Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Когда гляжу на Джейн, она только пожимает плечами.

Дни обретают определенный ритм, распорядок, который я терпеть не могу, но за который тем не менее держусь. Я просыпаюсь в луже пота. Спина болит, постоянно ноет голова оттого, что скриплю зубами во время коротких обрывков сна. Натягиваю все ту же вонючую одежду. Тру овощи. Убираю навоз. Подметаю, что мне велят подметать, завтракаю в одиночестве, пока Мила тараторит утренние объявления, обычно связанные с туалетами или дерьмом. Не позволяйте Фаустино красть нижнее белье и закапывать его за туалетами, не разрешайте Коко подглядывать за людьми в туалетах, не оставляйте дверь туалета открытой, иначе Панчита будет купаться в дерьме, а Фаустино будет есть мыло и ходить с бородой из белых пузырей.

От непомерной усталости на прогулках с Вайрой у меня кружится голова. Каждая тропинка, каждый шаг, каждый поворот головы – это новый опыт, к которому я не привыкла, к которому мои органы чувств совершенно не подготовлены, и часть личности хочет съежиться и больше никогда не открывать глаза. А другая часть жаждет никогда больше их не закрывать.

Я наблюдаю, как Джейн или Оскар защелкивают на ошейнике Вайры карабин, жду, пока она ляжет на каком-нибудь произвольном месте, которое мне кажется абсолютно нелепым, дергаюсь от ее непредсказуемых, недоступных пониманию рыков и ловлю себя на том, что с ума схожу то ли от предвкушения, то ли от восторга, то ли от уважения, когда она безмолвна. Я пять, шесть, восемь часов сижу, как прикованная, пока она спит, и все это время меня кусают муравьи, ядовитые гусеницы, москиты, слепни размером с желудь. Я молюсь, чтобы Вайра не обращала на меня внимания, особенно когда приходится отползти в сторону, чтобы продристаться среди грязи (желудок превратился в клокочущий котел из беспокойства, бактерий и воды), но в конце дня я ухожу расстроенная, что она на меня не обращала внимания. Я моюсь в душе настолько холодной водой, что она обжигает. Наблюдаю, как волдыри набухают, а потом лопаются и сочатся смесью крови и гноя. Ковыляю по асфальтовой дороге и смотрю, как по небу пролетают звезды. Поблекшие фейерверки, взорвавшиеся в миллиардах километров отсюда. Заползаю в койку, тщетно пытаясь найти удобную выемку между буграми матраса. Прислушиваюсь, как крысы деловито принимаются за свою важную работу. Я раздумываю, не собрать ли вещи, но одна только мысль об этом слишком выматывает. Так что убегаю от реальности в мир старого, заплесневелого экземпляра «Властелина колец», который, точно подарок небес, валялся под одним из столов в comedor.

Джейн сказала, Вайре нужно время, чтобы привыкнуть к человеку, но насколько я могу судить, Вайре плевать, рядом я или нет.

Иногда ее увлекают прогулки, иногда она бегает, как в тот первый день – несколько минут или пару мгновений, но в основном бесится. Она бесится в клетке и бесится за ее пределами. Бесится, когда ест, и бесится, когда вылизывается. Иногда бесится, даже когда спит. А я для нее пустое место, крошечная точка, застрявшая среди других точек в этом безумном месте, где одиннадцатилетнему ребенку разрешают тусоваться с ягуаром, свиньям с обезьянами, птицам с носухами, а людям вроде меня доверяют в подопечные пуму, среди тропического леса, у которого нет конца. Естественно, у него есть конец – он кончается, когда упирается в какую-нибудь деревеньку, городишко или мегаполис, или в горы – с одного края в Анды, а с другого – в соленые пустыни, за которыми, наверное, идет океан, а за ним – только звезды.

Я пробыла в заповеднике пять дней, и единственное, что помогает держаться на ногах – это обещанные полдня отдыха. Всего полдня, раз в неделю, в субботу после полудня, но эта перспектива звучит волшебно, невероятно заманчиво. Больше того, мне сказали, что в воскресенье перед завтраком мне дадут новое задание. Больше никаких нанду! Пока-пока, Петуния! На моей одежде не осталось ни одной пуговицы, и рубашки приходится завязывать шнурком.

