Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

Соревнование с Западом и возникновение ressentiment. Стадии формирования реакции

Соревнование с Западом было действительно побудительной силой ранних достижений русской культуры, и формирование национального сознания засвидетельствовано всей русской литературой XVIII в., так же как и самой жизнью, и это остается справедливым, хотя и происходило гораздо менее простыми путями, также и для последующих столетий. В конце XVIII в. Николай Карамзин, будучи еще в оптимистической фазе национализма, явно указывал на соревнование с Западом, на победу в нем, как на главную цель петровских реформ и естественную национальную мотивацию. Когда Петр начинал свои реформы, он как будто сказал русским: «Смотрите: поравняйтесь с ними, а затем, если сумеете, превзойдите их!» Так же как и реформы, отношение современников к этому было морально оправдано до той степени, до которой оно давало возможность, выиграть соревнование. На этой стадии Карамзин приветствовал беззастенчивое копирование Запада, ибо тогда думал, что надо сперва поравняться с тем, что хочешь превзойти? [73].

Такое отношение к Западу, просуществовавшее вплоть до конца XVIII в., очень скоро создало проблему, и во времена Карамзина, который несколькими годами позже сам это отношение переменил, в таком чистом бестревожном виде встречалось редко, по крайней мере в литературе. Ибо после смерти Петра I, чья уникальная личность и действительно необыкновенные достижения возбудили безграничный оптимизм, стало абсолютно ясно, что России очень далеко до любой из европейских стран, с которыми она так храбро и жизнерадостно была склонна себя сравнивать. Она совершенно не соответствовала самою же ею принятому стандарту. Фактически она совершенно очевидно, безнадежно и огорчительно была ниже его. Национальность спасла русских дворян от мук дворянской идентичности только затем, чтобы души их корчились в пламени чувства национальной неполноценности.

Осознание несоответствия российской реальности избранному Россией образцу не было шоком, оно развивалось постепенно с ростом самого национального сознания, фактически оно было внутренней его составляющей. Но пришло оно рано. Уже у Посошкова (1724) можно найти признание превосходства иностранцев и некоторую подозрительность, относительно восхищения ими [74]. За иностранцами признали превосходство, что породило все более распространяющееся сложное к этому отношение, вылившееся, в конце концов, в ressentiment. Простейшей реакцией было признание того, что сравнение с Западом в целом не слишком лестно для России. Вопрос о том, является ли Запад законным образцом, идеалом, не ставился. Примеры такого отношения присущи всему XVIII в. Это очень хорошо выражено в стихотворении Сумарокова «Хор ко превратному свету» (1763), повторяющего тему «Заграницы», как идеала, контрастирующего с Россией:

 
Прилетела на берег синица
Из-за полночного моря,
Из-за холодна океяна.
Спрашивали гостейку приезжу,
За морем какие обряды?
Гостья приезжа отвечала:
Все там превратно на свете
За морем Сократы добронравны…
Никогда не суеверят,
Не ханжат, не лицемерят.
Воеводы за морем правдивы
Дьяк там цуками не ездит
Дьячихи алмазов не носят
Дьячата гостинцев не просят;
За нос там судей писцы не водят…
За морем подьячии честны.
За морем писать они умеют.
За морем в подрядах не крадут;
Откупы за морем не в моде,
Чтобы не стонало государство,
Завтрем там истца не питают.
За морем почетные люди
Шеи назад не загибают,
Люди от них не погибают.
В землю денег за морем не прячут.
Со крестьян там кожи не сдирают.
Деревень на карты там не ставят,
За морем людьми не торгуют.
За морем старухи не брюзгливы,
Четок они хотя не носят,
Добрых людей не злословят.
За морем противно указу
Росту заказного не емлют.
За морем пошлины не крадут.
В церкви за морем кокетки
Бредить, колобродить не ездят.
За морем бездельник не входит
В домы, где добры люди.
За морем людей не смучают,
Сору из избы не выносят.
За морем ума не пропивают;
Сильный бессильных там не давит;
Пред больших бояр лампад не ставят.
Все дворянски дети там во школах:
Их отцы и сами учились;
Учатся за морем и девки;
За морем того не болтают:
Девушке – де разума не надо,
Надобно ей личико да юбка,
Надобно румяна да белилы.
Там язык отцовский не в презреньи,
Только в презреньи те невежи,
Кои свой язык уничтожают,
Кои долго странствуя по свету,
Чужестранным воздухом некстати
Головы пустые набивая,
Пузыри надутые вывозят.
Вздору там ораторы не мелют,
Стихотворцы вирши не кропают;
Мысли у писателей там ясны,
Речи у слагателей согласны;
За морем невежа не пишет,
Критика злобой не дышит.
Ябеды за морем не знают,
Лучше там достоинство – наука,
Лучше приказного крюка…
Там купец – купец, а не обманщик.
Гордости за морем не терпят,
Лести за морем не слышно,
Подлости за морем не видно… [75].
 

