Текст книги "Краски мечты"

3

Альберт Ридли скептически разглядывал естественный узор, нанесенный на гладкое дерево столешницы временем и самой жизнью. Когда-то это дерево было живым. Оно росло, наверное, где-то неподалеку, может быть, ниже по склону, впитывало яркий, но холодный здесь свет солнца, радовалось ему, дышало, пило воду, которую нелегко было по глотку высасывать из суховатой почвы. Его листья шумели на ветру, по его коре ползали суетливые насекомые, по плотным сосудам текла древесная кровь. Вокруг стояли другие деревья, такие же никогда не умолкающие по-настоящему и никогда не сходящие с места, и пели птицы. Кто знает, вдруг, когда птицы садятся на ветки, перебирают лапками, – это щекотно? А потом пришли люди. Наверняка этот дуб (или что-то… кто-то там еще, Альберт не очень хорошо в этом разбирался, а точнее не разбирался вообще) видел людей за свою долгую гармоничную и недвижимую жизнь. Но эти были особенные. Скорее всего, у них в руках визжал металл – совершенно другой, абсолютно непонятный и враждебный по природе своей (или не-природе), и потом наверняка была боль – и все.

Знало бы это дерево, как обойдутся с его трупом! Сохранят, высушат, распилят на части и сделают из него что-нибудь полезное. Может, даже вот такое, с претензией на особую незамысловатую эстетику.

И будут его полезные и красивые останки стоять в каком-то маленьком баре, похожем на другие, которых сотни в Европе.

А потом придет в это кафе с никаким, то есть очень неброским, сразу не запомнишь, названием Альберт Ридли, поставит на столешницу из умершего дерева тяжелые острые локти… и позавидует этому дубу. Потому что он жил в гармонии со всем миром, трагически погиб на заведомо проигранной человеку с железом войне, а в этом есть что-то от духовного подвига, да еще и послужил своим бренным телом в деле утоления потребностей – гастрономических и эстетических.

Вот у него самого, у Альберта, может выйти разве что со смертью. На худой конец можно завещать свое тело науке и ее деятелям в резиновых перчатках, но это как-то стыдно.

И совсем не вяжется с фигурой Альберта Ридли, бывшего режиссера им же созданного нью-йоркского театра «Новая драма», а теперь – равнодушного продюсера детективных сериалов, создаваемых на одном из американских телеканалов.

Бывший театральный режиссер, а ныне равнодушный телепродюсер и в былые годы не отличался оптимистическим взглядом на мир. Теперь же количество желчи в его эмоциональной жизни выросло неимоверно. Швейцарский горячий шоколад, по которому с ума сходит добрая половина всех беременных в период ночных капризов, казался ему безвкусным подогретым пойлом, и в этом не смогли бы его переубедить и десять самых восторженных почитателей местного кондитерского ассортимента.

Нелегко идти с таким настроением по жизни…

Но Альберт справлялся с этим мужественно.

Честно говоря, он, конечно, не всегда пребывал в таком отвратительном состоянии духа, но дорога действовала на него угнетающе. Тем более – авиаперелеты. Тем более – если, выйдя из самолета, нужно садиться в поезд, а потом еще и пользоваться услугами канатной дороги.

Альберт и сам не мог сказать, какая такая сила потащила его в Швейцарские Альпы.

Неделю назад он проснулся с неизвестно откуда взявшимся ощущением, что только Альпы и только лыжи смогут вернуть ему ощущение счастья, потерянное очень давно, наверное, еще до рождения. И, хотя это было для него нетипично, Альберт послушался интуиции, взял-таки отпуск, оставил на помощницу ведение проектов и забронировал билет на самолет.

Пока признаков нахлынувшего счастья не было и в помине.

И Альберт сидел сейчас в маленьком баре, кстати, он назывался «Харчевня Гюнтера», где ему не нравилось решительно все: от обстановки под мрачное европейское Средневековье до вкуса отменного, между прочим, шоколада.

Официантки с осторожностью, даже без тени обычного любопытства косились на лысеющего невысокого господина с едким желтым лицом, и рутинная борьба за чаевые не подталкивала девушек к его столику.

