Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Поначалу жизнь значительного числа таких людей была возможна исключительно в Германии, благодаря большому количеству университетов, основывавшихся с середины XIV в. для создания местного духовенства, лояльного к немецким властям. Вначале в университетах преобладали теологические факультеты, а с того времени, как знать обнаружила, что положение низшего духовенства непривлекательно, в них в основном обучался самый обычный люд. В результате престиж академического образования не был особенно высок. В течение второй половины XV в. из-за роста значимости римской юриспруденции и влияния итальянского Ренессанса светские факультеты – юридический и свободных искусств – заметно повысили свой статус. Престиж получивших академическое образование юристов сильно вырос, т. к. давало возможность получить дворянство, что служило повышению значимости академического образования. В то же время распространение гуманизма из Италии, которое предполагало классическое образование как обязательное условие развития духа культуры, подтолкнули к независимости факультеты свободных искусств, которые прежде служили целям предварительной подготовки теологов. Гуманистов поддержал император Максимилиан, присвоивший некоторым из них (включая Цельтиса, Бебеля и Ульриха фон Гуттена) звание поэтов-лауреатов и учредивший пост придворного историка; это императорское признание, несомненно, содействовало благоприятному взгляду на учение. Но, как и в Англии, Франции и России, главной причиной увеличения самоуважения образованных людей было само образование. Многие крупнейшие немецкие гуманисты вышли из простого крестьянства, хотя они считали себя элитой от природы [4]. В дискуссии, последовавшей за опубликованием памфлета Иоганнеса Рейхлина «Глазное зеркало», можно найти первые свидетельства противопоставления «духовной аристократии» и плебса, что расслоило существовавшие социальные отношения и что так часто проявлялось в следующих веках (Лабрюйер во Франции, Сумароков в России). Гуманисты брали идеалы классического патриотизма из хороших источников; они были патриотами по отношению к Священной Римской империи германской нации и приспосабливали к современному толкованию объекта их патриотических чувств уравниваемые понятия «нация» и «народ».

Как и в других местах, идентификация с государством подвигла первых патриотов к усердной защите чести своей нации, что в условиях конфликта с Римом означало отстаивание своей чести от Рима. Эта защита приняла форму сравнения с новых позиций современной Италии и Древней Греции, с одной стороны, и Германии – с другой; сравнение шло в культурных и светских областях, и Рим тоже был определен не в религиозных терминах, а в «национальных» (география, политика, культура) [5].

Очевидно, многие академики и богословы из крестьян (из неближайшего окружения гуманистов), которые были и образованы, и имели причины защищать патриотизм, могли определить германскую нацию как людей ее составляющих, но не сделали этого. Главнейший из них, Лютер, не слышал современного ему национализма вместе с его демократическими обертонами. Посланию Лютера придали националистическую окраску такие люди как Гуттен, а реформатор сам не был повернут к ощущению национальной гордости, и лишь предвосхитил времена яростного взрыва ксенофобии. Хотя он и не сделал шага, связывающего отделение от Рима с определением государства (polity), как национального. «Германская нация» по Лютеру это только общее название князей и имперской знати, и в этом значении он употребил термин в An den christlichen Adel deutscher Nation [6]. Однако в его переводе Библии, в отличие от частого появления слова «nation» в Вульгате, «нация» фигурирует лишь однажды как перевод греческого ethnos в апокрифе Stücke von Esther [7].

Но национальное сознание поначалу было присуще небольшим группам людей. Они несли его в широкие слои, восприимчивые к такому посланию, и благодаря поддержке этих последних национальная идентичность пустила бы корни и развивалась. В Германии такая восприимчивость была присуща кругу влиятельных князей и рыцарей, и тем не менее национальное чувство не смогло укорениться.