«Заграница» – это утопия, такая же, как обобщенный «Запад»; это – идеал, образец. И печальный факт состоит в том, что Россия явно недотягивает до этого идеала: в результате охаивается сам идеал.

Некоторые темы сумароковского стихотворения были центральными для разрастающегося количества националистической литературы. Сумарокова раздражает надменность вельмож. Писатель осуждает, когда дворянство дают не за заслуги, его не удовлетворяет отношение к учению и к состоянию словесности, к родному языку и к самовосприятию, так же как – что неожиданно, поскольку Сумароков был защитником крепостного права – он осуждает обычай продажи людей. Однако признание расхождений между Россией и Западом в этом случае расплывчато; оно не сосредоточено на той области, где это расхождение проявляется наиболее ярко, и писатель не выявляет организующий принцип этого расхождения. Некоторые значительные писатели XVIII в., лучше воспринявшие изначальное понятие нации, считали, что главное, в чем Россия расходится со своим идеалом, это ее общественное и политическое положение (особенно в том, что касается крепостного права и условий жизни крестьянства).

Когда человек осознавал социополитическую реальность России как основную проблему, то реакций у него было две: стыд и отрицание. Стыд – реакция редкая, если учесть, насколько исключительно неприятно это чувство, то удерживать его длительное время, должно быть, трудно. Так что эта реакция была характерна только для одного значительного писателя: Александра Радищева. Искреннее отвращение Радищева к варварству крепостничества, его забота о крестьянстве, его разумность и страсть к свободе, как к праву человека как такового, делают его исключением среди деятелей русской культуры. Эти качества также делают его единственным в ней возможным представителем гражданского национализма, который в России никогда успеха не имел. Радищев также необычен, хотя и не уникален, тем, что его образец Запада был не европейского, а американского толка. Тем не менее важно то, что даже свое отвращение и стыд за особенности российской реальности, он чувствовал и выражал как смущение перед Западом. Он стыдился, что Россия не соответствует западному идеалу – как будто бы основания стыдиться исчезли, будь Россия единственной страной в мире. Даже для Радищева суть дела состоит в положении России относительно Запада. Эта пронизывающая его произведения «относительность» особенно очевидна в отрывке из главы «Медное» в «Путешествии из Петербурга в Москву». Здесь Радищев рассказывает об ужасающей сцене: как целую семью продают по отдельности. Он не мог вынести этого чудовищного зрелища и быстро ушел с аукциона. На лестнице собрания он встретил чужестранца (американца), который спросил его «Что тебе сделалось? ты плачешь?» Радищев сказал: «Возвратись… не будь свидетелем срамного позорища. Ты проклинал некогда обычай варварской в продаже черных невольников в отдаленных селениях твоего отечества; возвратись… не будь свидетелем нашего затмения и да не возвестиши стыда нашего твоим согражданам, беседуя с ними о наших нравах» [76].

