Текст книги "Между болью и удовольствием. История глубинной стимуляции мозга и ее забытого создателя"

Слова Приори поразительно напоминают о проведенном Хитом лечении молодого гомосексуалиста, пациента B-19, в 1972 году – только с современным определением «нежелательного поведения», которое хотела бы исправить медицинская наука. Хотя электроды стали тоньше, а технология сложнее, сегодняшняя работа по глубинной стимуляции мозга не слишком изменилась со времен Хита. У современных хирургов есть томографы, которые, в принципе, позволяют им точно видеть, что они делают. И, конечно, они знают о мозге больше, чем ученые 1950-х – 1960-х годов. Но техники и методы остались совершенно такими же.

Однако, в отличие от тех времен, в исследованиях есть заинтересованность. От всех собравшихся в конференц-центре в Маастрихте буквально исходила во все стороны уверенность, что в их руках находится технология будущего. Вернулась и готовность идти на риск. Исследователи нащупывали путь вперед – иногда по одному пациенту за раз. Какого-нибудь хирурга или, может быть, психиатра посещала блестящая идея, и он продавал ее терпеливым, заинтересованным партнерам, компетентным научным советам. Не логично ли будет провести стимуляцию вот здесь и вот тут? И в любом случае лечение обратимо. Если ничего не получилось, электрод можно просто вытащить.

Но даже сегодня операции на мозге не проходят без определенного риска. По некоторым исследованиям, до 3 % пациентов сталкиваются с тяжелым кровотечением, что может повлечь за собой повреждение мозга. Почти у 5 % пациентов развивается инфекция. При таких раскладах нужно привести серьезные аргументы, прежде чем взять в руки скальпель. Основной довод всегда сводится к одному и тому же: «Мы говорим о тяжелых случаях, о людях, которые брошены, у которых не осталось иного выбора». Как сказал мне один молодой хирург в Маастрихте, повторяя заученное: «Когда имеешь дело с пациентами, которые страдают и перепробовали все остальные способы, разве не наша обязанность сделать что-нибудь, если есть хотя бы какая-то вероятность, что это поможет?»

Хороший вопрос. И почти дословно то, что он прочел бы в оригинальных статьях Хита 1950-х годов, если бы дал себе труд взглянуть на них.

Лишь немногие нейрохирурги на конференции имели представление о Хите, но среди них был и Андрес Лосано, канадская суперзвезда. Когда я спросила его мнение, он, без сомнения, назвал Хита «первопроходцем». Но тут же поспешил подчеркнуть, что эксперименты его предшественника были «неэтичны даже по стандартам того времени».

Лосано рассказал, как в 1950-е–1960-е годы пациенты не получали достаточной информации, чтобы быть в состоянии дать действительно информированное согласие – то самое, которое мы сегодня считаем обязательным условием медицинских экспериментов и лечения.

Я собиралась возразить, что понятие информированного согласия в 1950 году сильно отличалось от современного, так как вера в авторитет была крепка, а этические дебаты практически не существовали. Но прежде чем я успела это сделать, Лосано признал, что сегодня его профессия виновна практически в том же преступлении. Его пациентам выдавали десятистраничную форму с информацией о процедуре и возможных осложнениях, но, по словам Лосано, со всех практических точек зрения текст был для них непонятен. Он был полон невнятных формулировок из университетских комиссий по этике, помещенных туда, чтобы можно было умыть руки и сказать, что долг выполнен. У обычных пациентов не было и шанса понять, во что они ввязываются.

Мне стало интересно, слышит ли сам Лосано свои тирады. Если его сравнение верно и современные исследователи по-прежнему верят, что находятся на правильном пути, почему тогда он так спешит осудить Хита? Не потому ли, что результаты сегодня стали лучше?

Это далеко не так. Как правило, лишь треть, в лучшем случае половина пациентов ощущают какой-либо эффект от лечения – далеко не полное излечение, но все же измеримый результат. Есть также эксперименты, не давшие вообще никакого эффекта. Более того, многие докладчики в Маастрихте указывали на нехватку дальнейшего наблюдения за психиатрическими пациентами после стимуляции мозга. Они исчезают из поля зрения и из научной литературы. Можно получить отчет в какой-то момент вскоре после операции, но не иметь представления, что происходило в более долгосрочной перспективе.