Сегодня пятница, работа окончена, и я по обыкновению отправляюсь в сортир. Тени начертили на земле сетку, Сэмми болтает с Гарри, прислонившись к одной из душевых. Парень держит в руке свечу. На нем ничего не надето, не считая полотенца, и он совершенно не обращает внимания на вечерних москитов, жаждущих его крови.

В заповеднике существует социальная иерархия, и я в ней довольно быстро разобралась. Все штатные сотрудники боливийцы: Мила, Агустино, повариха, донья Люсия (которая каждый день приезжает на мопеде) и дети (по возрастанию: Осито, Хуана, Хермансито, Мариэла и Лопес). Во время еды они садятся за ближним столом в comedor, трещат на испанском или на кечуа, и в целом я их боюсь.

Потом волонтеры-долгосрочники. Их боюсь не меньше. Если они не сидят с местными, бегло болтая по-испански, то устраиваются за длинным столом в дальней части comedor, ближе всего к крысам. Это иностранцы, пробывшие здесь дольше пары месяцев. Сэмми и Гарри тут давно, как и Бобби, Том и Джейн. Они принимают душ примерно раз в неделю, кожа у них нездорово-бледная, и спят в комнате с обезьянами. На их лицах постоянно маниакальное, измученное, блаженное выражение, словно они в любой момент готовы схватить мачете и умчаться в джунгли, а о «своей кошке» готовы рассказывать, пока у тебя уши не отвянут. Все, кроме штатных сотрудников и долгосрочников, автоматически попадают в последнюю категорию. Однодневок. Людей, которые до сих пор ходят с квадратными глазами, которым кажется странным, что обезьяны прихорашиваются, смотрясь в зеркала мопеда, которые с тоской вспоминают горячий душ и пользуются мылом. Я. Я однодневка. И я не представляю, что должно случиться, чтобы стала долгосрочницей.

Когда подхожу к тропинке, ведущей к сортиру, то отвожу взгляд. Но в последний миг поднимаю его и встречаюсь с Гарри. Я тут же об этом жалею. Катарина, которая спит на нижней койке подо мной, провела здесь недели три. Она из Сербии, но живет в Лондоне. И сейчас постоянно, бешено воюет с Панчитой. Так вот, в мерцании свечей Катарина шепотом пересказывает мне сплетни сквозь щели в каркасе двухэтажной кровати. Она поведала о Гарри. Что он спит с однодневками, меняя их с головокружительной скоростью – чисто карусель. Поэтому посоветовала обходить его за семь километров.

Я спотыкаюсь о торчащий кирпич, чуть не падаю лицом на Теанхи, который роется в куче постиранного белья (по прискорбному стечению обстоятельств, его стащило с бечевки и истоптало какое-то крупное, покрытое компостом четвероногое животное). Теанхи встревоженно пищит, его полосатый оранжевый хвост поднимается над землей, и зверек улепетывает прочь.

– Извини, – бормочу я, распрямляясь. Лицо горит.

– Фродо, – зовет Сэмми.

Она убрала непослушные волосы, повязав ленту с леопардовым узором. Она стоит, обмахиваясь крышкой от ведра с фруктами. Фродо? Имя отскакивает от нависающих деревьев, которые наполняют маленькую просеку всепроникающим запахом гниющих цитрусовых. Сэмми манит меня подойти. От ее руки падает длинная тень. Я колеблюсь, боясь, что они будут надо мной потешаться. Подозрения подтверждаются: Сэмми смеется. Я бросаю взгляд на Гарри, и сердце сжимается сильнее. Он изо всех сил сдерживает смех.

– Извини, – нагло ухмыляется Сэмми. – Но, знаешь, ты постоянно читаешь «Властелина колец». И ты вылитый Фродо.

– Я похожа на хоббита? – возмущаюсь я.

– Нет! – У нее хватает такта изобразить смущение. – Просто… ты такая несчастная. Будто идешь к плюющейся огнем горе и не знаешь, дойдешь ли. – Сэмми пожимает плечами, машет рукой. – Не волнуйся. Дальше будет легче. Ты поедешь в деревню? Сегодня провожаем Оскара.

