разные периоды времени» и были правильным объектом преданности и лояльности [28]. Тенденцию к тому, чтобы рассматривать конституцию в терминах основополагающих принципов, – а конституция, как было принято считать, относится, собственно, к уже наличествующему обществу, и следовательно, тенденцию также рассматривать и общество – можно было наблюдать в течение всего колониального периода развития Америки. Конституции Mayflower, а позднее Compacts и Agreements, принятые правительствами колоний, были конституциями именно в этом смысле слова [29]. Но до революции эта новая точка зрения мирно сосуществовала с более традиционным взглядом на вещи.

Любопытно, что в этом контексте идеализм выражался в том, что он взывал к эгоистическому интересу, ибо идеал и эгоистический интерес соединялись в идее свободы. Если некоторые авторы ратовали за союз с Британией из-за глубокой естественной и эмоциональной привязанности к ней, то гораздо больше авторов, а чаще всего – те же самые, защищали этот союз по причине его полезности, поскольку он предлагал самую надежную защиту самовластия индивидуума. «Тот, кто считает эти провинции государствами, отдельными от Британской империи, – доказывал Джон Дикинсон во втором письме The Letters from a Farmer, – имеет очень малое представление о законности или об интересах этих провинций. Мы есть не что иное, как части единого целого». «Мы – часть Британских доминионов – в этом наш интерес и долг оставаться таковыми», – подтверждал Джон Адамс. В других случаях не согласный с «Novanglus Джона Адамса, Massachusettensis Даниэля Леонарда в этом пункте его поддерживает: «В наших высших интересах оставаться частью Британской империи» [30]. В общем, вывод был таков: мы держимся вместе, потому что оставляем друг друга в покое, или, если, наоборот, адресовать это британской администрации: чем меньше мы друг друга трогаем, тем крепче наш союз.

Похожие выводы были сделаны и в Англии. Эдмунд Берк (Edmund Burke), в своей великой речи о примирении с Америкой согласился с тем, что лояльность по отношению к британскому правительству может быть сохранена только при условии устранения последнего от американских дел. Он также принял американскую точку зрения на сущность уз, связывающих вместе британскую нацию и, по крайней мере, в этой речи согласился с их пониманием «конституции»:

«Пусть колонии навсегда сохранят мысль о том, что их гражданские права неразрывно связаны с вашим правлением (властью) – и тогда они потянутся и прильнут к вам, и никакая сила земная не сможет поколебать их верность. Но следует раз и навсегда понять, что ваше правление (власть) – это одно, а их привилегии – это другое, и что эти две вещи могут существовать без всякого взаимоотношения: цемент искрошился, сцепление ослабло и все стремительно движется к упадку и разрушению. До тех пор пока у вас хватит мудрости сохранять верховную власть этой страны как алтарь свободы, священный храм нашей общей веры – где бы ни поклонялись свободе избранный народ и сыны Англии – они обратят свои лица к вам … чем более страстно они будут любить свободу, тем более они будут вам послушны. Рабство они могут найти везде. Это тот сорняк, который растет на любой почве… Но если только вы не до конца утратите понимание ваших истинных интересов… (то) свободу они смогут получить только из ваших рук. Она – тот ценный товар, на который вы владеете монополией. …Попробуйте не дать им долю в свободе – и вы разорвете ту единственную связь, которая изначально создавала и должна сохранять до сих пор, единство империи… Именно дух английской конституции – вот что объединяет империю» [31].

Если бы можно было доказать, что единство наносит ущерб свободе, то и идеалистический аргумент пользы и аргумент естественной любви легко можно было перевернуть, и они стали бы аргументами за независимость. Что и было позднее красноречиво продемонстрировано Томасом Пейном.