Одной из официанток, полногрудой молодой женщине с претензией на естественную здоровую красоту, все же пришлось сократить дистанцию: мрачный господин за столиком в углу подал знак, что просит счет. Девушка, изо всех сил стараясь сохранить под пронзительным взглядом уверенную ловкость движений, положила счет на стол. Альберт достал деньги, сунул две не очень новые бумажки в папку с логотипом бара, потом подумал, что так не пойдет, достал из кармана дорогую перьевую ручку и коряво черканул на салфетке: «Пересмотрите меню и состав поваров, а не то скоро потеряете всех клиентов».

К счастью для них, официантки и бармен плохо читали по-английски, тем более – беглый, неровный почерк, когда черные буквы неопрятно и зловеще растекаются по рыхлой бумаге.

Альберт вышел. В лицо ударил холодный воздух. Альберту еще не привычен был запах снега. И он с удовольствием втянул его жадными ноздрями, пытаясь наполнить зимней радостной свежестью свою сухую грудь. Это был запах Рождества, и на мгновение всколыхнулись воспоминания детства: не хватало еще хвойной терпкости и ярких огоньков, отраженных многократно в стеклянных шарах. Все – в несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы настроение Альберта чуть-чуть улучшилось. Он шел по узкой горбатой улочке горного курортного поселка и подбрасывал снег носками ботинок.

До гостиницы было всего пара шагов. Альберт прошел этот несложный путь тем быстрее, что не обращал внимания на мелкие сувенирные лавочки и другие магазинчики, очевидно универсальные, что попадались ему на пути. Обычная провинция Старой Европы. Красиво. Но ничего особенного.

Альберт перестал радоваться жизни уже очень давно. Вся его жизнь была чередой болезненных толчков и резких взлетов, от которых немного холодело внутри, как на «русских горках», потому что сложно удержаться на гребне волны и очень больно потом падать.

Его родители развелись, когда Альберту было семь. Он очень хотел, чтобы отец жил с мамой и с ним всегда. Но отец опустился на корточки и, глядя в глаза сыну, сказал: «Я не могу. Мне нужно уйти. А ты терпи». И Альберт терпел. Он работал с тринадцати лет, чтобы не брать у матери на карманные расходы. По окончании весьма средней по качеству образования школы работал тоже, тяжело и много, а потом по социальной программе для юношей и девушек из необеспеченных семей получил стипендию и смог поступить в университет.

Альберт Ридли учился с упоением, изучал театральное искусство, посещал все театральные семинары в Нью-Йорке, играл в маленьких театрах, это не давалось… А вскоре Альберт, двадцати одного года от роду, стал режиссером в студенческом театре. Из восемнадцати актеров в течение месяца ушли десять. «Ничего, – говорил себе Альберт, – придут лучше». И пришли – те, кого знакомые считали чудаками или несостоявшимися гениями, те, кто поняли. Альберт ставил пьесы Камю – и своего однокашника Брюса, одинаково малопонятные и сложные.

Из этого студенческого театра родился потом нью-йоркский театр «Новая драма» Альберта Ридли.

Альберту довелось пережить многое: скандальную славу богемного режиссера, успех, падения и самые настоящие провалы.

Он даже женился – почти случайно, во всяком случае, совершенно неосмысленно – после трехмесячного романа на актрисе Анжеле Баттлер. Она была красива тонкой нервной красотой, носила в себе изломанную душу и странные желания, играла талантливо и трагично. Ей особенно хорошо удавалось умирать на сцене.

Жить с Анжелой было невозможно. Они много скандалили, шесть лет как-то пытались сосуществовать (из них в общей сложности два с половиной Альберт прожил в отелях и у молодых белозубых подруг). А потом на удивление тихо развелись. Через полгода после развода Анжела родила сына, назвала его средневековым именем Квентин. Альберт мучился: его, не его… Впрочем, Анжела не подпускала его к ребенку, и тот уже пятнадцать лет рос без отца.