Мое лицо становится цвета помета нанду. Я что-то бормочу и побыстрее смываюсь. Дыхание выравнивается, когда оказываюсь наедине с собой, в сортире. Здесь! Бред.

Поверить не могу: я стала задерживаться в этом сортире дольше, чем необходимо, потому что здесь мне кажется безопаснее всего.

По соседству с червями, личинками и мотыльками, которые складываются, как оригами!

Руки трясутся, когда провожу пятерней по сальным волосам. Привычные способы справляться с невзгодами (выглядеть опрятно, улыбаться, подстраиваться, «У меня все в порядке!») рассыпаются, ускользают между грязными, намозоленными пальцами. Паук, тот самый, желто-черный, который до визга напугал меня в первый вечер, свисает с громадной паутины под потолком. Я назвала его Хагрид. Он сейчас как раз за мной наблюдает. Его темные глаза задумчивы. Видимо, улыбка больше не работает. Может, он видит меня насквозь, вплоть до темного уголка в моем нутре, где прячется вся дрянь? На поверхности «Чай и бисквитное печенье с шоколадом, пожалуйста. Как вам погодка?» Но внутри я взбираюсь на сраную Роковую гору. Может, Вайра тоже это видит? Может, поэтому ее не устраивает мое общество? Это откровение так меня расстраивает, что я начинаю плакать.

Мир за дверьми сортира затаивает дыхание, а я пытаюсь прикрыть рот, чтобы заглушить рыдания. В отличие от всех других мест, где мне довелось побывать, и, несмотря на стоящий гвалт здесь, на всех этих живых существ, деревья, растения, грибы, камни и землю, которые распростерлись на многие километры, впечатление, будто джунгли прислушиваются к каждому изданному мной звуку. Я никогда не чувствовала себя такой беззащитной. Джунгли не перестают прислушиваться, а я не знаю, как дать им понять, что мне это противно.

Отправляюсь на дорогу как раз тогда, когда большая группа сотрудников готовится выезжать. В общей сложности нас девятнадцать. В заповедник приехали новые волонтеры, сегодня утром еще двое. Сейчас темно, я этому рада. Зеркал здесь нет, так что не вижу, насколько красные у меня глаза, но увязываюсь за Катариной и пытаюсь искренне ей улыбнуться. На небе полная луна, дорога залита серебром. Унизанные светлячками деревья кажутся волшебными. Кто-то громко кричит, настолько громко, что это не могут быть лягушки, но, когда поворачиваюсь к Катарине, чтобы спросить, она только кивает. Хотела бы я знать, что они делают. Что значит их громкое пение.

Мы пускаемся в путь.

– А деревня далеко? – спрашивает один из новеньких.

В каждом слове слышится нотка нехорошего подозрения. Типаж кажется мне знакомым: этот парень похож на ребят, с которыми я училась в вузе, которые играли в регби и ездили на отцовских машинах. Я никогда не смогла бы с таким подружиться. Он высокий, с младенчески-голубыми глазами, которые его часто выручали с тех самых пор, как он научился ходить. Новенький осматривается так, словно вполне вольготно чувствовал бы себя в туристических хостелах, вроде тех, в которых я останавливалась и которые внушали мне отвращение. Но теперь, когда вижу этого парня здесь и замечаю знакомые черты… меня это успокаивает (что не может не тревожить). Кажется, он говорил, что его зовут Брайан. А второй – Пэдди. Красивый, как актер в рекламе зубной пасты, загар почти оранжевый, ямочки на щеках такие глубокие, что можно палец засунуть. Он скачет вокруг с бешеным энтузиазмом и закатывает глаза, поражаясь недовольству друга.

– Брай, не ной! – смеется Пэдди. – Наверно, не так уж и далеко.

– Пешком полтора часа, – отрывисто поправляет Катарина.

Пэдди, Брайан и я останавливаемся как вкопанные.

– Полтора ча… чего? – захлебывается Брайан.

– Но должны же быть… – Пэдди задумывается, – автобусы?

Катарина фыркает.

– Два раза в день, если очень повезет. Можно попробовать поймать попутку, но… – Она многозначительно смотрит на пустую дорогу. – Шансы у вас не ахти. Тем более вечером.

