Текст книги "Национализм. Пять путей к современности"

В целом, англичане поняли это раньше, чем американцы. Более того, они считали разумным, что часть нации, объективно способная процветать сама по себе, должна искать политической независимости от остальных. В таком образе мыслей отражался добровольный, рациональный характер английской национальной идеи. В 1767 г. сэр Джордж Сэвил (Sir George Saville) писал маркизу Рокингему: «По моему мнению, …в природе вещей будет, если рано или поздно колонии, расположенные в таком месте, присвоят себе природные (естественные) права и отринут те, что им положены по закону, а это значит бунт. Под природными правами я подразумеваю преимущества положения или их природную (естественную) силу». Капитан William Evelyn, квартировавший в гарнизоне британской армии в Бостоне, также размышлял об этом и отвергал возможность того, что Бунт спланировали «несколько честолюбивых энергичных людей», он, скорее, считал, «что причины его кроются в самой природе человечества …его замыслила нация, ощущающая себя богатой, многочисленной и сильной; …И устав от своих оков… она боролась за то, чтобы сбросить с себя эту зависимость, которая ее так раздражала» [40].

«Я не встречал ни одного человека, ни в Англии, ни в Америке», – отметил Пэйн в четвертой главе Common Sense, – который бы не придерживался мнения, что отделение рано или поздно произойдет». Этот поразительный факт явно проистекал из того, что Пэйн появился в колониях только в ноябре 1774 г. и до того не имел возможности много общаться с американцами. Однако его рассуждения об английском общественном мнении имеют под собой все основания. Британцы, а не поселенцы, пишет John Murrin, «воображали себе независимую Америку. …Британские писатели считали почти непреложным фактом, что наступит день, когда американские колонии потребуют независимости и получат ее» [41].

Не следует также забывать того, что дезорганизующие и непродуманные действия британской администрации после 1763 г., задевали специфические интересы определенных влиятельных групп. Особенно яростной была реакция на Закон о гербовом сборе, потому что этот закон ущемлял права и доходы наиболее «красноречивых» слоев населения, таких как печатники, издатели и юристы. Экономическое положение было переменчивым и делало властей уязвимыми: послевоенная депрессия, затронувшая широкие слои населения во всех колониях, заставила людей желать свержения правительства. Плохое экономическое положение приписывалось злой воле родины-матери, тем или иным образом стремившейся уничтожить гражданские и религиозные свободы народа. Джон Адамс, неутомимый и беспринципный в своем служении славному делу борьбы, ни видел ничего плохого в том, чтобы спекулировать этой темой, и хвалил печатников за «усердие и свободомыслие», поскольку они его печатали [42]. Стесненные обстоятельства крупных южных плантаторов, задолжавших своим британским факторам, вызывали то же самое подозрение. Кроме того, в этих стесненных обстоятельствах южные джентльмены стали болезненно чувствительны к посягательствам на свою политическую власть, которую они, в порядке компенсации, ценили тем больше, чем меньше у них оставалось денег. Аналогично, находясь под угрозой нищеты, они не могли безразлично относиться к ограничениям, установленным Лондоном на спекуляцию землями вдоль реки Аллегени (Allegheny) [43].

И все же, несмотря на то что против связи с Британией было так много доводов, независимость не была вещью предрешенной. Национальное единство было неотъемлемой, глубинной ценностью, и американцы не верили в то, что они желают его разорвать. Иллюзия, что причиной конфликта была Британия, что провокация была таковой, что не оставляла колонистам никакого выбора, держалась до последнего. Вплоть до мая 1775 г., когда Филип Френо (Freneau), вскорости ставший англофобом, молил:

 
O Britain come, and if you can, relent
This rage, that better might on Spain be spent,
 

 
О, Англия, смягчи ту гневну страсть,
Которой лучше б на испанцев пасть.
 