Однако обычной реакцией было отрицание. В своих ранних и простых формах оно было очень близко к сознательной лжи. Замечательный пример такого отрицания, почти невероятный в своей наивности и прозрачности, можно найти в письме Екатерины Вольтеру, где она защищала Россию, говоря, что в России нет ни одной крестьянской семьи, у которой не было бы курицы к обеду, и что некоторым семьям настолько надоела курятина, что они перешли на индеек [77]. Более интересным, среди прочего еще и по скороспелости, является кантемировское опровержение Lettres moscovites Локателли (Locatelly). Антиох Кантемир был послом в Англии, когда в 1735 г. книга Локателли вышла в Париже. Она выдержала два издания во Франции, а затем была переведена на английский язык и издана в Лондоне. Кантемир счел ее содержание открытой клеветой «крайнейшей безстыдности и продерзости» и решил написать опровержение. В письме от 6 января 1736 г. графу А. И. Остерману (другому русскому патриоту) в Санкт-Петербург, Кантемир написал, что «николи охотнее за перо не принимался, как присеем случае, имея защищать отечество». Он также упомянул о своем намерении написать опровержение в официальной депеше, добавив, что она представит собою как географическое и политическое описание Российской империи, подобное тем, «каковые имеются во всех знатных государствах» под титулом «Ета презан» (état present)». Опровержение было рассчитано исключительно на иностранную аудиторию и было опубликовано на немецком языке, будучи, по-видимому, написано von einem Teutshen [78]. В этом трактате Кантемир подчеркнул огромные размеры Российской империи, ее громадные природные ресурсы, и ее взлет к славе при Петре I. Он хвалил ее экономику, говоря, например, что ткани, производимые в Екатерингофе, настолько хороши, что они «почти такого же качества, как голландские». Он обращал внимание на национальный – особенный характер (это, на самом деле, одна из самых ранних попыток его описать) и подчеркивал бесконечную терпеливость крестьян и их преданность своему господину. Он также превозносил характерную для России жажду знаний, и невероятную русскую способность к учению – и то, и другое успешно продемонстрировал в подражании Западу в эпоху петровских реформ.

Особенный интерес в кантемировском опровержении Lettres moscovites представляет его описание политических ценностей и гражданского состояния России. Он пишет, что Петр Великий и царствующая во славу императрица Анна Иоанновна провели в России грандиозные реформы. С тех пор городские ремесленники и крестьянство больше не страдают от притеснений верховной власти, и приводит красноречивые примеры, подкрепляющие это утверждение. Показателем господствующей высокой оценки свободы был петровский указ, запрещающий людям падать ниц перед царем. Этот указ Кантемир комментирует в лучших традициях европейского гуманизма. Он заявляет, что никогда не мог думать без отвращения, насколько закабаленные разумные существа должны мечтать, жаждать и страдать по свободе, когда даже бессмысленные твари, как сказано в Писании, находясь в неволе, яростно борются за свое освобождение. Источник этого комментария отыскать не удалось, но если у Петра I действительно были такие просвещенные взгляды, то они должны были, безусловно, завоевать уважение тех иностранцев, которые в XVIII в. подняли такую шумиху вокруг свободы. Ибо во всех незначительных следах угнетения, остававшихся в России, Кантемир, как можно догадаться, обвинял злонравное, непросвещенное дворянство, таким образом убивая двух зайцев.

Во всей этой невинной лжи – тянет на нее умилиться, потому что это ложь в самозащиту – имеющийся подтекст, что Запад является образцом, остается нетронутым. Однако проблема состоит в том, что сам лжец знает, что он говорит неправду, хотя, возможно, ему удастся убедить в ней каких-нибудь доверчивых иностранцев. Но эта ложь, распространявшаяся российскими патриотами, была бессильна убедить их самих в том, что Россия действительно равноправна с Европой. Поэтому следующий логический шаг в развитии русского национального сознания – убедить себя в том «что не очень-то и хотелось» этого равенства, и что Запад, по тем или иным причинам, был для России неподходящим образцом. Подобное отношение к Западу было озвучено к концу XVIII в. Настоящая сущность этой реакции зависела от того, насколько остро воспринималось чувство несоответствия России Западу, и от степени развития этого болезненного и отражавшего отсталость России чувства.

Если это чувство самонеудовлетворенности не было острым, то представление о Западе как о неподходящем образце для России, шло рука об руку с восхищением Западом как таковым, и подобные умонастроения в результате давали некоторый туманный культурный релятивизм. Как и в Германии, это было временное и поэтому не слишком тщательно аргументируемое мнение. В России у него не было постоянных представителей, да даже и непостоянных, таких как И. Г. Гердер, не было. Можно отыскать выражения культурного релятивизма вместе с другими противоречивыми мнениями, разбросанными по многочисленным произведениям эпохи формирования русского национализма в конце XVIII в. В этом смысле характерны имевшие большое влияние «Письма Русского путешественника» (1791–95) Карамзина [79]. Эпиграф к изданию 1797 г. дает столь точное психологическое проникновение в сущность вопроса, что трудно поверить, что он был выбран неосознанно. Эпиграф гласит: «Тот, кто с самим собой умеет жить в покое и любви, тот радость и любовь во всех краях найдет». Довольство собой увеличивает человеческую способность оценивать достоинства других. Карамзин оставил Россию в хорошем эмоциональном состоянии, и его письма просто пылают неосознанным и безусловным восхищением Западом. Это восхищение поразительно, если сравнивать его с угрюмым защитным национализмом произведений Карамзина, написанных всего несколькими годами позже. Когда он уезжал из Базеля, то «отъехав от Базеля версты на две (я) выскочил из кареты, упал на цветущий берег зеленого Рейна и готов был в восторге целовать землю». Позднее свои поцелуи он сохранял исключительно для родной земли. В Альпах путешественник ощутил порыв космополитизма: «Таким образом, на самом себе испытал я справедливость того, что Руссо говорит о действии горного воздуха… Здесь смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество и делается гражданином вселенной».