Религиозное чувство не имело большого значения во времена, когда был предотвращен рост немецкой националистичности, а, как мы видели это на примере Англии, рост протестантизма был единственным важным фактором для уверенности в успешном развитии национальной идентичности. Хотя эта неудача частично проистекала из направления исторического развития немецкой религии. Религиозная борьба в первой половине XVI в. усилила центробежные силы в империи и играла на руку местным князьям, придавая их землям статус маленьких империй, и где они были суверенными правителями. Генерирующий нацию потенциал протестантизма был растрачен на формирование местных церквей. Не было возможности предложить Германии объединение разных ответвлений веры против заблуждающегося мира, провозглашая, что Господь собрал германцев «в едином государстве и единой церкви, как на ковчеге», и определив протестантизм (или даже лютеранство) как характерную немецкую национальную особенность, а германизм, в свою очередь, как протестантизм, или лютеранство. Вместо сотрудничества с целью создания сильной единой Германии, Реформация и последующие войны дополнили процесс ее дезинтеграции [8].

Одновременно были устранены причины возможной восприимчивости национальной идеи князьями и рыцарями. Внимание Карла V, чья безграничная власть и ожидаемое наступление на привилегии немецких князей сделали последних более понятливыми, было обращено на другое. Германская составляющая его занятий была предоставлена сама себе, и, в конечном счете, имперская власть усилилась. Империи стало меньше дела до князей, желавших ее ослабления, но в то же время меньше стало дела и до рыцарей, прежде желавших ее усиления. Хотя эта неудача частично вытекала из курса немецкой истории религии. Религиозная борьба в первой половине XVI в. усиливала центробежные силы в империи и играла на руку местным князьям, делая из их земель маленькие империи, где они были самодержавными правителями. Генерирующий нацию потенциал протестантизма был растрачен на учреждение местных церквей. Германии невозможно было предложить объединить эти разветвленные верования против заблуждающегося мира, проповедуя, что Господь собрал германцев «в одном государстве и в одной церкви, как на ковчеге», говоря, что протестантизм (или даже лютеранство) отражает немецкие национальные особенности, а германизму, наоборот, свойственны протестантизм и лютеранство.

Позиция знати в территориальных образованиях во второй половине века усилилась, и стало функционировать сословное государство (Ständenstaat), двойственное государственное образование, в котором князья и сословия делили полномочия. Население росло, цены на сельскохозяйственную продукцию, поднимавшиеся с 1500 г. и ставшие очень высокими, росли быстрее цен на промышленные товары. Экономический кризис знати был преодолен, а упадок городов в период между 1550 и 1620 гг. служил дальнейшему уменьшению недовольства знати.

Таким образом, условий, при которых изменение идентичности могло иметь место, больше не существовало, и нарождающийся национализм в период Реформации сошел на нет. Этот период оставил будущим националистам культ Арминия и Тевтобургского леса, язык лютеровской Библии, но потребовалось еще два века, чтобы это наследие оказалось востребованным.

Строгое ограничение возможностей церкви активно мешать усилению суверенитета территорий в Англии привело к передаче суверенитета тем, кто претендовал на роль представителя нации, а в протестантской Германии, где жизнеспособное национальное сознание отсутствовало, вызвало к жизни абсолютистское правление, суверенитет перешел к князьям. Князья действовали так, будто считали управляемые ими земли своим родовым имуществом, и сословия их в этом поддерживали, видя правителей «общественными гарантами общего блага» [9]. В то же время князья усвоили новое понятие «государства», которое было в большем согласии с чаяниями сословий. Концепция государства, во многих отношениях необычная и в Германии специфическая (ничего похожего ни в Англии, ни в США, ни во Франции с Россией не было как по существу, так и по проявлениям), оказала глубокое влияние на характер немецкого национализма. В результате государство стало выглядеть ведомством князя, его профессией. В государстве его обязали служить Богу с тем же усердием, как любого сапожника или крестьянина. Он должен был служить без учета своих нужд и пожеланий и не имел права слагать с себя ответственность. Таким образом, государство ставилось выше правителя, но одновременно оно ассоциировалось с его фигурой, оставаясь обезличенным. Это положение приобрело особую остроту, когда правителем был кальвинист, а при кальвинистском прусском дворе существовала модель светского аскетизма в правительстве, успешно олицетворенном в Великом Курфюрсте Фридрихе Вильгельме I и Фридрихе Великом [10].