Можно подумать, что если бы Британия смягчилась, то американцы перестали бы видеть те возможности, которыми их искушала независимость. The Prohibitory Act 1775 г., объявивший американцев мятежниками, был встречен почти с облегчением. «Мы не можем быть мятежниками, лишенными королевского покровительства, – разумно говорил Ричард Генри Ли (Richard Henry Lee), – и одновременно магистратами (чиновниками), находящимися под его властью». Теперь у них действительно не было выбора. Их принудили принять независимость – этого «уродливого, тщедушного ублюдка» [44].

Но, когда она явилась, они были хорошо подготовлены к тому, чтобы ее принять. Арсенал аргументов, которые бы позволили считать ее разумной, был наготове, и моральное оправдание отделения существовало до самого факта отделения. Популярность Common Sense свидетельствовала как об искусности аргументов Пэйна, так и о готовности общества к тому, чтобы его убедили. «Рыдающий глас природы» молил: «Время – отделяться», и мольбу его поддержало само Провидение. Даже расстояние, которое «Всемогущий Господь положил между Англией и Америкой» доказывало, что власть одной над другой никогда не была промыслом божьим.

Таким образом, независимость возникла из сочетания многих факторов. Конечно, самым важным был тот факт, что у американцев национальная идентичность была с самого начала, и это была английская национальная идентичность. В самой природе английской нации было заложено то, что делало отделение приемлемым, возможным и законным. Английская национальная идея подразумевала символическое возвышение простых людей до положения элиты, что теоретически делало каждую отдельную личность единственным законным представителем своих собственных интересов и равноправным участником политической жизни общества. В основе этой идеи лежали такие ценности, как разум, равенство и личная свобода. Для отдельной личности нация была сообществом, в чьих границах она могла реализовать свою свободу и право на участие в нем, сообщества, чьи интересы были полностью ее собственными, до тех пор, пока эта личность могла на них влиять, и она была настоящим сочленом этого сообщества. Невозможность осуществлять права гражданства в отдельной геополитической сфере оправдывала выход из сообщества. Дополнительным стимулом послужил тот факт, что американцы, столь преуспевшие в английских ценностях, считали, и во многих отношениях так и было, что они больше англичане, чем сами англичане. Малейшая степень несправедливости оскорбила бы людей, полагавших, что у них есть право на высшую степень уважения. Отсутствие же даже минимального признания порождало разочарованность и оскорбленные чувства. Поскольку попытки изменить отношение матери-родины потерпели провал, отделение стало способом решить проблему. «В целом, нации не склонны думать, пока они чувствуют», – прозорливо доказывал Джон Дикинсон в «Письмах фермера» [45]. Это может быть истолковано, как подтверждение приоритета интереса (потребности) над идеологией. Но в борьбе за независимость эти две вещи так тесно переплелись, что не всегда есть возможность отделить одну от другой. Потребности служили запалом идеям, превращая их в боевое оружие, а идеи формировали потребность. Главной потребностью колонистов была их свобода – контроль над своими судьбами (и кошельками). Они чувствовали, что ее у них коварно выхватывают из рук. Но свобода также была и главным принципом их идеологии.