– Вон как. – Пэдди кивает, переваривая информацию. Потом его улыбка возвращается – еще шире прежнего. – Ну… Полтора часа – это не так уж и далеко!

– Чтобы выпить пива?

Брайан в отчаянии глядит на Катарину, но она присоединилась к остальным, откочевывая в облаке светлячков и подпрыгивающих лучах фонариков. Дорога вовсе не пустая. На ней кипит жизнь. Брайан, кажется, понял это только сейчас: он вздрагивает. Слишком много живности. Неприятное, неисчислимое множество видимых и невидимых, издающих звуки и беззвучных существ, скопившихся вокруг нас на одной-единственной полосе асфальта.

– Что, правда не бывает машин? – робко шепчет он.

Вокруг нависают темные джунгли.

Я пожимаю плечами.

– Я тоже в первый раз в деревню иду.

Он косится на меня, не особо впечатлившись моим признанием.

– А сколько ты здесь работаешь?

– Почти неделю.

Почти неделю? Всего ничего и целую вечность. Падающая звезда прочерчивает небо, кончики Южного Креста подбираются к верхушкам деревьев, таких черных, что почти кажутся темно-синими.

– Ого, – поражается Пэдди. – Я-то думал, вы все тут уже много лет. Вы так ловко управляетесь.

– Это не про меня!

– Про тебя, про тебя. Я видел, как ты драила кухню. Со стороны выглядело, будто ты точно знала, что, куда и как.

Я таращусь на собеседника. После того, как я вынесла ведро с компостом, я беспомощно бродила в темноте минут двадцать, пытаясь найти загон со свиньями. Вернулась, покрытая жидкой грязью, и была на грани серьезного нервного срыва. Вспоминаю первые дни, когда все казались на одно лицо, и я не знала, кого как зовут. И правда, было такое чувство, будто все работники до единого живут здесь много лет. Это меня потрясает. Теперь-то я, конечно, знаю, что ошибалась.

Может, они все блуждали в темноте, как и я.

– Мерзкое место, – бормочет Брайан.

– Здесь не так уж плохо! – ляпаю я.

– Не так уж плохо? А ты видела, в какую спальню нас поселили? Шесть человек на эту комнатушку? Шесть? Да еще и не только человек? Я знал, что это приют для животных, но у меня нет никакого желания давать приют крысам, вот уж нет.

Я улыбаюсь. Их поселили в «Ла-Пас», как и меня.

– Поживи здесь пару дней, Брай. Тогда решай, паковать вещички или нет. – Пэдди с надеждой смотрит на меня. – Ведь дальше будет лучше, так?

Я колеблюсь.

– А вам уже дали кошку?

– Ага. – Брайан прищуривается. – Мне какого-то ягуара. Рупи, что ли.

– А мне Юму. Кажется, это пума.

Я не знаю ни Рупи, ни Юму. Но теперь я немного знаю Бобби. Странное дело, но мне хочется постоять за него и за кошку, которую он любит без памяти. А Том, самый тихий из долгосрочников, рассказывал про Юму. Однажды он вернулся в лагерь поздно ночью, весь в грязи и царапинах, с сияющим лицом. Лежа в гамаке и снимая сапоги, он рассказал, что Юма немного похожа на Вайру. Дикая. Запутавшаяся. Слегка чокнутая.

– Ну, – медленно говорю я, – если запишешься на месяц и начнешь работать с кошкой, после этого трудно взять и уехать.

Они оба непонимающе пялятся на меня. От асфальта исходит сильный запах, похожий на аромат жареного мяса и горячего дегтя. Дорога настолько прямая, что кажется, будто она упала с неба.

– Почему?

– Я… – и умолкаю.

Не знаю почему. Это просто кошка. Почему мы не сможем уехать, если захотим? Пару дней назад я и сама могла так сказать.

– Тут дело в доверии, – мямлю я.

Пэдди умудренно кивает.

– А твою кошку как зовут?

– Вайра, – слишком быстро отвечаю я.

Мою кошку. Я представляю ее острые скулы, отвернутые от меня. Когда она смотрит вверх, на облака или на стаю капуцинов на деревьях, форма морды меняется. Я заметила это в первый же день, но с каждым днем эта перемена будто бы проявляется четче, словно кошка становится все более и более нереальной. Как будто она в один миг преобразится и улетит в небо. Сухим горлом больно глотать.