Фридрих Вильгельм I писал князю Леопольду Анхельтскому, что сам он только «премьер-министр и фельдмаршал прусского короля». То ли он считал «Прусского Короля» некоей абстракцией, символом государства (так некоторые историки это замечание и интерпретируют), то ли просто хотел сказать, что ему нет нужды в исполнении кем-то этих функций за него, пока он сам их исполняет (что было веской причиной написать письмо). Очевидно, он расценивал свой королевский сан, как службу чему-то весьма далекому от его собственных интересов. Сын его, назвавший короля «первым слугой государства», озвучил схожие идеи. Без сомнения, в XVIII в. Гогенцоллерны лишь довели до совершенства то, что зародилось значительно раньше. Первый пример учреждения полицейского государства (Polizeistaat) надо искать во второй половине XVI в. в протестантских землях Саксония и Гессен, а система (абсолютизма) приняла, хоть и в малой степени, весьма законченный вид в немецких государствах после Тридцатилетней войны [11]. Ответственность правителя была подкреплена духовной и материальной поддержкой его подданных, которых уверили в зависимости от них государственной власти. Результатом такой идентификации явилась экономическая политика камерализма и меркантилизма, а также усилия по регламентации экономики (dirigiste), направленные на повышение эффективности во всех сферах жизни. Концепция государства как канцелярии князя (в профессиональном смысле – Beruf) имела мало общего с идеей нации. Понятию индивидуалистического гражданского национализма идея эта вообще была противоположна, так как она подразумевала невмешательство граждан в дела государства и идентификацию их полагала исключительно прерогативой князя, чьей профессией, в конце концов, и было управление государством. Однако врожденный абсолютизм в подлинной немецкой идее государства был сравним и близок собственной национальной идентичности, источник которой – идентификация с обществом. В отличие от французского государства, которое не увязывалось с персоной короля и стало синонимом нации, немецкое государство оставалось отдельно стоящим понятием. А русское государство несмотря на равно абсолютистское и интервенционистское понятие (называемое, что примечательно, «государственным правлением»), которое никогда не отделялось от личности самодержца, а позднее от весьма специфической деятельности партии, никогда не становилось подобным объектом преданности. Немецкая же концепция вобрала в себя уже упомянутое отделение и благоприятствовала развитию чувства преданности к чему-то безликому, к гражданской политической общности, благополучие и власть которой, наверно, и обеспечивало бы общее благо [12].

Пока отдельные государства невольно мостили дорогу нации, медлительное национальное сознание – пережиток Реформации – в XVII в. благоволило этим государствам как центрам национального немецкого патриотизма. Такое немецкое национальное сознание, не поддержанное большинством населения, жило в академических кругах, для которых немецкая национальность, особенно, если бы немецкая нация заслужила уважение прочих, обещала более престижное положение, чем их скромное нынешнее, заработанное учением и воспитательными трудами. Эти академики-патриоты считали себя немцами, а не пруссаками, гессенцами или ганноверцами; они заявляли, что «Германия вечна», и нужно примирить этот лозунг с реальностью раздробленной Римской Империи и ростом независимости земель [13]. Это примирение осуществилось в истории права, например, у Германа Конринга (Herman Conring) в De Gemanorum Imperio Romano (1643) и De Finibis Imperii Romano-Germanici (1654), а также у Пуфендорфа (Pufendorf) в работе De Statu Imperii Germanici, написанной в 1660 г., где империя была названа «национальным образованием, наделившим императора не такой большой властью, как князей» [14]. Такую точку зрения разделяла и другая группа националистов XVII в.: облеченных меньшей властью правителей, вроде графа Георга Фредерика фон Вальдека. Привилегии и особое положение этих последних (выше местной знати и формально равное правителям крупных земель) имело хоть какое-то значение только в рамках империи и полностью зависело от ее безопасности и жизнеспособности. В то же время мелкие правители тоже не сильно жаждали усиления как императорской власти, так и своих более могущественных соседей. Решением вопроса стала точка зрения на империю, отделенную от императора, империю без центральной власти, но наделяющую суверенные земли единой (этнокультурной и правовой) сущностью и общностью, большей, чем у каждой из частей в отдельности [15].