Безусловно, Америке удалось сохранить дух английской национальности благодаря своим специфическим общественным условиям, а эти социальные условия позволили американцам дать выход своей разочарованности. В стране существовало уникальное равенство общественных условий. Благодаря этому равенству активное участие народа в местном управлении стало и возможным, и необходимым. Американцы могли себе позволить гордиться собой, поскольку мощь колоний росла и росло осознание их экономических, политических и военных возможностей. Подобные чувства и мысли, давая толчок растущим ожиданиям, побуждали американцев ставить перед собой цели, которые, как им виделось, были более достижимы в одиночку, чем вместе с британской империей. И последним, но не самым незначительным, фактором, обеспечившим борьбе за независимость преданность колонистов, стал успех восстания и относительная легкость этого успеха. Комментируя неподготовленность колонистов и их плачевную военную дисциплину, Daniel Boorstin заключил, что самым убедительным ответом на вопрос: «Как мы могли рассчитывать на такой исход конфликта?» был – «что эта была не победа американцев, а поражение британцев – или, возможно, что британцы просто смирились». Это вполне вероятно. Британцы, будучи британцами, никогда не были абсолютно убеждены в том, что их позиция, по отношению к колониям, морально неуязвима, а что касается британской потребности в сохранении этих колоний, то, по-видимому, они все менее и менее были уверены в том, что такая потребность существует. The Wealth of Nations вышла в 1776 г., в том году, когда американцы провозгласили независимость, и к 1783 г. у влиятельных людей в Британии было достаточно возможностей, чтобы ознакомиться с выводами этой книги, относительно расходов империи. Адам Смит писал: «Правители Великобритании, более чем столетие развлекали людей с воображением тем, что у этих людей имеется великая империя за океаном. Однако до настоящего времени эта империя существует лишь в воображении. До настоящего времени это была не империя, а прожект империи, не золотая жила, а прожект золотой жилы, прожекты, которые уже оплачены, по которым продолжают платить, и которые, если их каким-либо образом финансировать, как это происходило до настоящего времени, обойдутся неслыханно дорого, не принося, похоже, никакого дохода. …Если проект нельзя завершить, его следует бросить. …Определенно, Великобритании настало время освободиться… от этих земель» [46]. Британцы, как Томас Пэйн, могли бы прийти к выводу: «Пора расставаться». И вот американцы, почти к своему собственному удивлению, оказались предоставленными сами себе.

У этой короткой борьбы за национальное самоопределение среди множества любопытных черт была одна особенно любопытная – относительно слабая и быстро исчезнувшая враждебность по отношению к Великобритании. До тех пор пока противостояние продолжалось, враждебность выполняла важную и ценную функцию – она морально оправдывала сопротивление и поддерживала шаткую жажду независимости. Когда противостояние закончилось, чувство было «скорее мертво, чем живо» [47]. В отличие от большинства других наций, американскую национальную идентичность не подпитывала ненависть к другим. Она не знала ressentiment. Свободные и теперь уже не британские американцы не могли себе позволить лелеять реальные или воображаемые прошлые обиды; у них были гораздо более насущные и тяжелые проблемы.

Союз, начавшийся по необходимости

The American Prohibitory Act 22 декабря 1775 г. был по удачной метафоре Max Savelle, чем-то похожим на такие роды, когда ребенка почти насильно выталкивают из материнского тела [48]. Декларация независимости, если продолжить метафору, обрезала пуповину. Но то, что появилось на свет, не было новорожденной американской нацией, а ее зародышем, или, скорее, нация появилась на свет столь недоношенной, что в течение девяноста лет она существовала только в потенциале. Несформированная американская душа была очень ненадежным образом привязана к неразвитому телу, и их крепкий союз, который образовался в конце концов, можно было предвидеть отнюдь не на сто процентов. Этот союз состоялся в результате ряда счастливых случаев.

В Common Sense, когда недовольный англичанин Томас Пэйн поставил целью доказать, что американцы – не англичане, и что у них не должно быть желания быть таковыми, он à propos (кстати) лишил их иллюзий насчет «хваленой» британской конституции. При пристальном рассмотрении она оказалась «соединением того, что осталось от двух старинных тираний – монархической и аристократической, с новыми республиканскими идеями». Затем он озаботился тем, что развенчал «миф» об английском происхождении американцев, которое было предметом их большой гордости, и заявил, что «Европа, а не Англия, породила Америку». Этот новый мир стал прибежищем для преследуемых сторонников гражданской и религиозной свободы из всех частей Европы … «Даже этот округ (удобно, что он жил в Пенсильвании) не может похвастаться и третью жителей английского происхождения. И посему словосочетание «родина-мать» или прародительница, применяемое только к Англии, я отвергаю как ложное, эгоистичное, ограниченное и несправедливое». «Даже если американцы действительно вели свое происхождение от британцев, – продолжал он, – какое значение это может иметь сейчас?» Его ответ был: «Никакого. Став сейчас открытым врагом, она уничтожила для себя какое-либо иное звание». Американская идентичность была гораздо более универсального (и соответственно ценимого) свойства: «Мы заявляем о своем братстве с каждым христианином Европы и побеждаем в щедрости чувства». Это расширительное определение национальной общности, сделавшее американцев сопоставимыми со всем человечеством, привело Пэйна к тому, что он заявил: «Самовластие – есть наше естественное право», т. е., самовластие принадлежит человечеству по праву рождения, а не является английской свободой (вольностью). С другой стороны, это определение позволяло ему отождествлять американское дело борьбы с борьбой всего человечества. Идеи эти были не новы: отождествление Америки с лучшими надеждами человечества и, особенно, со свободой, имело длительную традицию и было свойственно ранним религиозным понятиям «Господня Американского Израиля» и наилучшайшей английскости американцев [49]. Новой была очевидная и недвусмысленная сущность их универсализма, и этому универсализму предназначено было стать одной из отличительных черт американской национальной идентичности.