Главным пунктом правового спора, с американской точки зрения, было злоумышление против вольностей (причем все эти вольности имели отношение к самовластию, самоуправлению), которые колонисты как англичане имели по праву рождения. Подобное злоумышление было нарушением британской конституции. Из альтруистической заботы о ней колонисты это высказали. Джон Хэнкок (John Hancock) определил патриотизм как оппозицию неправедной администрации и, говоря о возможности проведения континентального конгресса, видел преимущество и цель этого конгресса в том, что он даст колонистам законное право «подавлять все попытки пренебречь нашей конституцией, восстановить мир и гармонию в Америке и сохранить честь и благополучие Великобритании, даже несмотря на уклонение от этого ее чиновников, чей долг – ее благополучие блюсти». Точно также квалифицировал патриотизм Франклин. Он настаивал на том, что американцы были до последнего воистину преданы Британии. Они были «настоящими лойалистами (loyalists)… любящими английский народ, горящими желанием помогать Англии в ее войнах, но они точно также ценили и любили то, почему они уважали собственные права, и если они протестовали и сопротивлялись, когда эти права нарушались, то это было сопротивление в защиту Британской конституции, в коей каждый англичанин может иметь счастие участвовать, это было сопротивление деспотическим налогам, противоречащим общему праву, основополагающей конституции и существующему старинному обычаю. Это действительно было сопротивлением в защиту английских свобод». Безусловно, патриотический долг состоял в том, чтобы сопротивляться правительству, предающему нацию. Jonathan Mayhew, который это доказывал в 1750 г., лишь повторял английскую традицию XVI и XVII вв. Такое сопротивление – национально, в самом строгом смысле этого слова, – настаивал другой церковник, – и ничем не отличается от законной самозащиты против иностранного захватчика: «(Американцы), перед Богом и людьми имеют такое же право на сопротивление королю, духовенству, палате лордов и палате общин Англии, когда те нарушают их права как американцев, как если бы они противостояли любому иностранному врагу; согласно закону естества, это нельзя полагать бунтом, иным нежели сопротивление королю французскому, ежели бы он сейчас вторгся на нашу землю».

В противоположность ему, Джон Дикинсон в «Письмах фермера» сравнивал американские колонии с другими нациями, которые находились под властью родных тиранов, такими, как Англия при Якове II. Поскольку сопротивление Англии Якову было славной революцией (Glorious Revolution), т. е., если правильно смотреть на вещи, то таковым же будет и американское сопротивление британским властям-узурпаторам [32].

Верность американцев английским свободам (вольностям) подчеркивали бесконечно. Это, безусловно, являлось самой характерной чертой официальных документов, петиций и резолюций периода, непосредственно предшествующего независимости. Участники Stamp Act (Закон о Гербовом сборе) Congress «с Душами, глубоко уязвленными нынешними и грядущими Страданиями Британских Колоний на сем Континенте», сочли своим благородным долгом принять следующие декларации:

I. Что подданные Его Величества в этих колониях столь же обязаны хранить верность Британской короне, сколь и его подданные, рожденные в пределах Королевства, и обязаны надлежащим образом подчиняться августейшему парламенту Великобритании.

II. Что Его Величества вассальные подданные в этих колониях наделены теми же неотъемлемыми правами и свободами (вольностями), что и урожденные подданные королевства Великобритании.

III. Что неотъемлемой сущностью свободы народа и несомненным правом англичан является отсутствие принудительных налогов, налоги могут быть назначены только с собственного согласия англичан, данного лично или через их представителей.

VI. Что, поскольку все средства короны являются свободными дарами народа, то неразумно и непоследовательно, в соответствии с принципами и духом британской конституции, чтобы народ Великобритании (а именно, королевства) даровал Его Величеству собственность колонистов.

VII. Что право на суд присяжных есть неотъемлемое и бесценное право каждого британского подданного в этих колониях.

После отмены Stamp Act в 1766 г., Его Преподобие William Smith, Провост колледжа Филадельфии поздравил американцев с тем, что «мы подтвердили нашу родословную и показали, что мы достойны своего прославленного британского происхождения» [33].