Нелегко было жить Альбертом Ридли, талантливым и малопонятным режиссером. Анжела часто повторяла в свое время, что ему чуть-чуть не хватает до гения, и вот это больше всего бесило его: лучше бы ничего не говорила, чем такое. Альберт ненавидел недоговоренности, недоделки и всякие другие «недо».

Впрочем, свои фиаско он тоже переживал тяжело. После провала «Братьев Карамазовых», постановки, которую он готовил, вынашивал, как плод, как младенца в себе, Альберт бросил театр.

«Новая драма» осталась жить, и это было больно.

Альберт ушел на телевидение, снимал самые разные программы: ток-шоу, передачи об искусстве – и все с особым тонким налетом изящного и цепляющего исполнения. Без удовольствия варился в телевизионщицком котле, говоря, что от него, этого котла, исходит специфический запах. Ему не нравились остроумные стервы, лощеные шоумены и простоватые с виду девицы с повышенным содержанием силикона в организме.

Здесь жизнь текла более-менее ровно, потому что Альберт не вкладывал душу в то, что создавал. Оставлять свою душу в чем-то вообще опасно: мало ли, там окажется такая частичка, которая никому не приглянется, не найдет отклика в сложных душах тех, кому твое творение попадется в руки. В общем, сейчас Альберт мало чем рисковал.

Это был период неспешной ходьбы на месте. Жизнь была сейчас для Альберта, как тренажер-дорожка. Ему казалось подчас, что, если замереть на месте, закрыть глаза и прислушаться к своим ощущениям, можно будет почувствовать, как движется под ногами упругая лента.

Впрочем, кто сказал, что такая жизнь плоха? Идешь не торопишься, не падаешь, не продвигаешься вперед, но и не застаивается кровь, сердце стучит ровно, мышцы работают.

Не все же время работать на износ?

На износ имеет смысл только отдыхать. Именно этим Альберт и планировал сейчас заняться.

Отель, он же туристический комплекс, был стилизован тоже под средневековый дом. Это была хорошая работа. Если не присматриваться к деталям, можно было подумать, что постройке лет четыреста. Рядом с основным зданием были разбросаны маленькие деревянные домики – отдельные номера для романтичных постояльцев. Когда стемнеет, в них зажгутся огни, и каждая избушка станет окончательно похожа на домик с рождественской открытки. Альберт подумал об этом, и ему стало теплее. Как будто здесь, в самом сердце Европы, творится какое-то колдовство и время не властно над этими горами и над всем, что в них, поэтому не стоит удивляться, если Рождество наступит в октябре…

Я стал сентиментален. Даже, наверное, поглупел: мне хочется сказок. Ну и ладно. В ближайшие десять дней я могу себе это позволить, усмехнулся про себя Альберт.

Войдя в неожиданно просторный холл отеля, он даже задумался, а не переехать ли ему в домик. Помедлил… и направился к рецепции.

Там была очередь. Очередь состояла из двух англоговорящих девиц. Одна, высокая ладная блондинка с длинными волосами искусственно-солнечного цвета, весьма экспрессивно объясняла своей подруге, по какой именно причине им необходим номер в главном здании и почему не может быть и речи о проживании в деревянном «шалаше». Та, другая, тонкая девушка с короткими вьющимися от природы волосами пыталась говорить об экзотике и романтике, но первая стояла на своем.

– Леди, я сожалею, – с акцентом говорил служащий отеля, – но сейчас свободен только один изолированный номер во дворе, все номера в центральном корпусе заняты, конференция…

– Тоже мне, придумали, где проводить конференцию по цветоводству! И вообще, что у вас за отель, если здесь даже до начала сезона не хватает места?! – распалялась длинноволосая.

– Извините, но я слышал ваш разговор, – перебил ее Альберт и выразительно посмотрел на служащего отеля. – Я занял двести шестнадцатый номер, но, если это возможно, хотел бы переехать в изолированный во дворе.