Отделение от Британии подразумевало универсализацию английских ценностей. Идеал свободы, который в течение XVI и XVII вв. через длинную ассоциацию стал рассматриваться как английская национальная черта, был от Англии отделен. «Неотчуждаемые права», провозглашенные Декларацией независимости, были уже не теми правами, которые гарантировала британская конституция, а правами, гарантированными «законами естества и Божьими», и люди, жившие в Объединенных колониях, требовали их не потому, что имели честь быть англичанами, а потому, что имели честь принадлежать к человечеству. Значение американской независимости, писал Джефферсон в своем, вероятно, последнем письме, состояло в том, что она всем открыла глаза на «права человека» [50].

Американцы, гораздо более явно и недвусмысленно, чем англичане, дали зарок универсальной (всеобщей) свободы. Такой универсализм подразумевал распространение индивидуализма. Всеобщее самовластие означало самовластие – то есть независимость – каждого отдельного человека (европейца и христианина), и эта национальная приверженность к свободе каждой отдельной личности создала чудовищные трудности в формировании единой американской нации [51].

Было совершенно неясно, почему такая нация должна быть единственной. В принципе, если доводить идеал самовластия до логического конца, каждый индивидуум по праву мог составлять нацию; практически на момент получения независимости в Америке легко могло получиться тринадцать американских наций. Таким образом, сама суть национальной американской идентичности, бескомпромиссная преданность американцев очищенным принципам гражданского национализма длительное время препятствовала формированию консенсуса относительно геополитического объекта американской национальной лояльности. Так было предназначено судьбой. Вопрос о том, что же это такое и есть ли вообще определенная американская нация (the American nation), оставался открытым.