Все это были те же грехи, в которых, как я видела, обвиняли Хита и за которые его осудили. Множество параллелей между ним и его последователями заставило меня задаться вопросом, что же именно в его случае пошло не так. Было ясно, что ответы находятся не в научных или университетских статьях, через которые я продиралась до сих пор. Мне нужно было найти другие пути в его историю, чтобы понять ее. Я еще не представляла, как трудно это будет.

«Материалы о работе Хита не предоставляются никому, кроме исследователей, работающих над схожими проектами».

Ответ заведующего кафедрой психиатрии в Тулейнском университете был столь краток и категоричен, что меня словно окатили ведром холодной воды. Я не поняла. Дэн Уинстэд в настоящее время возглавлял кафедру психиатрии Роберта Г. Хита, но, по всей видимости, не был заинтересован говорить о своем предшественнике. В последующем письме по электронной почте я спросила, может ли «серьезный» писатель получить аудиенцию.

«Это не в наших правилах».

Я думала, что все будет легко: я просто напишу в это респектабельное учреждение, где Хит, в конце концов, был королем психиатрии и неврологии на протяжении трех десятилетий, и они примут меня и откроют архивы. Если человека несправедливо опорочили и забыли, логично предположить, что Тулейн будет заинтересован в том, чтобы кто-то взглянул на эту историю свежим взглядом. Но нет.

«Решение было принято нашим юридическим отделом, и недавно они подтвердили эту политику».

Юридическим отделом? Что они такое похоронили в своих архивах?

Прямой запрос в университетскую библиотеку принес немногим больше. Вначале библиотекарь не стала напрямую меня разочаровывать. Через некоторое время она признала, что у университета нет реальных записей, относящихся к покойному доктору Хиту.

Э-э-э? Ученые обычно оставляли свои научные и личные документы университетам. После еще нескольких запросов мне сказали, что у Тулейна есть цифровой архив. За 20 долларов библиотекарь пришлет мне DVD. На нем будут копии старых пресс-релизов, вырезки из газет и единственная съемка интервью с Хитом, сделанная после его отставки.

Немного.

Следующим вариантом было найти там людей – источники из первых рук, – которые работали с Хитом в лаборатории, может быть, даже занимались его пациентами, свидетелей, которые могли бы поделиться опытом и рассказать мне о нем.

Некое Общество Роберта Г. Хита было основано бывшими студентами. Время от времени они встречались в Новом Орлеане в память о нем. На главной странице их сайта были фотографии с последнего собрания: на одной был изображен большой украшенный торт в форме мозга, весь упакованный в коричневатый марципан. Участники встречи в основном были седовласыми мужчинами в костюмах, которые были им уже не по фигуре. Последние новости от общества поступали несколько лет назад, но я попробовала написать нескольким членам совета, и один из них мне ответил.

Роберт Бегтруп сейчас работает детским психиатром в Мемфисе. Он был немного удивлен рассказом о холодном приеме, который мне оказали в Тулейне, но полагал, что это определенно связано со злостью, существующей «у них там», с которой общество постоянно сталкивается. На посту председателя он получал анонимные послания, порицавшие его за «сам факт взаимосвязи с этим чудовищем Хитом!». Тем не менее появление журналиста его не отпугнуло. «Я буду рад помочь, – сказал он. – Только вот проблема в том, что многие из тех, кто участвовал в работе, уже умерли». И он назвал ряд фамилий.

«Есть один человек, с которым я никогда не встречался, но в ранние годы он имел к этому отношение – его зовут Фрэнк Эрвин. Он ушел из Тулейна ради Гарварда и сделал блестящую карьеру, даже несмотря на то, что, как и Хит, был известен неоднозначной научной деятельностью. Но я не знаю, жив ли он еще».

Оказалось, что Фрэнк Эрвин жив, но – по собственным словам – держался из последних сил. Он уехал умирать на маленький карибский остров Сент-Китс. «Но пока я еще здесь. Буду особенно рад визиту в ближайшие месяцы», – написал он мне.