Переваривание новой информации заняло у служащего отеля несколько секунд, но потом он расплылся в улыбке, в которой почти не было налета профессиональности:

– О, господин Ридли, вы так любезны! Это было бы весьма кстати! Наши маленькие деревянные домики просто созданы для спокойного отдыха, уверен, вы оцените… Могу предложить вам номер четыре-а, он с камином.

– Знаете, я слышал, о чем вы говорили с дамами, и мне кажется, что вы не можете мне предложить другого, – довольно резко сказал Альберт.

Девушки рассматривали его с явным любопытством. Длинноволосая блондинка окинула Альберта медленным взглядом с головы до ног. Ее интерес был явно двусмысленным.

Сверхточный прибор для определения выраженности маскулинных свойств и респектабельности потенциального партнера. Изобретение, подсказанное инстинктом, мысленно съязвил Альберт.

Он был одет в простую куртку, отороченную мехом, и джинсы, но в том, какой шарф он носил, какой тонкой кожи были перчатки, в стильном дизайне часов и запахе дорогих сигарет женщина могла прочитать одно: этот мужчина не франт, но деньги у него водятся.

– Вы очень любезны, мистер… – Блондинка сделала паузу, предполагая, что Альберт назовется. В ее тоне явственно звучали бархатные кошачьи интонации.

– Нет, что вы. Я бы сделал это даже в том случае, если бы у вас не возникло такой проблемы. – Альберт не любил охотниц на мужчин. Возможно, презирал их. А может быть – опасался…

Да и вообще его отношение к женщинам никогда не отличалось благодушием.

В «Новую драму» приходили разные женщины: красивые и просто привлекательные, талантливые и бездарные, но оставались только те из них, кто настолько был влюблен в театр, что мог терпеть ради сцены даже постоянное присутствие Альберта Ридли – и в особенности его власть над собой.

Фраза, которую только что услышала Мэган, могла бы показаться любой из упомянутых женщин премилым приветствием.

Но Мэган не в состоянии была оценить счастье, выпавшее на ее долю. Давно ей не встречался мужчина, который не растаял бы под ее чарами. А тут какой-то…

Она одарила Альберта еще одним взглядом, и взгляд этот мог любого мужчину сделать импотентом, уверенным в своем личностном ничтожестве, как минимум на несколько часов.

Служащий отеля, ставший свидетелем этой сцены, опешил тоже. Будь он на месте Альберта, он никогда бы не стал разговаривать с такими красивыми девушками в таком пренебрежительном тоне. Наоборот, оказал бы любую услугу и изящно подчеркнул это.

Если бы Альберт умел читать мысли, то наверняка ответил бы администратору, что на то он и мелкий служащий в швейцарской провинции и не тягаться ему с самим Альбертом Ридли.

Режиссер с присущей ему потрясающей внимательностью к мелочам и особенно к мимическим жестам отследил, что вторая девушка, не такая бойкая, обиделась на его слова совершенно искренне, причем без тени надменности и царственного негодования.

Ну понятно, кто здесь ведущий, а кто ведомый, констатировал он для себя. Человеческие отношения его забавляли. Такие сложные, такие запутанные… В этих живых тонких вибрирующих ниточках так легко запутаться. Альберт предпочитал быть в стороне от этого. На сцене он вдохновенно и одновременно осторожно плел паутину человеческих отношений, порой буквально видел ее, чувствовал легчайшие прикосновения к нитям и изменения натяжения – и оставался всегда как бы немного в стороне. В жизни Альберт тоже с удовольствием взял бы на себя роль такого же всевидящего и всечувствующего существа с правом на эксперимент и обратный ход. Но кто ж ему позволит-то? Ткань этого мира соткана иначе.

Альберт немного нетерпеливо расписался в поданном ему листе, достал бумажник, доплатил за домик и мрачно-невозмутимо прошествовал к лестнице.

Лифта в этом отеле, естественно, не было.

– Вот скотина! – прошипела Мэган.

Расписываясь, она, вероятно под действием чувств, так сильно надавила на ручку, что порвала лист регистрации. Выругалась Мэган с такой… экспрессивностью, что служащему отеля пришлось взять себя в руки и искренне заверить молодых дам, что все в порядке, такое случается сплошь и рядом, чуть ли не каждый день, стойка установлена неудобно, и прочая и прочая.