Построить нацию исключительно на идеалах гражданского национализма было подвигом Геракла. Это стали осознавать очень рано. Однако, как бы ни хотели объединения колоний некоторые американцы, они знали, что на деле, целостной общностью они не были. Возможно, мы никогда не узнаем, действительно ли Патрик Генри (Patrick Henry) в 1774 г. провозгласил, что между колониями больше нет различий и что он не виргинец, а американец, или эта зажигательная и преждевременно-победительная, юнионистская тирада была выдумкой его биографа. Если он ее произнес, то, безусловно, он говорил о тех вещах, «которые еще не имели место быть в реальности» [52]. Сама частота, с которой отдельные энтузиасты в годы, последовавшие за объявлением независимости, настаивали, что Америка, все тринадцать колоний вместе, была нацией, наводит на подозрение, что здесь был элемент страстного желания, чтобы было так. John Murrin был, несомненно, прав, говоря, что «отречься от Британии – означает рискнуть всем, что было у поселенцев общего, и в то же самое время подчеркнуть их различия между собой» [53]. И хотя американская идентичность существовала – то есть, у американцев, будь они из Виргинии, Массачусетса или других мест, наличествовали определенные общие черты, например исключительная любовь к свободе – она не сопровождалась чувством, что американцы представляют собой единство. Только позднее некоторые писатели проследили возникновение этого единства в начальном колониальном периоде [54]. Обычное употребление общего обозначения «американец» в колониальную эпоху не отражало того, что американская общность действительно существовала. Это было чисто географическим обстоятельством. Такого употребления следовало ожидать. Термин использовался для того, чтобы обозначать британских граждан, англичан, живущих не в Англии. Сначала их называли «английскими (или британскими) американцами», а потом просто «американцами» для краткости. В этом контексте примечательно, что такое коллективное наименование сначала больше употреблялось британцами. Carl Bridenbaugh приводит ироничное высказывание английского адмирала о континентальных силах во время военных действий 1741 г., как об американцах, в качестве одного из первых примеров такого общего обозначения. (Американцы показательно отвечали на это тем, что с той же иронией отзывались о британских войсках, как о «европейцах».) Аналогично Merle Curty подчеркивает, что Edmund Burke скорее использовал слово «Америка», а не «колонии» в своей речи о примирении. Похоже, что и Bridenbaugh, и Curty считают характеристику, в которой Франклин определил самого себя как «американца», а не как «пенсильванца», признаком растущего чувства единства Америки [55]. Но не случайно, что Франклин так писал, находясь в Англии и, поскольку он специально это ясно обозначил, именно в английских глазах, он выглядел «слишком американцем». Для Англии колонии были Америкой, постольку, поскольку они не были европейскими, а не из-за предположения, что они едины. Вполне вероятно, что англичане и названий-то всех колоний не знали, а уж дела до них им не было никакого. Считать, что термин «американцы» отражает реальное существование какого-то единства аналогично тому, чтобы понимать в этом же смысле как единство, такие общие термины, как «Африка», «Третий мир», «Восточная Европа» или «Запад».

Многие гордые американцы не могли радоваться идее независимости. Происходило это из-за того, что они стали все более и более понимать, что отделение от Англии, скорее всего, приведет к распаду союза колоний. Между прочим, те, кому это было наиболее безразлично, были иностранцами, например Томас Пэйн или Александр Гамильтон. «Перо революции» – Джон Дикинсон отказался подписать Декларацию независимости. 1 июля 1776 г. он объяснил причины своего отказа, в числе которых он назвал страх, что «это может ослабить Союз (колоний)… С горькой душою люди могут сокрушаться о нашей поспешности… Если Британии нас не удастся победить, то может последовать отделение колоний. Отвергая покровительство британской власти, провозгласив независимость, мы можем оказаться в положении человека, который разрушил свой дом, прежде чем построил другой – оставшись без крова зимой и с небольшой семьей. Декларации этой должны предшествовать не только договоры с иностранными державами, но и между нами самими. Мы должны знать, на чем стоим мы сами в отношении друг друга… Некоторые из нас полностью отвергают любые разумные условия Конфедерации». И почти пророчески он добавил: «Я бы очень обрадовался, если б через 20–30 лет государство колоний (Commonwealth of Colonies) не стало слишком маленьким, и река Гудзон не стала бы границей отдельного государства на Севере. Мнится мне, что так оно и случится». И все же Джон Дикинсон был американским патриотом, страстно желающим, чтобы колонии объединились в союз. Именно он сочинил гордую «Песнь Свободы» (Liberty Song), которая взывала:

 
Come, join hand in hand, brave Americans all,
And rouse your bold hearts at fair liberty’s call.
 

 
Возьмитесь за руки, все доблестные американцы,
И отзовитесь храбрым сердцем на клич прекрасной свободы.
 

Он настаивал:

 
No tyrannous acts shall suppress your just claim,
Or stain with dishonor America’s name.
In freedom we’re born and in freedom we’ll live!
 

 
Никакие действия тиранов не смогут подавить ваше
праведное требование справедливости или
запятнать бесчестьем имя Америки.
Свободными мы родились, свободными и будем жить!
 