Я нашла Эрвина, которому оставалось совсем недолго до девяностолетия, через кое-какие случайные страницы в Интернете, большинство из которых называли его «печально известным экспериментатором». Одна из них принадлежала организации «Люди за этичное обращение с животными» (PETA), которая протестовала против колонии обезьян, устроенной им на Сент-Китсе. PETA утверждала, что он наживается на экспорте невинных животных в лаборатории по всему миру «для использования в экспериментах, где их подвергают пыткам и убивают». Сопутствующие фотографии изображали несколько маленьких хрупких обезьянок с остекленевшими глазами и татуировками, напоминающими о концентрационных лагерях. Я никак не могла совместить это с долгой и славной карьерой в психиатрии и задавалась вопросом: может быть, у них или у меня не тот Фрэнк Эр-вин? Но ребята из PETA были непоколебимо уверены, что их Эрвин связан с монреальским Университетом Макгилла, где числился заслуженный профессор психиатрии, обучавшийся в Тулейне. Это определенно он.

Через несколько недель после нашего первого обмена письмами я проехала по грунтовой дороге, полной выбоин, до старой плантации сахарного тростника, которую Эрвин отреставрировал и назвал своим домом. Теплый душистый бриз гулял по основному зданию, хлопая деревянными ставнями. Мне показали на гостиную с высоким потолком. Вскоре за дверью послышалось приближающееся ворчание и тяжелые шаркающие шаги.

– И кто это тут у нас? Добро пожаловать!

Эрвин был крупным мужчиной с растрепанными белоснежными волосами и дополняющей их бородой, которая делала его похожим на библейского патриарха. Но стоило ему улыбнуться, и он превращался в мальчишку – озорного лукавого мальчишку с ходунками.

– Да, – сказал он, медленно усаживаясь по другую сторону длинного стола напротив меня. – Строго говоря, то, что я еще держусь, – это спасибо горе таблеток, которые я пью каждый день, но я не желаю так все бросить. У меня еще дела.

Вместе со своей женой Робертой Палмур, преподавателем генетики в Университете Макгилла, Эрвин курировал исследовательские проекты и принимал коллег, которые хотели получить доступ к живущей в его колонии стае африканских зеленых мартышек, или верветок. «Теперь их название – Chlorocebus sabaeus», – пояснил он и рассказал, как маленькие мартышки жили в диком состоянии на острове с тех пор, как их предки прибыли из Африки в 1700-е годы «зайцем» на невольничьих кораблях. Карибский климат был благоприятным, еды было в изобилии. Так что маленькая популяция быстро распространилась, и мартышки стали настоящим бичом. Островитяне принялись истреблять и поедать их. Многие так делают и до сих пор.

Я видела несколько этих шустрых приматов с черной мордочкой и оливковым мехом в исследовательском центре, расположенном в нескольких километрах от дома Эрвина. Он походил на старомодную научную станцию в джунглях, как его можно было бы представить. Суккуленты заполонили все, множество бананов и других фруктов были сложены под навесом, доносились характерные журчащие трели тропических птиц. Центр был устроен таким образом, что мартышки могли бродить на свежем воздухе в больших просторных вольерах, где они жили естественными семейными группами, а не сидели в отдельных клетках, как часто бывало в западных университетах.

– Я убежден, что все, связанное с поведением и психической болезнью, должно изучаться в социальном контексте, – сказал Эрвин, постукивая пальцем по столешнице.

Его мартышки были особенно знамениты в сфере исследований употребления алкоголя и злоупотребления им. Эрвин и Палмур открыли, что животные проявляли точно ту же схему отношения к пьянству, что и люди, получившие доступ к выпивке. Некоторые становились убежденными трезвенниками, чуть большее количество потребляло алкоголь умеренно. Наконец, была маленькая группа, которая прикладывалась к бутылке и постепенно напивалась в стельку. Эрвин говорил, что такие закоренелые пьяницы сопьются до смерти, если у них не забрать выпивку. Мартышки дали прекрасную возможность исследовать биологическую сторону злоупотребления алкоголем и наркотиками и ущерб, который оно наносит со временем.

Но Эрвин и Палмур были убеждены, что их маленькие верветки гораздо перспективнее. Супруги исследовали, будут ли мартышки подходящими животными для изучения деменции, для которой пока не нашли хорошей модели на животных. В колонии обитали группы обезьян, проживших почти четверть века, что соответствует девяноста человеческим годам. И оказалось, что у многих верветок наблюдались те же изменения мозга, что и у пациентов с болезнью Альцгеймера, – характерные амилоидные бляшки, которых у грызунов и собак пока не обнаруживали. Мартышки на Сент-Китсе ожидали тестирования различных аспектов своего психического состояния, которые должны были показать, есть ли у них клинические признаки деменции. «И вот тогда-то мы были в деле», – сказал Эрвин так, что я невольно подумала: он забыл, что явно уже не увидит, как это дело пойдет на взлет.