– Добилась-таки своего! – Джина раздраженно дернула подругу за рукав.

Она летела, потом ехала, потом опять ехала сюда, чтобы отдохнуть, но вместо милых каникул в живописнейшем местечке начался какой-то кошмар, наполненный скандалами, а праздник, как говорится, все не наступает и не наступает.

– Ага, добилась! Еще полчаса придется ждать, пока этот… этот мерзкий тип освободит номер, а потом – пока его уберут!

– Тогда зачем было упираться?! – не выдержала Джина.

– То есть как это зачем?! – Мэган было легче, ее рост позволял смотреть на подругу самым уничтожающим взглядом сверху вниз. – Тебе, может, и все равно, ты готова жить в шалаше даже в гордом одиночестве, но меня от этого уволь! Я – дитя цивилизации, и я хочу пользоваться ее благами, материальными и не очень, вроде современного легкого дизайна! Ты хоть представляешь, что можно пережить, если весь день торчать в помещении с маленькими окнами, красными шторами, деревянными стенами и шкурой на полу?

– Странная ты, – пожала плечами Джина.

Мэган и Джине и в самом деле пришлось ждать долго. Они сидели в фойе. Диван, конечно, был мягче и удобнее кресла в самолете или в поезде, но ожидание утомляло. Джина пыталась хотя бы расслабиться и отдохнуть, откинувшись на мягкую спинку широкого кожаного дивана. А Мэган нервничала. Столкновение с этим хамом вывело ее из себя. Ее напряжение, естественно, передавалось Джине.

– Эй, успокойся, мало ли кого можно тут встретить? У него отвратительные манеры и гнусный характер…

– Да ты не понимаешь! Я не понравилась ему как женщина! – Весь вид Мэган говорил о том, что это происшествие может означать только одно: мир рухнул. Или, по крайней мере, дал хорошую такую трещину.

– Нет, не может быть. Наверняка он просто голубой, – предположила Джина.

– Точно. Или у него невроз на почве сексуальной неудовлетворенности.

– Жалко, что мы встретили здесь американца, а он такой… проблемный.

– Да. Проблемный. У него много проблем. И будет еще больше. – Мэган сердито посмотрела в сторону лестницы, по которой недавно поднялся «их незнакомец».

– Слушай, пойдем прогуляемся? Здесь скучно.

– Гулять? Не приняв душ после всех этих дорожных ужасов? – Изумлению Мэган не было предела.

– Как будто от лишнего часа, проведенного здесь, что-то кардинально изменится. То, что мы тут сидим, никак не приблизит момент заселения.

Мэган помолчала. Когда Джина делала разумное предложение или оказывалась права в какой-то ситуации, Мэган почти по-детски обижалась. Совсем немножко. Это была, пожалуй, единственная инфантильная черта в ее поведении. Других Джина не знала.

– Ну ладно, уговорила. Только недалеко и недолго, – проворчала Мэган.

– Хорошо. Кстати, можем перекусить!

– Да. Надеюсь только, что с нашими вещами все будет в порядке.

И Мэган одарила сверлящим взглядом портье. Тот улыбнулся обезоруживающей обаятельной улыбкой. Профессионал.

Дверь открылась, покорно выпустив девушек в холодный день. У Джины возникло чувство, будто она вынырнула из-под воды – и увидела вокруг совсем другое место. Здесь все было иначе. Горный воздух не разносил звуков большого города. Он пах чистотой и свободой. Здесь под ногами лежал снег, недавно выпавший, мягкий, без единого пятнышка. Здесь слышалась незнакомая речь – резковатый немецкий с местным акцентом. Здесь по бокам узеньких улочек стояли маленькие двух– и трехэтажные домики.

И здесь кругом были горы.

Джине казалось, что здесь небо встречается… нет, не с землей, точнее не просто с землей, а с тем лучшим, что на ней есть, с какой-то упрямой и спокойной вековечной силой, воплощенной в каменной красоте.