Культурный релятивизм Карамзина ясно виден по его реакции на «Историю России» P. C. Levesque. Говоря о ней в письме, он настаивает на создании «Истории России», которую бы написал русский человек. Он бы подчеркнул уникальность России, показал бы ее равноценность Европе, не потому что она похожа на нее, а потому, что всему важному, что есть в Европе, у России имеется отчетливая параллель. Карамзин считал, что незначительные вещи следует отсечь, как это сделал Юм в своей «Истории Англии», но все черты, которые выявляют исключительность русского народа, характер его древних героев и знаменитых людей надо описывать живо и выразительно. У россиян есть собственный Карл Великий – Владимир Мономах, собственный Людовик XI – Иван Грозный, собственный Кромвель – Борис Годунов, а кроме того, у России есть такой государь, которого не было нигде: Петр Великий.

Позиция Карамзина в этом письме, если то, что в нем обнаруживается можно назвать логически связной позицией, достаточно сложна. В согласии с духом культурного релятивизма, он подчеркивает особенность, исключительность России и поддерживает романтическое – avant le nom – понятие понимания изнутри: только русский человек истинно понимает Россию. В то же самое время он верит, что все нации следуют одним путем, что Запад – здесь лидирует и что поэтому Россия должна подражать Западу. Твердая уверенность в том, что она это делать может и делает очень успешно, позволяет Карамзину – без мучительного презрения к себе – осуждать те специфически русские традиции, которые противоречат или даже не принимают во внимание всеобщий прогресс. Он еще не достиг той точки зрения, когда все, что относится именно к России, становится синонимом нравственного добра. Эта уверенность в том, что Россия способна быстро догнать Запад, также выражается в его восхищении инициатором процесса «догоним и перегоним» Петром Великим. В продолжение приводимой выше цитаты Карамзин пишет: «Надо ли становиться равными, чтобы перегнать?» [80]. Он восхищается Петром Великим и говорит, что только благодаря нему и его действенной воле, в России произошли такие изменения, сравнивая его с легендарным спартанским законодателем Ликургом. Он отмечает, что русские не имели склонности просвещению и не были к нему готовы.

Отсюда ясно, что в последнем десятилетии XVIII в. уже далеко не все верили в пользу петровских реформ и в превосходство Запада. Многие образованные русские люди уже не находились в «любви и согласии» сами с собой; они были угнетены несоответствием России тому образцу, который она себе выбрала. Обращаясь к культурному релятивизму, они обычно были настроены менее жизнерадостно, чем Карамзин. Они, скорее, утешались не тем, что разная внешность скрывает одинаковые достоинства, а тем, что разные обычаи скрывают под собой одну и ту же угрюмую реальность. Фонвизин, например, обобщил свои впечатления от путешествия за границу так: «Все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, (что) люди везде люди, (что) прямо умный человек везде редок и (что) в нашем отчестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле…» [81]. Карамзин, в своей жажде видеть Россию равной Западу и будучи уверен в том, что она легко сможет его догнать, считал, что русские обычаи негодны и недостойны того, чтобы их придерживаться. А многие из его более пессимистичных соотечественников думали, что обычаи эти хорошо бы сохранить, ибо они предпочитали видеть в Западе образец, недостойный подражания. Сам Карамзин в 1810 г. в записке «О древней и новой России» советовал придерживаться более взвешенного отношения, говоря, что два государства могут быть на одной стадии гражданского просвещения и иметь разные нравы. Государство может черпать у другого государства полезные сведения, не подражая обычаям последнего.