Было очевидно, что эта колония из почти тысячи обезьян стала делом его жизни. Но не потому, что он планировал провести большую часть своей профессиональной жизни в обществе животных. «Это, – сказал он, – вина 1970-х годов. Психиатрия попала под обстрел, и стало крайне сложно проводить исследования на людях. Эта тенденция с тех пор продолжается, и сейчас действительно настолько сложно получить разрешение на изучение людей, что в конечном итоге страдают пациенты. Психиатрия продвинулась в понимании болезни не намного дальше, чем сорок лет назад. Я слежу за литературой и снова и снова вижу совершенно новые исследования, которые похожи на то, что мы делали десятилетия назад – молодежь об этом просто не читала». Он чувствовал, что тогда был вынужден бросить пациентов, бывших самой сутью его исследований.

Я спросила о Хите. Эрвин резко отвернулся к окну и довольно долго смотрел на одинокую лошадь, пасущуюся в загородке напротив дома. Затем, взяв себя в руки, он вновь повернулся ко мне.

– Давно я ни от кого не слышал о Бобе Хите. Конечно, многих из его поколения никогда не упоминали, но Хита сегодня следовало бы хорошо знать. Он был одним из первых биологических психиатров. Уже в конце 1940-х годов, когда еще никто этим не занимался, он сказал, что шизофрения – это заболевание мозга с генетическими причинами.

Но Хит, как подчеркнул Эрвин, был кем угодно, только не специалистом узкого профиля. Он явился в Тулейн с экспериментальными психологами, радикальными молодыми психоаналитиками и культурным антропологом. Ни о ком из них в то время не слышали.

– Боб хотел понять Личность, он стоял за комплексный подход к психике, который лучше всего назвать «биопсихосоциальным», хотя это совершенно кошмарное слово. Но такой подход был невероятно привлекательным для меня и остальных.

Его автор, судя по всему, тоже. Когда Эрвин вспоминал Хита, слова «харизматичный», «элегантный», «аристократический» сыпались одно за другим. Хит был блистательным преподавателем, год за годом получавшим звание лучшего лектора и за какие-то несколько лет поднял набор на кафедру психиатрии Тулейна с 0 до 30 %. «В Тулейне психиатрия была, попросту говоря, уважаемой областью, чего в то время не наблюдалось в других местах», – сказал Эрвин.

Но силу Хита ощутил не только университет. Он взялся совершить революцию в отсталой системе психиатрических больниц штата Луизиана. Он основывал психиатрические клиники в крупных городах, что было совершенно новым, и посылал своих интернов в старые забытые больницы в сельской местности.

– Боб помог собрать средства для нового госпиталя штата в Мандевиле за пределами Нового Орлеана и настоял на введении новейших достижений психиатрии. Мы работали с британскими и голландскими методиками, активно экспериментировали с психотерапевтическими беседами и другими формами терапии, а еще направляли людей в реабилитационные центры, прежде чем отправить домой. Это происходило во времена до лекарств, когда больницы были, иначе говоря, попросту местами содержания сумасшедших. Это совершенно неописуемо.

Эрвин привел худший из примеров: печально известную Государственную больницу Восточной Луизианы в Джек-соне, где «содержание» пациентов заслуживало отдельного упоминания. Там были «нечистые» отделения, по одному для мужчин и женщин. Каждое состояло из единственной круглой комнаты с расставленными кольцом койками, накрытыми клеенкой, с окнами, расположенными так высоко, что в них невозможно было заглянуть. Пациенты дошли до такого состояния, что не контролировали свои телесные выделения и не понимали, как пользоваться туалетом. Так что дерьмо и моча лились повсюду. Раз в день приходил человек и поливал все – да, и палату и пациентов – холодной водой из шланга.

Среди молодых психиатров ходили рассказы о «темнице» в цокольном этаже этого ветхого здания, расположенной наполовину под землей. Там они держали 120 самых неуправляемых пациентов скованными по рукам и ногам, каждый в тесной яме, накрытой сверху решеткой, через которую просовывали миски с едой.

– Звучит как пародия на Средневековье, но это реальность Америки 1952 года.

Хит заставил их отправить несколько давних хронических пациентов в его отделение в Благотворительном госпитале, где попробовал что-то сделать для них – что-то вроде социальной реабилитации в надежде, что они могут оказаться способны снова жить в обществе.