Городок ютился в маленькой и безопасной на вид лощинке между двумя вершинами.

Здесь, казалось, время течет иначе, год сменяется другим, и календарик на наручных часах все так же показывает год нового тысячелетия, но атмосфера в этом месте ярко средневековая. Странно видеть на фасадах старинных домов подсветку и неоновые рекламные вывески.

Наверняка по вечерам здесь становится просто сказочно красиво.

– Жаль, что Рождество не скоро. – Джина мечтательно улыбнулась, шмыгнула носом и поплотнее закуталась в пальто.

– Ты знаешь, я начинаю в этом сомневаться, – медленно произнесла Мэган. – Я чую в воздухе запах рождественской елки, горящих свечей и пудинга.

– Эй, Мэг! – Джина расхохоталась. – Ты же у нас главный скептик.

– Ну и что? Думаешь, я поэтому не люблю Рождества? – невозмутимо парировала Мэган.

Вместо ответа Джина схватила пригоршню снега и швырнула в подругу.

– Это что еще за глупости? Впадаешь в детство? – Мэган гордо отряхнулась и направилась вниз по улице.

Джина вздохнула и пошла следом за ней.

Можно было бы сказать, что перед ними развернулась панорама Кандерштега, но на самом деле она не развернулась: городок лежал в лощинке между склонами гор, улочки были узкими и изогнутыми, и, чтобы пройти из одного конца города в другой, нужно было сначала спуститься под достаточно большим углом, постоянно обращая внимание на то, чтобы не ускорять шаг, а потом подняться снова. Центральная улица находилась в самом низу, а отель для любителей активного отдыха на лыжах – ближе к окраине, чтобы легче было подниматься в горы.

Чем ниже спускались Джина и Мэган, тем более оживленными становились улицы, более яркими – вывески, более просторными и привлекательными – витрины.

Джина оказалась в Европе впервые, и все было ей в новинку, хотелось открыться и впитывать в себя неповторимую атмосферу по-настоящему старого города с какой-то странной для американца и наверняка героической историей, запомнить все до единого непонятные слова немецкой речи, лица спокойных, от природы светловолосых женщин, одетых иначе, чем американки, как-то более женственно…

– Мм… – Мэган неожиданно затормозила. – Ты чувствуешь этот божественный запах?

Джина втянула носом воздух, и сладкий аромат ванили, и теплой сдобы, и горячего шоколада, и чего-то еще, не менее прекрасного, заставил и ее остановиться.

– Нам туда. – Мэган уверенно указала пальцем в ту сторону, откуда только что подул ветер. На углу этой улицы и убегавшего куда-то в глубь поселка переулка и вправду виднелась вывеска, сделанная по старинке – из дерева, с нарисованной на ней дымящейся чашкой и куском пирога.

– Кондитерская… – мечтательно протянула Джина и поспешила за Мэган, которая уже быстро двигалась в нужном направлении.

Тяжелая с виду дверь открылась на удивление легко. Запах не обманул. Джина вспомнила, как Виктор рассказывал ей про «кондитерские духи», парфюм, который распыляют перед входом в кафе или ресторанчик, чтобы привлечь посетителей. Здесь явно не было места такому коварству. Да и необходимости в подобных коммерческих ухищрениях – тоже.

А потом Джина подумала, что в первый раз за сегодняшний день вспомнила о Викторе, и ей стало немножко грустно. Она попыталась скрыть свое состояние от Мэган, спрятавшись за темно-вишневую папку с меню.

– А здесь очень мило.

– Да, – согласилась Джина, не отрываясь от усердного чтения заманчивых названий. Благо здешнее меню кроме абсолютно непонятных и неимоверно длинных немецких слов содержало пояснения на английском, и можно было имитировать увлеченную деятельность.

– Эй, что с тобой? – строго спросила Мэган.

– А что? Все в порядке. – Джина пожала плечами. Правда, папка была слишком большой, и из-за красного «щита» Мэган не могла это видеть.

– Про «все в порядке» расскажешь маме и Виктору. Не пытайся меня надуть. Я же вижу, что тебе плохо.