Склонность искать утешения в равенстве по различиям, не важно в достоинствах или в бедах, надолго не сохранилась, потому что равенства этого не было. И тогда она сменилась ressentiment, отрицанием Запада. Зависть и осознание своей слишком очевидной и потому невыносимой отсталости лежали в основе этого чувства.

Именно осознание несоответствия между Россией и ее идеалом и отсталость России привели к ressentiment, а не «правление (власть) иностранцев» [82]. Антииностранные настроения при Екатерине II, и особенно при императрице Анне Иоанновне и ее немецких фаворитах, в главном не были связаны с национальными чувствами. Враждебные чувства по отношению к иностранцам скорее порождались прагматическими групповыми интересами, чем чувством зарождающейся национальной идентичности. Это чувство порождала особая ситуация того времени. В условиях общей неопределенности и противоречивости статуса и борьбы между двумя группировками знати – старого и нового дворянства, иностранцы, которых Анна привела из Курляндии, и которые мгновенно при ней возвысились, представляли собой еще одну угрозу. Главной эта угроза совершенно не была, но на ней можно было сосредоточить все свои разочарования и нереализованные ожидания. Кроме того, эту угрозу, в отличие от других, было легко устранить; и эта легкость, порождавшая иллюзию того, что с устранением иностранцев проблемная ситуация будет полностью разрешена, требовала немедленного их устранения. Другими словами, это не была общая ксенофобия, возникшая из желания защитить Россию от всего нерусского, а всего лишь попытка запретить кучке высококвалифицированных конкурентов доступ к ограниченному числу постов, о которых мечтали все. Подобную цель ставил перед собой Артемий Волынский (впоследствии он был казнен и посмертно канонизирован как мученик русского национализма). Такую же цель ставил перед собой и француз Лесток, который был членом кружка Волынского, и два выдающихся немца, так же, как Лесток, преданных России. Этим двум немцам, Остерману и Миниху, принадлежала заслуга свержения «правления (власти) немцев», когда они арестовали ее главного виновника – фаворита Анны Иоанновны – Бирона. Антииностранные умонастроения длились недолго. Причина их исчезла и все сгорело в кровавой бойне, учиненной гвардейцами, убившими всех офицеров-немцев то ли из приступа патриотических чувств, то ли из склонности к резне, за которую тогда вряд ли бы наказали, то ли по общей игривости. Чувства эти возродились на короткое время в 1762 г., во время царствования Петра III, обожавшего Пруссию, страсть к ней лишила этого царя последних остатков разума, отпущенного ему природой, и он опять угрожал заменить русских дворян (включая и дворян нерусского происхождения) прусской военщиной. Гвардия была готова к резне, но принцесса Анхальт-Цербстская, умница Екатерина II, которую гвардейцы сделали императрицей, знала, как держать дела под контролем, и об этой замене больше не слышали.

В то же самое время, уже в первой половине XVIII в. широко распространилась враждебность к чужестранцам, успешно соперничавшим с русскими дворянами в борьбе за чины и милости, которых они время от времени удостаивались, и это использовалось как предлог для выражения антииностранных чувств другого свойства. То были чувства, направленные против иноземца вообще, против таинственной, мистической иностранной угрозы, против мира, самим своим существованием подчеркивавшего российскую несостоятельность. Когда архиепископ Амвросий Новгородский обвинял иностранцев в заговоре против России, то заговор этот, по его мнению, состоял в том, чтобы оставить ее слабой и невежественной. Архиепископ говорил, что они использовали все средства, чтобы осудить на каторгу русского человека, ученого в искусствах, инженера, архитектора, солдата, послать его в ссылку или на казнь, просто потому, что он был инженером или архитектором, учеником Петра Великого [83]. Совершенно очевидно, что «правительство немцев» было наименьшей его заботой. А кто был русскими инженерами и архитекторами в сороковых годах XVIII в.?

Именно это умонастроение и осталось, ибо так получилось, что причина его никогда не исчезала. Но только в эпоху Екатерины оно стало повсеместным и неизбежным, и как часть осознаваемой реальности русской элиты приобрело возможность формировать другие чувства и определять дальнейшее развитие национального сознания. Тогда же, поскольку дворянская элита была ангажирована иным образом, хрупкое национальное чувство нашло другое обиталище: оно росло и распускалось в сердцах интеллектуалов Москвы и Петербурга из недворянской среды.