– Она… – уточняю я, – не моя. Она ничья.

И тут я смеюсь, чем удивляю сама себя. Вспоминаю, как сегодня Вайра села в липкую грязь, а потом вдруг это поняла и зарычала на жижу, будто эта дрянь специально подлезла ей под ноги, только чтобы поиздеваться над бедной пумой. Следующие два часа Вайра сердито вылизывалась. Когда мы засмеялись, она пригвоздила нас испепеляющим, убийственным взглядом, точно все сговорились против нее.

Брайан странно на меня посматривает.

– Какая она?

Лицо мое становится угрюмым. Она уже не шипит на меня так дико, как в первый день, но явно решила демонстративно меня игнорировать. Только когда пытается спать (а спать она может несколько часов подряд), она ворчит всякий раз, когда я двинусь, вздохну или издам слишком громкий звук. Я страдаю и не смею почесать множество москитных укусов, пока пума не встанет. Качаю головой, наблюдая, как Оскар и Джейн суетятся вокруг нее, исполняют любой каприз, а она ничего не дает им в ответ, разве что пару раз гневно лизнет в начале каждого дня.

Я вздыхаю.

– Вообще-то иногда она та еще сучка.

На первый взгляд деревня (Санта-Мария) мало чем отличается от других боливийских деревень, которые я видела в окна автобуса. Ряд хижин, залитых бледно-оранжевым светом жалких, моргающих фонарей, изо всех сил старающихся не перегореть. Мы в своего рода чаше, укрытой возвышающимися скалами, такими огромными, что кажется, будто они дышат. Грунтовые дорожки отходят влево и вправо, и я предполагаю, что там, под покровом темноты, есть какие-то дома. Некоторые хижины на главной улице – это лавки, перед которыми стоят тачки с грудами фруктов и овощей. Заправляют ими женщины в широких бархатных юбках, с длинными косами по плечам, с младенцем в одной руке. Другие хижины представляют собой крошечные закусочные с деревянными столами, где мужчины едят жареную курятину и жестикулируют пивными банками. В телевизорах орут боевики, динамики то и дело до боли противно потрескивают. В пыльной траве полно мусора. Кости, пластиковые пакеты, битые бутылки. Под усталые ноги подворачиваются куры. Бродячие собаки, ничего не боясь, спят посреди дороги.

Катарина ведет нас к строению, крытому пальмовыми листьями и залитому жестким электрическим светом. Из здания идет металлический гул песен из восьмидесятых. Катарина кивает на стены, оклеенные постерами с полуголыми девахами.

– Добро пожаловать в Порнобар, – лукаво говорит она, открывает холодильник и вынимает упаковку пивных банок.

Я тупо таращусь на ту, которую Катарина подает мне, и плевать, что пиво теплое и слегка попахивает мочой. Я баюкаю банку в ладонях, будто она сделана из лунной пыли. Напротив меня полки, забитые помятыми пачками сигарет, пакетами чипсов, старыми бутылками спиртного, покрытыми слоем пыли, с выгоревшими этикетками. Через дверной проем вижу патио. На полу матрас, на котором вповалку спят дети. Тут через дальнюю дверь входит женщина, которую я видела в лагере. Катарина улыбается, обнимает ее:

– Донья Люсия!

Женщина застенчиво улыбается, подсчитывает сумму наших покупок и кладет боливиано, которыми мы расплачиваемся, в старый скрипучий кассовый аппарат. На костяшках одной руки у нее набито слово «AMOR». Тот факт, что ее бар обклеен порнографией, кажется, идет вразрез с образом поварихи. Ей примерно лет сорок, лицо доброе и симпатичное. Ее ноги обнимает мальчик лет шести. У него в руках щенок, едва открывший глазки.

– Она не только готовит нам, но еще и управляет баром, – шепчет Катарина.

Я ищу глазами мужа, но не вижу никаких признаков его присутствия. Позже Катарина показывает его. Он храпит в гамаке перед телевизором, мертвецки пьяный.

Прислоняюсь к стене и делаю глоток пива. У Пэдди квадратные глаза.

– И что ты на это скажешь?