Но это светлое будущее зависело от существования союза, который не воспринимался как данность. Эта поэма содержала хорошо известное предупреждение: By uniting we stand, by dividing we fall. («В союзе мы выстоим, отделившись – умрем») [56].

Союз штатов был предложен, и его защищали по причинам полезности, в основном по тем же причинам, которые ранее выдвигались в защиту продолжения связи с Британией, доказывали, что этот союз будет служить для защиты и поощрения самовластия (самоуправления) его отдельных частей. Но конечная цель, та, которой, предполагалось, союз этот будет служить – самоуправление отдельных его частей – противоречила его существованию, ибо союз, в обязательном порядке предполагал централизованное управление, а самоуправление подразумевало децентрализацию.

Какой должна была быть нация американцев? Что лучше соответствовало их национальной (подчеркнуто национальной) идентичности, было более любезно, как сказали бы их предки XVII в., их американскому нраву – одна нация (союз штатов) или несколько наций? Эти вопросы мучили архитекторов независимости. Не было никаких оснований предполагать, что существовало некое метафизическое единство, на основании которого политический союз стал бы естественным и необходимым. Некоторые вещи для американцев были самоочевидны, но союз в эти вещи не входил. Полезность его осознавалась отчетливо. Томас Пэйн доказывал ее со своим обычным красноречием в Crisis в 1783 г.: «От этого (союза штатов)… зависит наш национальный характер… Только благодаря ему мы известны или станем известны миру как нация, именно флаг Соединенных Штатов обеспечивает безопасность наших кораблей на море и торговли в портах… Короче говоря, у нас нет иной национальной суверенности, кроме как Соединенные Штаты. Если бы мы ее имели, то для нас это было бы фатально, ибо она обошлась бы нам слишком дорогой ценой, и ее было бы невозможно обеспечивать… Наше гражданство в Соединенных Штатах – есть наш национальный характер… Наше великое звание – американцы – наше внутреннее название зависит от места». Без союза, считал Джефферсон, Америка, «эта райская страна», превратится в «гладиаторскую арену». Позднее, относительно мотивов создания союза, он писал следующее: «Любому человеку не может не прийти в голову, что эти отдельные независимые государства, как мелкие государства в Греции, будут вечно воевать друг с другом и наконец станут просто сторонниками или сателлитами ведущих держав Европы. Так что всем надо искать какой-либо дальнейшей союзной связи, которая бы гарантировала вечный мир и нашу собственную политическую систему, не зависимую от политической системы Европы». Таковы были главные причины, по которым «эти Соединенные Штаты» должны были считаться «единой нацией» в договорах, заключаемых с иностранными державами. В иностранных делах, другими словами, они должны были вести себя так, как будто они являются одной нацией, хотя дома все знали, что это не так. Хотя американцы согласились, что есть определенное преимущество в том, чтобы поворачиваться к миру единым национальным фасадом, они были далеко не убеждены в том, что единая нация в домашних условиях будет способствовать великому делу свободы. В действительности, некоторые из них, такие как пенсильванец Samuel Bryan, доказывали что «если Соединенные Штаты должны переплавиться в империю …ничто, кроме деспотизма, не сможет загнать такую колоссальную страну под одно правительство; и … что бы вы там, поначалу ни спланировали, дело все равно кончится деспотизмом». По этой причине он настоятельно убеждал отклонить конституцию [57].