– А мне не плохо. – Джина отложила папку. Вздохнула.

Вопрошающий взгляд Мэган.

– Просто я подумала о Викторе.

– И что? Что ты такого о нем подумала?

– Не в этом дело. Я подумала о нем в первый раз за сегодня.

– Ничего не понимаю. Что в этом такого, что могло сделать твою физиономию такой кислой? – изумилась Мэган.

– Ах, Мэг, перестань! Разве можно так надолго забыть о любимом мужчине без серьезной причины?

Мэган беззастенчиво и резко расхохоталась:

– До чего же ты наивная…

Джина снова спряталась за вишневую папку.

– Ладно тебе, не обижайся. – Мэган примирительно подвинула к подруге салфетку. Это была старая дружеская фишка, еще из средних классов. – Мне не очень понятна такая проблема. И тем более очевидно, что ты не любишь Виктора.

– Нет, люблю, – упрямо сказала Джина, но салфетку взяла.

– А ты проверь. – В голосе Мэган появились нотки, которые не предвещали ничего хорошего. По крайней мере, в ее прекрасной белокурой голове рождалась какая-то авантюра. И явно эта авантюра напрямую касалась жизни Джины.

– Я даже не хочу знать, какие у тебя есть идеи по этому поводу. Нет, нет и еще раз нет. – Джина попыталась воззвать о помощи: подала знак официантке.

Розовощекая девушка с русыми кудряшками не отличалась расторопностью.

Мэган наклонилась к Джине близко-близко. Джина пыталась сделать вид, что ее очень интересуют тяжелые закоптелые балки на потолке, но Мэган перехватила ее взгляд. Глаза ее сверкали.

Энтузиазма и предвкушения столько, сколько у змия в райском саду, подумала Джина.

И оказалась недалека от истины, потому что сейчас до нее начал доходить смысл слов Мэган:

– Знаешь, какой лучший, самый верный способ проверить свои чувства к мужчине? Наверняка ты догадываешься. Но я тебе подскажу, если тебе немного страшно. Из-ме-на. Попробуй изменить Виктору! Только в объятиях другого мужчины ты поймешь…

– Здравствуйте. Что будете заказывать? – Услышав Мэган, приблизившаяся официантка перешла на не очень хороший английский. Неизвестно, насколько она понимала разговор на далекую от кулинарии тему, но Джина покраснела до корней волос.

– Пожалуйста, двойной горячий шоколад, пирожное со взбитыми сливками и бисквит с черносливом. – Мэган улыбнулась официантке.

– А как же твоя фигура? – желчно поинтересовалась Джина.

– То, что приносит удовольствие, не может повредить, – назидательно провозгласила Мэган. – Зато всяческое самоистязание как минимум дает мешки под глазами и серый цвет лица. Правда, Джина?

Уколоть Мэган было делом не из легких. В искусстве фехтования на словах ей не было равных. Она всегда отражала удар с молниеносной быстротой и точностью.

Джина поймала себя на том, что ей хочется посмотреться в зеркало и проверить состояние своего лица…

В знак признания победы подруги она заказала себе то же самое.

– Так вот. На чем нас прервали? Да, на измене. – Мэган деловито отделяла вилкой кусочек бисквита. – И я говорила…

– Мэг, прошу тебя! Не надо… Ты же знаешь, я никогда на это не соглашусь…

– Это почему же? Ты боишься?

– Мне неприятен этот разговор!

– А почему?

– Тебе нравится меня дразнить, да?! – Хлопок ладонью по столешнице. Жалобное звяканье посуды.

– Нет, я всего лишь хочу, чтобы ты вновь ощутила вкус жизни. Может у твоей подруги быть одно такое скромное желание?

– Мэг, со мной все в порядке! – Почти крик отчаяния.

– Докажи.

– Черт бы тебя побрал!

– Не надейся, черт не дурак, не станет со мной связываться.

– Чего ты от меня хочешь? – Джина схватила чашку с шоколадом. Неосторожно задела зубами край: нервы, не рассчитала движения.