Кроме пребывавших в одиночестве академиков и мелких правителей, в Германии до той поры не было групп, ощущавших прелесть национальной идентичности. Что касается современных стандартов национальности, процитируем Леонарда Кригера (Krieger): «на ранней стадии современная Германия проявляет половинчатое национальное сознание», т. е. вовсе не сознание [16]. Век немецкого национализма расцвел много позже. Важным наследием раздумий XVII в. о его развитии стала неперсонифицированная идея о государстве и тот факт, что нацию, расколотую на несколько государственных образований, не брали в расчет.

Таким образом, идеи, ведшие к формированию национальной идентичности, жили в Германии долго, но ни к чему народ не подвигали. В особенности равнодушной к их привлекательности оставалась знать, хотя в других рассматриваемых в данной книге случаях, за исключением США, где дворянства не было вовсе, эта общественная группа играла ключевую роль в насаждении и формировании национального сознания. Пассивность немецкой знати особенно поразительна именно со времен зарождения национального сознания, которое в Германии к дворянству относилось уважительнее, чем в Англии, Франции и в России, вобрав в себя элементы гражданского кодекса знати, воспринимая его как сам германизм. Немецкая знать сохраняла свое равнодушие долго, до начала реформ начала XIX в. и поступала так по причине простого удобства, удовлетворенности своими привилегиями, не ощущая никаких кризисов, беспокоивших их французско-русских собратьев, к тому же не будучи приспособлена и открыта к меняющимся обстоятельствам, как их английские коллеги. С точки зрения их общественной позиции, в течение двух с половиной веков между окончанием Тридцатилетней войны и началом войн наполеоновских, они наслаждались периодом непрерывной и сравнительно необычной стабильности. Эта стабильность, что примечательно, не влияла на закат сословного государства (Ständestaat) и установление абсолютизма. С политической точки зрения сословия были слабы и поэтому не играли роли в управлении. Да и в других отношениях оставалась неизменной пропасть между знатью и остальным обществом.

Очевидно, существует единое мнение, что просвещенный деспотизм или абсолютизм, «каким представляют его философы» да и многие социологи до сих пор, «в Германии никогда не мог бы существовать, будь даже правители просвещенными, поскольку их власть попросту не была абсолютной». «Деспоты» и сословия объединились в выковывании современного государства и при осуществлении этих реформ правители пользовались существующими структурами и опирались на знать [17].

В Пруссии нападки на абсолютизм были довольно сильными. За век между окончанием Тридцатилетней войны и вступлением на престол Фридриха Великого, Гогенцоллерны успешно усилили свою власть, решительно ограничив участие дворянства, как корпоративной группы, в делах государства. К середине XVIII в. управление стало исключительно прерогативой короля. Процесс, в результате которого это случилось, был начат Фридрихом Вильгельмом, Великим Курфюрстом, в середине XVII в. Конфликт между владетельными князьями (Landesherr) и первым сословием в разных землях был разрешен по-разному и завершился победой его инициатора. Повсеместно дворянство заставляли согласиться на создание регулярной армии и постоянную гражданскую службу. В большинстве провинций полномочия ландтагов были сильно ограничены. В целом дворянство сохранило до некоторой степени самоуправление только на местном уровне в округах или графствах (Kreise), которые обозначали границы феодальных муниципалитетов, и где местные законодательные собрания, Kreisetage, продолжали функционировать.

Следующий великий правитель из Гогенцоллернов, «отец прусской бюрократии» король Фридрих Вильгельм I, развивая достижения своего деда, лишил дворянство, которое он считал наиболее опасным классом общества и мнение о котором было максимально нелестным («тупые и к тому же дьявольски злобные быки») нескольких лишних «свобод», посягнув даже на их экономические привилегии [18]. Определив свою линию на упрочение собственной власти против упрямой знати выражением «бронзовая скала», король попытался реформировать налоговую систему с целью перераспределить ее бремя между различными слоями общества более справедливо. Успешными эти реформы оказались лишь частично. Он формально упразднил давным-давно ставшую бесполезной дворянскую воинскую повинность и вернулся к положению при феодализме, сохранив условия для существования такой службы, и сохранил личные, свободные от ленных повинностей, владения. А в ответ на официальное признание ситуации, существовавшей de facto, король предложил некий налог, Lehrpferde, – необходимость являться рыцарю на военную службу на собственном коне – перевести в денежное выражение Lehrpferdegeld [19].