– Мы попытались. Эффект был небольшим, но это показывает его гуманный подход, – сказал Эрвин, медленно качая головой. – Боб был той новой метлой, которая по-новому метет, и если только взглянуть на его достижения в клинике, то можно сказать, что он был героем.

В период с 1954 по 1958 год Эрвин был интерном на кафедре психиатрии в Тулейне. Он быстро оказался в составе исследовательской команды Хита, а впоследствии стал его протеже. «Золотым мальчиком Боба», как он называл себя. Это означало, что покровитель мог позвонить ему из лаборатории среди ночи, чтобы обсудить свежие наблюдения и теории, а Эрвин, у которого в то время было четверо маленьких детей, с самого утра понесся бы работать над этим.

– Он был действительно великолепен, можете не сомневаться. И обладал колоссальными знаниями. Этот парень попросту читал все и был в курсе последних новостей, будь то анатомия, психология или биохимия. И он инициировал первую хотя бы наполовину продуманную попытку что-то сделать для бесчисленного количества безнадежно больных людей, на которых иначе просто махнули бы рукой.

Тут я решила, что должна упомянуть критические отзывы, которые я видела об этих экспериментах, – что они были непродуманными, а контроль оставлял желать лучшего. Эрвин нахмурился:

– Вам нужно понять, что научный контекст, в котором работал Хит, сильно отличался от сегодняшнего. На самом деле, он отвечал за несколько прекрасных инициатив – он систематически проверял силу тока на высоких и низких частотах, разный уровень пульса, вот это все. Иными словами, обеспечивал очевидные проверки, которые тогда были возможны. Но существовали и другие моменты, которые контролировать было нельзя. Не мог же он взять здоровых людей и натыкать в них электродов, правда?

Эрвин повернулся в своем скрипучем кресле и взглянул мне прямо в лицо. Он хотел, чтобы я поняла одно: до того, как они вообще начали работать с людьми, было проведено множество экспериментов на животных. Когда они наконец поняли, что могут испытать некий метод на пациентах, они наблюдали множество интересных эффектов. Прозрачная перегородка, на которой сосредоточился Хит, – это область, откуда есть отличный доступ к миндалевидному телу и множество связей с ним, а там располагается значительная часть эмоционального мозга. В то же время прозрачная перегородка напрямую соединена с гипоталамусом.

– Простимулируйте здесь – и вы запустите множество областей эмоционального мозга, и в то же время хлынут гормоны стресса и другие химические вещества. Конечно, программа исследований была неслепой. Боб в изобилии наблюдал эффекты, которые убедили его, что он на правильном пути. Он даже сумел вытащить наружу кое-кого из наиболее погруженных в себя шизофреников. Только представьте – им, может быть, впервые за тридцать лет довелось испытать хоть какой-то аффект! Иногда на поверхность выходил гнев, но это все-таки хоть какая-то эмоция.

При упоминании одного из пациентов тех времен лицо Эрвина сразу же озарилось широкой улыбкой. Тот мужчина, долгое время пролежавший в клинике с диагнозом «параноидная шизофрения», был включен в «электродную» группу, и в результате лечения его состояние неуклонно улучшалось. Постепенно он стал «мало-мальски дееспособным», так что врачи разрешили ему время от времени покидать больницу. «Первое, что он захотел, – приличную стрижку. Явился в маленькую местную парикмахерскую, стащил с головы белую вязаную шапку и попросил обстричь вокруг электродов».

На мгновение эта нелепая картина встала перед нашими глазами. Затем Эрвин посерьезнел:

– Думаю, трагедия Хита была в том, что он пострадал от синдрома волшебной пилюли. Он хотел найти решение, и это заставило его, пожалуй, слишком некритично относиться к своей работе. Но я не в курсе того, что произошло, когда у него все рухнуло. Это было уже после меня. Но, возможно, вам что-нибудь расскажет Чарльз О’Брайен. Он был студентом и занял мое место фаворита при Хите в те годы, когда дела стали налаживаться. Чак – отличный парень.

Мне в это охотно верилось. Как минимум, репутация и биография О’Брайена впечатляли. Много лет он возглавлял кафедру психиатрии в Пенсильванском университете. Он по праву считался одним из ведущих экспертов по проблеме зависимости и злоупотребления алкоголем и наркотиками. Так что я прыгнула в самолет, вылетавший с Сент-Китса в Филадельфию, чтобы встретиться с ним. Это произошло в университетском центре, носящем его имя, – в Центре лечения зависимости Чарльза О’Брайена.