В 1774 г. депутаты Первого континентального конгресса (the First Continental Congress) отказались от какого-либо подчинения августейшему парламенту, но настаивали на своем требовании английских прав и вольностей. Посему, «во-первых, как англичане, поскольку их предки в подобных случаях поступали именно так, утверждая и подтверждая свои права и свободы», они декларировали:

2. Что наши предки, которые впервые основали эти колонии в эпоху своей эмиграции из родной страны, были наделены всеми правами, свободами и неприкосновенностью свободных и урожденных подданных королевства Англия.

3. Что при таковой эмиграции они никоим образом не утратили, не отказались или утеряли любое из этих прав, но что они в их время, а их потомки в настоящее время правомочны пользоваться и наслаждаться всеми этими правами настолько, насколько местные и прочие условия им это позволяют делать.

4. Что краеугольным камнем английской свободы и всякого свободного управления является право людей участвовать в своем законодательном совете: и поскольку американские колонисты не представлены… в британском парламенте, то они имеют право на свободную и исключительную законодательную власть своих нескольких местных законодательных органов.

5. Что названные колонии правомочны в отношении Общего права Англии.

6. Что они правомочны пользоваться теми английскими статутами, которые существовали во время их основания.

Даниель Леонард (Daniel Leonard), непоколебимый лоялист и сторонник подчинения Англии даже ценой некоторой дискриминации, вывел итог доводов своих оппонентов: «Главный довод против власти парламента состоит в том, что американцы правомочны пользоваться всеми привилегиями англичан, а привилегия англичанина состоит в том, чтобы не подчиняться никаким законам, с которыми он не согласен лично или через своих представителей; американцы не представлены в парламенте, и поэтому… не подвластны его законам» [34]. До очень важной степени разгорающийся конфликт был внутренним – это была борьба за правильное толкование британской конституции, в которой обе партии считали, что они верны высшим национальным ценностям и ставили себе целью благо нации.

После 1763 г. Британские власти постоянно третировали колонистов, как будто их членство в нации было низшего сорта. Колониальную торговлю и предприятия сковывали специальные постановления, осуществлявшие вмешательство во внутренние дела торговых предприятий и мануфактур.

Американцы были особенно чувствительны к этому высокомерному обращению и были оскорблены им еще и потому, что по их ощущению, они были лучшими англичанами, чем сами англичане. Им давно была отвратительна снисходительность (так им казалось) по отношению к ним их европейских соотечественников. Теперь же они ощущали не только материальную угрозу и посягательство на свои интересы, но и эмоционально были уязвлены действиями властей метрополии, отказывающим им в автономии, которой англичане пользовались повсеместно. Вместо того чтобы позволить американцам более полно контролировать свои собственные дела – поскольку они были лучше на это способны и поскольку они отличались от своей родины-матери и были более осведомлены об особенностях своего положения, чем лондонские чиновники, или, по крайней мере, позволить им сохранить тот контроль, который они имели и к которому привыкли с 1763 г. – английское правительство связало колонистам руки и обращалось с ними, как с детьми. Колонисты требовали, чтобы их равенство признали и становились все тверже в чувстве собственного превосходства. «Нет ли какой-либо невероятной ошибки в распространенных образах родины-матери и колоний-детей? – раздраженно спрашивал Джон Адамс. – Разве мы не братья и сограждане британцев – нам дано лишь несколько иное законодательство и совершенно иные налоги?» [35].