Расширение возможностей и способностей управления центральной администрации под руководством Фридриха Вильгельма I – военной машины, парламентской сферы и общего руководства – еще больше ограничили влияние местных парламентов. К концу XVII в. функцию представителя местных сословий передали правительственному военному комиссару, уполномоченному производить рекрутский набор и расквартирование войск. Эту новую должность в 1702 г. назвали Landrat, окружной советник. Это был государственный служащий, но выбиравшийся из местного дворянства. В некоторых провинциях Фридрих Вильгельм I нарушил эту привилегию и назначил советников без согласования с дворянами, которых должны были представить ему. В довершение всего король запретил своим дворянам идти на иностранную службу, отговаривая их от поступления в заграничные университеты и отказывая им в праве путешествовать по заграницам, за исключением особых миссий. В то же время он не пренебрегал их обучением: чтобы получше подготовить их к службе на официальных должностях в Пруссии, он основал «кадетский корпус» в Берлине и, возможно, вдохновленный успехами Петра Великого отрядил жандармов напомнить некоторым забывчивым будущим офицерам в провинции, кого они там будут представлять.

Пока еще, если сравнить с XVIII в. в России или с Францией Людовика XIV, обращение с дворянами даже в Пруссии было, по меньшей мере, мягким. Ни Великий Курфюрст, ни Фридрих Вильгельм I не покушались ни на какие социальные привилегии дворянства и фактически защищали их от посягательств средних классов. Примечательно, что в течение всего периода этого сдерживания до XIX в. всего нескольким простолюдинам всей Германии пожаловали дворянство. С XVI в. путь в дворяне был труднехонек. Новые административные и военные элиты, угрожавшие на первый взгляд смести исконную аристократию, из нее-то и пополняли свои ряды. Меньшее число простолюдинов были способны подняться до высших административных должностей в XVII в. по сравнению с предыдущим веком. Эксклюзивные учебные заведения для дворянских детей, Ritterakademien, обеспечивавшее дворянское образование и подготавливающее юных дворян к занятию должностей в правительстве и в армии, были основаны во многих административных центрах. Повсеместно в Германии офицерский корпус являлся защитой дворянства. В Пруссии Великий Курфюрст настаивал на своем праве назначать простых людей на высшие командные должности, но фактически назначено было всего несколько человек. Всего 10 % офицерского корпуса составляли выходцы из бюргерской среды; остальные были дворянами: 10 % – иностранцы из других немецких земель и гугеноты, 80 % – родные прусские дворяне. Незнатные офицеры концентрировались в артиллерийских и инженерных частях, где служба была менее престижной, чем в других родах войск. Фридрих Вильгельм I полагал, что лишь дворяне способны быть хорошими офицерами. Его идентификация с армией, таким образом, оказалась идентификацией с дворянством и способствовала росту дворянского престижа [20].

Позиции дворянства в противостоянии с крестьянством были усилены; их господские права были закреплены и расширены. С 1653 г. всех крестьян сделали крепостными, за исключением особых случаев, что укрепило крепостничество там, где оно уже было и способствовало его распространению на территориях, прежде менее этим затронутых. Введение «кантональной» системы призыва в армию в дальнейшем укрепило связи с деревней. Дворяне получили двойную власть над крестьянами: и как землевладельцы, и как офицеры. Чтобы подчеркнуть это двойное рабство, солдат-крестьянин даже дома должен был носить, по крайней мере, одну из деталей солдатской униформы; это положение нашло свое отражение в концепции «солдатско-крестьянского дезертирства» [21]. Юнкеры были маленькими корольками в своих владениях.