– Как там Фрэнк? – после крепкого рукопожатия спросил О’Брайен. На мой рассказ он покачал головой. Самому ему было под восемьдесят. Из-за темных волос и стройной фигуры он не выглядел на свой возраст. Но передвигался он на негнущихся ногах, слегка ссутулившись. «На днях был в Европе с внуками… больше я так далеко не поеду».

О’Брайен был интерном в лаборатории Хита в начале 1960-х годов. Он охотно признает влияние Хита на свою карьеру. Как и наставник, он практиковал одновременно в качестве невролога и психиатра и был убежден, что эти две специальности естественным образом неразрывно связаны. Он также отдавал должное Хиту как источнику основополагающей мысли, что химическая зависимость – физиологически обусловленное поведение, а не личный порок, вызванный социальными факторами или трудным детством.

– Лучше всего я могу сформулировать это так: у Боба были кое-какие действительно отличные мысли, и он далеко опережал свое время. Но в те дни все шло невероятно туго. Помню, как уже в 1960-е годы я ввязывался в горячие споры с людьми, которые были совершенно не способны представить, что у человека с шизофренией не в порядке именно мозг. Нет, причины обязательно нужно было искать в его окружении.

Кабинет О’Брайена представлял собой обширное пространство с высокими потолками и атмосферой читального зала в библиотеке. Мы сидели на удобных диванах в углу, отгороженном шкафами для бумаг и стопками газет, но вдруг О’Брайен встал. Он направился в заднюю часть комнаты, где книжные полки вздымались на высоту почти двух этажей, и начал подниматься по винтовой лестнице на расположенный посередине балкон. Продолжая разговаривать со мной, он медленно продвигался вдоль полок на верхнем ярусе, явно что-то разыскивая. Пройдя несколько ярдов корешков, он взглянул вниз и спросил, удалось ли мне раздобыть фильмы.

ФИЛЬМЫ?

Я писала в Тулейн в надежде увидеть какие-нибудь старые бумаги или, может быть, пожелтевшую медицинскую карту. Я и не знала, что у них был архив фильмов на 16-миллиметровой пленке и более поздних видеозаписей, снятых Хитом во время его экспериментов еще в 1950-е годы и далее вплоть до 1980-х годов. Целый клад целлулоидных полосок. Он скрупулезно документировал каждую беседу с пациентом, операцию и реакцию. Он сидел и беседовал с пациентами во время стимуляции, одновременно фиксируя активность, разворачивавшуюся глубоко в недрах их мозга.

– Очень новаторски для того времени, – сказал О’Брайен. – А пока почитайте вот это, – сообщил он из-под потолка, где наконец нашел то, что искал. Он медленно спустился и протянул мне книгу в сизом переплете. Надпись на корешке гласила: «Роль удовольствия в поведении». Это было что-то вроде протоколов симпозиума, прошедшего в Тулейне в 1962 году. Небольшая группа исследователей – в том числе обладавших тогда мировым именем – собралась обсудить, как разные формы удовольствия регулируют поведение человека. Я пролистала книгу. Они делились результатами исследования животных, экспериментов с пациентами, даже пригласили философа изложить свою точку зрения.

– Получается, что лечение служило обоснованием для операций и для множества экспериментов, но… – О’Брайен едва заметно пожал плечами, – интерес Боба к роли удовольствия иногда принимал другие формы, которые некоторым трудно понять.

К сожалению, он не смог ответить мне, почему его наставника, воплощавшего такие масштабные устремления и изобретавшего совершенно новые методы, так тщательно игнорировали. Он был в лаборатории после Фрэнка Эрвина, но в самом начале карьеры переехал в Англию и надолго утратил контакты с командой Тулейна. С другой стороны, вспомнил он, один студент – некий Арнольд Мэнделл, – был очень близок с Хитом, буквально одержим им. Мэнделл переработал свои опыты в лаборатории в своего рода роман о реальных лицах под вымышленными именами, где, предположительно, описал, что же пошло не так с Хитом, включая причины его бесславного падения.

Я навострила уши. О’Брайен не знал, где сейчас живет этот Мэнделл, но был уверен, что его поиски определенно стоят моего труда.

– Тем временем я посмотрю, не удастся ли отыскать его рукопись. Как знать?