Не все британцы были столь пренебрежительны в отношении американских добродетелей. The Bishop of St. Asaph в убедительном комментарии к Биллю for Altering the Charters of the Colonies of Massachusetts Bay в 1774 г. охарактеризовал Америку как «единственную оставшуюся ныне на лице земли колыбель свободных людей», средоточие «самых светлых надежд… последний оплот человечества». «Англия, – считал он, – должна дорожить (колониями) как вечными хранителями нашей общественной справедливости и мудрости, как наследниками наших лучших дней, нашего старинного искусства и манер и наших угасающих национальных добродетелей». Другие указывали на (действительный или возможный) вклад колоний в мощь и благосостояние империи. Адам Смит предвидел возможность того, что парламент переедет в Америку, по причине ее растущей доли во вкладе в «общую оборону и благосостояние в целом» [36]. В Америке эта идея была на удивление распространена. Даниель Леонард использовал перспективу Америки как будущего центра британской империи (нации), в качестве аргумента в защиту продолжения союза с этой империей в настоящем. «Когда многие и многие столетия уйдут в прошлое… разве не может случиться так, что … колонии станут столь обширными, что чаша богатства, численности и мощи склонится в их сторону, и для блага империи будет необходимо, чтобы правительство заседало здесь; и какой-нибудь будущий Георг, такой же друг человечества, как и тот что сейчас помавает скипетром, пересечет Атлантику и будет править Великобританией через американский парламент» Джон Адамс считал подобную перспективу более чем разумной и требовал, чтобы предпринимались шаги, дабы воплотить ее в жизнь. «Союз колоний может быть воплощен в жизнь, и американская законодательная власть тоже; ибо если в Америке живут 3 миллиона человек, а во всех доминионах – 12 миллионов, то ее представители должны составлять четверть членов палаты общин, и вместо того чтобы всегда проводить парламентские сессии в Вестминстере, кичливые члены парламента от Великобритании на одну сессию из четырех должны будут смириться, пересечь Атлантику и проводить эту сессию в Америке» [37]. Точка зрения даже самых симпатизировавших Америке британцев вряд ли соответствовала такому чувству собственной значимости.

Америка все больше реализовала свои силы и возможности. Подобный рост подстегивал зреющее недовольство [38]. Уже в 1767 г. Франклин предупреждал: «Америка с ее колоссальными территориями, со всеми преимуществами ее климата, почв, великих судоходных рек, озер, и тому подобное, должна стать великой страной, многонаселенной и могущественной, и через, по общим меркам, крайне непродолжительное время, она сможет сбросить с себя любые, надетые на нее кандалы, и, возможно, наденет их на своих обидчиков. В то же самое время любой акт притеснения только ухудшит настроение американцев и… в конечном итоге ускорит их бунт; ибо семена свободы здесь заронены повсеместно, и ничто не сможет их вырвать с корнем». Как и во многих других случаях, по крайней мере, одной из причин восстания послужило то, что американцы осознавали, что могут получить большую власть и богатство, ожидания их стремительно росли, а быстрая реализация этих ожиданий, как оказалось, задерживалась. Осознание своей силы по-новому высветило американские интересы, и связь с Британией стала казаться ненужной. Поразительную быстроту и легкость, с которой глубокая любовь к Британии превратилась в равнодушие, враждебность и презрение к ней, можно, во многом, объяснить этими манящими возможностями. По май 1775 г. Вашингтон отказывался обсуждать независимость. Девятью месяцами позже он писал: «Если ничто другое не может удовлетворить тирана и его дьявольское духовенство, то мы решительно стряхнем с себя все связи со столь неправедным и противоестественным государством». Даже если принять за чистую монету, что налоги лондонских властей были обременительны, что их высокомерие раздражало, а невыносимые законы были действительно невыносимы, то все равно такой резкий переход к дьявольскому духовенству и неправедному и противоестественному государству кажется несколько надуманным. Только уверенность отпрыска в собственном блистательном будущем и его мнение (которое требовало морального оправдания), что продолжение связи с родиной-матерью – не в его интересах, могли сделать родину-мать столь непривлекательной в его глазах. «Когда я думаю об ужасающей коррупции, пронизывающей все сословия в этом старом, прогнившем государстве (Англии), – писал Франклин, – и о великой добродетельности, которая царит в нашем, развивающемся обществе, я не могу не предчувствовать более бед, чем выгод, от более тесного союза» [39]. Однако он мог заменить причину следствием, и наоборот. Точно так же, по крайней мере, он мог склоняться к тому, чтобы считать Англию прогнившей и коррумпированной, и так, очевидно, приписывать великую добродетельность собственной стране, потому что он предчувствовал от союза более бед, чем выгод.