Экономическое превосходство дворянства было поколеблено абсолютистской политикой правителей. Пока в Пруссии им было предложено платить лошадиный налог (Lehrpferdegeld), они могли поставлять продукцию своих поместий и импортировать основные продукты, почти не платя налоги. На местном уровне Kreistage собирались регулярно, и никакая политика, затрагивающая дворянство, не могла быть проведена без консультаций с земельными ассамблеями. Города не имели таких представительных органов; в этом смысле прусская монархия, по выражению Гуго Прусского (Hugo Preuss), стояла на одной длинной и на одной короткой ноге: с одной стороны правительство регулировало на всех уровнях все сферы жизнедеятельности бюргерского населения, а с другой, остановилось на земельном уровне, когда это коснулось дворянства [22]. Само собой, крестьянство пребывало в еще менее завидном положении, нежели бюргерство. Не было другой такой группы в обществе, кроме дворянства, получавшей какие бы то ни было привилегии только по рождению. Их положение в обществе не подвергалось сомнению, а их исключительность как группы в делах государства не подвергалась никакой опасности по части статуса членов группы и не имело следствием подобную исключительность в сочетании с другими факторами, вызванную во Франции и России.

Во второй половине XVIII в. положение знати стало укрепляться еще больше, и их превосходство над остальным обществом было сильно подчеркнуто. Фридрих Великий идентифицировал себя с аристократией гораздо больше своего отца. Это было отражением одновременно его мнения о качествах аристократов, которое радикально отличалось от мнения Фридриха Вильгельма I и от его политики. Фридрих увидел прусское дворянство уже не «тупыми быками», а «драгоценным украшением своей короны», «защитниками родины», что «польза от них так велика, что их надо оберегать любой ценой». Знать, по мнению этого просвещенного монарха, была особой, отличной от остального человечества породой людей. Только у них было чувство чести и способность командовать, и только из них могли получаться офицеры и высшие чиновники. В политическом завещании 1752 г. Фридрих объявил защиту дворянства одной из основных задач монархии. Исключительные права дворян на свое поместное имущество при его продаже простолюдинам были закреплены строгими юридическими предписаниями. Бюргеры, которым дозволили купить дворянские земли, не приобретали вместе с ними никаких господских прав: они не могли заседать в местных собраниях, им отказывали в праве собственного суда и даже охоте. Фридрих прекратил проводимую его отцом политику реквизиций дворянских земель, формально принадлежащих короне, а также выкуп дворянских поместий в пользу короны. После Семилетней войны он отсрочил на пять лет уплату всех долгов, причитающихся с дворян-землевладельцев, и учредил Landschaften, специальные кредитные организации, с целью помочь собственникам-дворянам, находящимся в затруднительном положении, сохранить свои владения. Фридрих ввел единственное ограничение, на основании которого он сам в случае экономической и военной необходимости должен был спасать крестьян от истребления и вымирания, а дворянам было запрещено увеличивать свои владения за счет крестьянских хозяйств [23].

Во времена Фридриха сельские законодательные собрания получили обратно свои привилегии по выдвижению кандидатов на службу в Landrat, чьи права были даже расширены. Местное управление (Regierungen) перешло под контроль местного дворянства. Офицерский корпус и высшие чиновники, хранители аристократизма со времен Великого Курфюрста, стали еще элитарнее. Аристократический характер офицерского корпуса проявлялся особенно отчетливо. Престиж воинского звания весьма вырос. Генералы получили главенство над государственными министрами при дворцовых церемониях. И если раньше экономические стимулы побуждали дворян идти на военную службу, сейчас главным побудительным мотивом стал почет в обществе. Офицерский корпус, ставший синонимом аристократии, образовал особую касту. Бюргерам, по воле солдата-короля, в армии места не нашлось. Фридрих уж скорее давал офицерские патенты дворянам-иностранцам. Если же при рассмотрении нужд военного призыва появлялась надобность в офицерах незнатного происхождения, как во время Семилетней войны, их брали в полки, не входившие в состав регулярной армии и неаристократические по своей природе, например, в артиллерию и инженерные части. В результате спустя годы после смерти Фридриха (1800) в прусской армии было меньше офицеров из числа бюргеров, чем во времена Великого Курфюрста (9 %), а в 1826 г. только 29 из 1106 старших офицеров были недворянского происхождения [24].