– У вас с Виктором хороший секс?

– Да, естественно.

– Повтори десять, нет, хотя бы семь раз: «Виктор – самый классный на свете любовник». Давай-давай.

– Слушай, тебе не надоела эта игра? Чего ты добиваешься?

– Правды. Не тяни. Если ты в это веришь, то тебе не составит труда выполнить мою просьбу.

– Мэг! – Джина с силой выдохнула. Потом с тяжелым звуком набрала в легкие воздуху: все равно ведь не отвяжется. – Виктор – самый классный на свете любовник. Виктор – самый…

– А теперь полюбуйся, как это выглядит со стороны. – Мэган закатила глаза и с интонацией школьника, который плохо выучил стихотворение и с большим трудом восстанавливает связи между словами, затянула: – «Виктор – самый классный…» Правда, глупо?

– Задача глупая.

– Нет, Джина Конрад глупая. Ты не до конца веришь в то, что говоришь, поэтому ты не можешь произнести эти слова достойно. И, кстати, я ведь согласна признать, что тебе с ним неплохо в постели. Но, глядя на тебя, не скажешь, что тебе этого достаточно.

– А разве этого может быть достаточно? А, Мэг?

Мэган осталось только развести руками:

– Когда жизнь бьет и бьет, настоящая любовь, за которую можно умереть, все не появляется, тогда по-другому начинаешь воспринимать эти вещи.

– Вот и я тебе то же самое говорю.

– Но, Джинни, если бы ты по-настоящему приняла все это, тебе сейчас было бы хорошо. – Мэган отказалась от провокаторского и назидательного тона, и теперь говорила очень спокойно. Джине в такие минуты казалось, что подруга намного старше ее.

– А мне и есть хорошо.

Только голос дрогнул. И неудачно упал свет от лампы: блеснуло в уголках глаз…

– Кого ты пытаешься обмануть? Себя? Лучше не стоит.

Джина шмыгнула носом.

– Ну вот! – Мэган, кажется, и сама не была рада, что дело приняло такой оборот. – Джина, что с тобой происходит? Милая, ну послушай меня! Если тебе так плохо с ним живется, – она пересела поближе к Джине, – то бросай его ко всем чертям! У тебя впереди большая интересная жизнь, ты еще найдешь своего мужчину…

– Да ничего и никого я не найду, Мэг, как же ты не понимаешь?! Ведь все и вправду вроде бы хорошо, в этом – самый страшный кошмар!

– Джина, да пойми же ты: не бывает так, чтобы становилось плохо, если все хорошо! Значит, что-то не так! С тобой или с ним… Или вы просто не созданы друг для друга.

– Ах, Мэг, я устала. Пойдем в отель.

– Пойдем, – неожиданно легко согласилась Мэган.

На обратном пути Джина уже не обращала внимания на сказочные домики и величественную высоту гор, окружающих городок. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которую вытолкнули во взрослый мир, отобрали все игрушки и мечты и сказали: «Живи как все. Не думай о глупостях. Будешь в меру счастливой». И отняли самую возможность радоваться.

И тут до нее донесся запах табачного дыма. Мэган курила.

– Эй, ты же с сегодняшнего дня бросила! – изумилась Джина.

– С сегодняшнего дня – это очень маленький срок. Почти не прекращала. Значит – не в счет.

– Ты – никотинозависимая мошенница!

– Я – это я, – ответствовала Мэган.

В отель девушки вернулись как раз вовремя. Администратор даже взял на себя смелость распорядиться, чтобы вещи молодых леди отнесли в их номер.

На вкус Джины, дизайн был продуман недостаточно тонко, сочетание голубого и коричневого ей нравилось, но оттенок коричневого был темноват. Зато мебель темного дерева смотрелась хорошо. Джине не хватало картин на стенах, но вид из окна с витражом на горы мог заменить половину картинной галереи… Если быть в нормальном настроении.

Для восстановления хотя бы относительного душевного равновесия Джина приняла ванну.

Не очень помогло. И раздражал оставшийся в комнате запах ментоловых сигарет.