Я смотрю по сторонам. Местные мужчины пялятся на нас из угла бара, будто мы зоопарк на выезде. Снаружи резко очерченная оранжевая темнота. Каменистые холмы, выросшие ниоткуда, мигающие фонари, жужжащий гул генератора. Кричащие дети, забирающиеся на плечи к Бобби, пока Джейн охраняет коробку со щенками. Бездомные псы повсюду. Два таких сидят на бильярдном столе, а Гарри и Том скармливают им куриные кости. Донья Люсия, терпеливо потряхивающая мужа в попытке разбудить, малыши, спящие в патио, диск с хитами восьмидесятых, крутящий одни и те же песни на повторе.

Прохладная земля под босыми ступнями (сандалии я сбросила), пьянящий вкус сигареты, луна, нависающая над всем этим, ощущение, что мы посреди дикой природы, тянущейся на многие километры, знание, что где-то там, не очень-то далеко, бродят дикие ягуары, пумы и обезьяны. И охотники.

Я смотрю в красивое, сияющее лицо Пэдди. Он из Питерборо. По меркам Боливии, где путешествия могут длиться несколько дней, Питерборо от моего дома отделяет всего лишь короткая поездка на электричке.

– Думаю, все это очень странно, – говорю я.

Одна из немногих абсолютно честных фраз, сказанных мною с момента прибытия в заповедник.

Пэдди кивает, приподнимая свою бутылку дешевого рома.

– Я тоже. Давай напьемся?

Просыпаюсь в грязище где-то позади столовой. Яркое солнце обваривает глазные яблоки. Волосатый пятачок Панчиты лезет в лицо, а рядом со мной Гарри, не сказать, чтобы одетый. Я голая и вся в грязи. Меня тут же прошибает мощное чувство «твою мать». Я отталкиваю Панчиту. Она хрюкает, будто находит ситуацию предельно забавной и ей не терпится абсолютно всем рассказать, что она видела. Я прячу лицо в ладонях, а потом принимаюсь отчаянно рыскать в поисках одежды.

– Молчи в тряпочку, Панчи, – шиплю я, постанывая: ко мне начинают возвращаться обрывки прошлой ночи.

Помню ром. Помню танцы. Танцы на бильярдном столе. Танцы на бильярдном столе с Пэдди, Джейн, Агустино, Томом и наконец… Гарри. Помню, как ехали назад на попутке, в высоком кузове скрипящего скотовоза, о боги. Помню…

Гарри лежит на спине, наблюдает, как я суечусь, и ухмыляется.

– Было весело.

– Мгм, – отвечаю я, натягивая джинсы.

Говно. Говно. Меня адски искусали, и я даже представить боюсь, какие жуткие создания могли ползать по мне всю ночь. Не говоря уж о… Гарри…

– Ты как?

Я наблюдаю, как муравьи крупнее моего большого пальца строем проходят в сантиметрах от его ноги. Ему, похоже, плевать.

– У меня все в порядке.

– Фродо, по твоему виду не скажешь.

– У меня все в порядке! – рычу я.

Есть что-то глубоко унизительное в том, что человек, который только что видел тебя голой, называет тебя хоббитом. Потом искоса поглядываю на лицо Гарри. Похоже, он не хотел меня обидеть. Мне нравятся его глаза и то, как его улыбка изгибается, скрытая этой дурацкой бородой. Отворачиваюсь, проклиная себя. Мне говорили, что этот парень мутит с девушками, которые гарантированно уберутся отсюда через несколько недель. Хуже того: он трахается с девушкой, а потом с ней даже не разговаривает.

Мама иногда со смехом говорит, что я боюсь серьезных отношений. Не без оснований. Возможно, так и есть. Я долго была одна. Четыре года. Пять. Мне не особо нравится об этом думать, если честно. У меня был только один парень, и все закончилось кошмарно. Мне просто… Не знаю. Не так уж это надо? Я уверена, все у меня будет в порядке. Нет причин для паники, мам… Мне пока не надо на терапию.