Высшие эшелоны гражданских служащих претерпевали схожую аристократизацию, хотя в их случае результаты оказались не столь драматичны. Представительство дворян в гражданской администрации росло с каждой следующей ступенью иерархической лестницы. Знать составляла, по меньшей мере, треть высших чинов, а в War and Domain chambers and General Directory почти все высшие посты занимали дворяне. Дворяне-бюрократы, по правде говоря, должны были быть соответственно образованными и выбираться из нескольких кандидатов по интеллектуальному критерию, но будучи соответствующей квалификации, уже принятые на службу, они были уверены в благожелательном к себе отношении, быстрой карьере и уверенности в стабильной работе. Чтобы достичь последнего они служили обычно не больше 4–5 лет, что должно было казаться колоссальным преимуществом по сравнению с 15–20 годами службы их коллег из среднего класса [25]. Должность, в отличие от России, не давала дворянства. Наоборот, дворяне облагораживали должности своим в них пребыванием. Высокое положение, как и в армии, становилось аристократической профессией. И ставя различные препоны на пути простого люда в офицеры или в государственные служащие, Фридрих оправдывал свое предпочтение аристократов по рождению, когда возникал вопрос о получении должностей тем, что они платили за это (и им единственным дозволялось платить) службой в армии и государственной службой. «Я всегда отличал (дворян) и обходился с ними с уважением, – писал он в 1768 г., – потому что из их среды выходят армейские офицеры и достойные личности на все значительные государственные посты. Я помог им сохранить свои владения, не дав простолюдинам выкупить господскую собственность. Причиной таких моих деяний было соображение, что в противном случае простолюдины становились землевладельцами и получали права на должности. У большинства из них простонародные взгляды, и из них получаются плохие офицеры; они не годны ни для какой деятельности» [26]. Эта циркулярная аргументация сделала ситуацию самовоспроизводящейся. Старая элита, усилив свое традиционное положение и привилегии, становилась одновременно и новой элитой. А когда дворянство Франции и России в попытках защитить свои находящиеся под угрозой шаткие позиции, меняло свою идентификацию, свой образ, трансформировало свои критерии по поводу положения в обществе, прусская аристократия могла спокойно взирать на них, нимало не сомневаясь, что эта борьба их не касается. Мощные национальные идеи, являвшиеся оружием в этой борьбе, может, и могли бы заинтриговать юнкеров, но казались им неуместными. Прусская знать была довольна жизнью. «Не стоит говорить, – писал Генри Бруншвиг (Henri Brunschwig), – о каком-либо кризисе среди прусского дворянства, подобно происходящему в настоящее время во Франции. Из всех слоев общества дворянство выделяется наибольшей стабильностью и верностью своим устоям» [27].

Это умозаключение равно относится и к другим немецким государствам. Хотя государства эти (за исключением Австрии, становившейся все менее немецкой) не имели ни армии, ни столь ярко выраженной, как в Пруссии, бюрократии, положение дворянства везде было схожим. Нигде в Германии превосходство дворян не оспаривалось никакой другой группой. Дворянство сохраняло свои широкие привилегии; оно отстояло далеко от остального общества, смотревшего на него снизу вверх. Традиционная социальная иерархия в Германии была удивительно стабильной по сравнению с ее соседями. Давнее разделение на различные страты оставалось четким и ясным. «Есть ли какая другая страна, где идея выделения (quarterings) дворянства оказала бы такое основополагающее политическое и моральное влияние на образ мыслей и культуру, как в Германии? – вопрошал Книгге (Knigge). – В какой другой стране придворные составляют отдельный класс, в котором только особы определенного происхождения и положения могут сделать карьеру, как это происходит в окружении большинства наших князей?» Фактически в Пруссии заслуги значили больше, чем где бы то ни было: дворянство обладало привилегиями, но им не дозволялось манкировать их обязанностями. В других государствах обязанности не обязательно шли рука об руку с привилегиями. Дворянский класс «фактически являлся единственным общественным классом, который был «свободен» в том, что от него ничего не требовали» [28]. Высокое положение дворян было принято всеми, и Гете, как и Фридрих Великий, нашел для этого оправдание.