Американцы не воспринимали нацию, или народ, или государство в смысле унитарной целостности, коллективной личности. Ни одно из этих понятий не было овеществлено. Так же, как и в Англии, они оставались коллективными обозначениями для объединения отдельных личностей – только еще более явно. Отличительной чертой политического языка в революционной Америке являлось то, что слово «народ» осмыслялось и употреблялось как слово «люди», т. е., как правило, во множественном числе, например в Декларации независимости: Whenever any Form of Government becomes Destructive of these ends (life, liberty and the pursuit of happiness) it is the Right of the People to alter or to abolish it, and to institute new Government, laying its foundations on such principles and organizing its powers in such form, as to them shall seem most likely to effect their Safety and Happiness. Размещение суверенности (верховной власти) в народе во множественном числе суверенность делило. Нация в оригинальной английской концепции была сообществом суверенных сочленов. Ее собственная суверенность была составной, а не унитарной; она была производной от суверенностей ее представителей. Таким образом, любая нация в принципе была федеральной структурой, в том смысле, что основанием ей служила good faith (честность, верность, лояльность) ее сочленов по отношению друг к другу или общественный договор. Слово Faith происходит от латинского foedus – договор, производного от fides – faith. Моральное главенство отдельных личностей, договаривающихся сторон в договоре и искусственный характер обществ (общественных соглашений) были выражены явно и настоятельно. Членство в нации не подразумевало, что отдельный индивид в ней растворяется. Отдавая ей некоторые свои естественные права в обмен на гражданскую защиту, он никоим образом не аннулировал свою суверенность. Фактически у него и права-то такого не было: «Существуют некоторые естественные права, – постановили виргинские законодатели, – отобрать которые и лишить которых свое потомство, люди, составляющие общественный договор (social compact), не могут» [58].

Вследствие глубинно договорной сущности национальной общности (collectivity) размер идеального общества стал важным предметом размышлений. Меньшие общества, т. е. штаты, лучше соответствовали тому, чтобы стать нациями, чем союз штатов. Эти доводы звучали вполне разумно. Но, как ни странно, из-за центрального положения вопроса, могут ли, и должны ли образовать, и образовывают ли штаты единую нацию, понятие стало ассоциироваться с союзом, приобретая новую значимость, которая с тех пор стала влиять на американскую мысль о национальности. Понятие «нация» все шире стало обозначать скорее всеобщность, общинность и централизацию суверенности (верховной власти), чем внутреннюю структуру общности. (State, штат же, по контрасту, с союзом и в противовес ему, в американском контексте таких внутренних значений не имел, они появились много позже.) Как происходила эта трансформация можно видеть из резолюций, предложенных Рандольфом (Edmund Randolf) 30 мая 1787 г. во время дебатов на Федеральном съезде (конвенте), и толкования этих резолюций, предложенного Моррисом (Morris). В тот день сообщает Madison: «Проект мистера Рандольфа, который он внес на рассмотрение комиссии, был им отозван, из-за предложения мистера Дж. Морриса о том, чтобы первое положение этого проекта, а именно: «Постановлено, что статьи Конфедерации, которые должны быть таким образом исправлены и расширены, чтобы включать туда учреждаемые ими объекты, а именно: общую оборону, сохранение свободы и общее благосостояние, – следует общим голосованием отложить, чтобы принять к рассмотрению три следующих пункта: 1. Союз штатов, будучи федеральным, не может включать в себя объекты, выдвигаемые статьями конституции, а именно: общую оборону, защиту и сохранение свободы и общее благосостояние. 2. Ни один договор или договоры, заключенные одним или частью штатов, как отдельными суверенными общностями не будет иметь достаточной силы. 3. Следует учредить национальное правительство, состоящее из высшего законодательного, исполнительного и судебного органов…» В адрес первого предложения были высказаны критические замечания… которые переросли в дискуссию, менее всего касающуюся общего смысла предложений, но касающихся толкования термина «сила» и терминов «национальное» и «федеральное»… М-р. Чарльз Пинкни хотел бы узнать, не имел ли в виду м-р Рандольф вообще заодно упразднить и правительства штатов. М-р Моррис объяснил разницу между федеральным и национальным правительствами: федеральное правительство – это лишь договор, основанный на доверии и доброй воле сторон, а национальное правительство имеет возможность полной и принудительной, исполнительной власти»… [59].

Любопытно, что прилагательное «федеральный», хотя Моррис и противопоставил его «национальному», по той же самой логике, через его ассоциацию с союзом, скоро стало синонимом последнего. В этом контексте «национальная» или «федеральная» позиция, изначально защищаемая сторонниками самоуправления, приобрела значение защиты централизации.