Но Гарри. Вот это да. Представляю, как мама на нем оторвалась бы. Я поглядываю на Гарри краем глаза. Он с обожанием чешет Панчите пузо. Мне стыдно, но к горлу подкатывает ком. Вот и со мной переспал. Видимо, я подхожу под схему. Я однодневка. Сегодня здесь, а завтра меня нет. Ничего серьезного. Я брожу по лагерю с выражением лица, как у хоббита, вышедшего из Мордора. Ощущение такое же, как когда Вайра презрительно наступила на лист с запахом моего пота, даже не обернувшись.

Я считаю дни до того момента, когда снова смогу помыться под горячим душем. Сесть на мягкий стул. Постоять хоть секунду спокойно, и чтобы никто не кусал и не жалил… Но вот Гарри целуется со свиньей, которая больше его размером, а дикий капуцин смотрит на них с высокой ветки, беззаботно лопая манго, солнце светит сквозь щелку между листьями и окрашивает грязь золотом… есть в этой картине что-то такое, что немного приоткрывает мою душу. И там обнаруживается некое стремление. Что-то, о чем я даже и не знала.

А потом я встряхиваюсь. Этот парень по всем статьям – полный козел. А свинья покрыта подсохшей кашей и дерьмом. А Вайра… просто злобная тиранка. Я твердо говорю это себе и поскорее убегаю в спальню, оставляя Гарри и Панчиту возиться в грязной луже, сколько им угодно.

Оскар уезжает еще до завтрака. Я наблюдаю, как автобус отправляется. Чувствую прилив эмоций, смятение. Списываю это на гормоны, страшнейшее похмелье и недостаток витаминов. Мила плакала. Она вцепилась в Оскара так, словно ей это расставание невыносимо. Но потом автобус уехал, и такое впечатление… ну не знаю… будто Оскара никогда и не было. Мила умывается и вот уже хихикает с Томом над какой-то проделкой одной из кошек. Минуту назад Оскар был здесь, высокий, смеющийся, а теперь он и его баулы испарились. Дорога пустая, и там, где минуту назад висел запах выхлопного газа и горячих шин, снова пахнет только джунглями.

Десять минут спустя я застаю Сэмми, блюющую за вольером свиней. Два поросенка, Панапана и Панини, удивленно наблюдают за ней глазками-бусинками из лежки, которую они себе сделали из куч объедков. Агустино и Пэдди, сидящие рядом за завтраком, отключаются, уткнувшись лицом в бутерброды с арахисовым маслом, а Мила носится над ними в таком свирепом гневе, будто вот-вот током ударит. Туго соображая, я думаю, что мне бы только дожить до обеда, и отстраняюсь от нее, стараясь казаться очень, очень незаметной.

Люди вокруг что-то шепчут про город: мифическое место, где есть интернет, мороженое, пицца и электричество (может, даже, кондиционеры) – и до него всего час на автобусе!

По пути к сортиру, окруженная заглушающими звуки зарослями бамбука, кошмарных фикусов-душителей и спутанных клубков лиан, я мечтаю о городе и других человеческих вещах так усиленно, что голова кружится и приходится присесть на землю. К несчастью, Мила находит меня и с каменным лицом объявляет, что мы будем все утро заниматься стройкой.

– ¡Todavía están todos borrachos![21]21
  До сих пор все пьяны!


[Закрыть] – восклицает она, меча искры из глаз. Вы все до сих пор пьяные. – ¡No puedes caminar con gatos! Puedes sudar el ron[22]22
  Ты не сможешь гулять с кошкой! У тебя вместо пота ром.


[Закрыть], – фыркает она.

Ром выйдет вместе с пóтом, говорит она, пихая мне в руки мачете, отправляет к птичнику и велит нарезать листьев для птиц. По пути я прохожу мимо Агустино. Тот сидит на скамье в патио, совершенно несчастный, и держится руками за больную голову. Он мне горестно улыбается.

Я таращусь на ржавый тесак в руке. Когда дохожу до птичника, то отправляюсь в окружающие его заросли вслед за группками потных волонтеров и принимаюсь бешено размахивать мачете. Я держу его в руках впервые, и радостное возбуждение длится всего несколько минут. Потом понимаю, насколько это неудачная затея. Хуже, чем отправить меня выгуливать пуму? За всеми похмельными волонтерами невозможно уследить. Они тоже неистово размахивают тесаками, лезвия которых, пожалуй, слишком тупые, чтобы отхватить кому-нибудь конечность (но это неточно). Бамбуковые иголки закрывают обзор, пытаются выколоть мне глаза. Стаи москитов крадут мою кровь быстрее, чем я могу их отогнать. Безобидные, тонкие бежевые деревца кишат муравьями. Если их коснуться (а я их неизбежно касаюсь), такое чувство, что тебя обжигает тысяча окурков. Когда случайно задеваю одно из деревьев тесаком, огненные муравьи в мстительной ярости облепляют меня, и я кричу, потому что кажется, будто кто-то полил мой скальп кипящей смолой. Не знаю, почему так вышло, но именно Гарри помогает мне стряхнуть их – и одновременно пытается не слишком ржать.

Подобный пейзаж тянется через границы между странами. Что еще больше потрясает: если я положу мачете и пойду в любом направлении, то совершенно потеряюсь, даже если буду на расстоянии меньше километра от дороги. Я заблужусь. Я с тем же успехом могу быть на полпути к Бразилии.

– А это… – Пэдди, которого тоже распределили в отряд с мачете, вдруг указывает на мою руку.

– Твою мать! – ору я. – Убери его!

Но Пэдди слишком занят: он скулит и перетряхивает свою одежду.

– Это всего лишь клещ, – говорит проходящая мимо Сэмми.

За ней идет парень из Голландии, который травит такие пошлые байки, что она дала ему кличку Грязный Голландец.

Я пялюсь на тварь, глубоко впившуюся в мое плечо.

– Что мне делать?

– Покрути и вытащи.

Сэмми кладет на землю свой конец мертвого дерева, которое они на пару тащат, и предплечьем вытирает лоб.

– Приближается сухой сезон. Миллион клещей. Слепни размером с осу. Осы размером с птицу. Здесь никогда нельзя расслабляться, независимо от времени года. Надо себя осматривать каждый вечер.

Я продолжаю таращиться на то место, где голова клеща вошла в мою кожу.

– А когда она говорит «осматривать», – скалится Грязный Голландец, пихая Сэмми локтем, – то имеет в виду самый тщательный осмотр.

Мы с Пэдди переводим взгляд то на Голландца, то на Сэмми.

– То есть? – нервно уточняет Пэдди.

– Мы с Грязным Голландцем разработали систему классификации клещей. Хотите услышать?

У основания моего позвоночника начинается зуд. Пэдди бледнеет.

– Один X, два X и худшее – три X. Это…

– Нет! – Я зажимаю уши ладонями.

– Один X – это когда он на внешних частях твоих половых органов. Два X – это…

– Нет! – кричит Пэдди. – Нет, нет! – Потом замирает, веки его широко распахиваются, будто у него на глазах происходит автокатастрофа, а он не может отвести взгляд. – А у вас бывали три икса?

Сэмми смеется.

– Тебе лучше не знать. Всегда осматривайте себя – вот мой совет.

– А если не можете проверить внизу, – упоенно добавляет Грязный Голландец, – или внутри, неважно, то попросите кого-то вас осмотреть!

Я моюсь в душе очень долго, отскребаю свое тело, а когда наконец одеваюсь, то немедленно опять начинаю потеть. Но я не возражаю. Мне необязательно отправляться в джунгли. Всего несколько секунд отделяют меня от интернета и продуктов помимо супа, или риса, или макарон, или картошки. Пожалуй, съем какой-нибудь зелени! Жара нестерпимая. Мы с Пэдди лениво качаемся в одном гамаке и говорим о мороженом. Молочные продукты – это одна из великих радостей моей жизни, ведь я понятия не имею об ошеломляющих последствиях интенсивного разведения скота. В этот день мороженое все еще кажется частичкой рая.

Почти все волонтеры собрались здесь и пытаются силой мысли наколдовать попутку, чтобы не ждать автобуса, который может вообще не приехать. Я блаженно улыбаюсь: мне по большому счету все равно. Я в легком бреду, просто радуюсь, что не нужно делать никакой работы, – и тут замечаю Гарри. Он наблюдает за мной с кривой ухмылкой на губах. Я буравлю его взглядом.

– Слушай, на моей памяти это первая твоя улыбка, – говорит он, медленно затягиваясь сигаретой. – В смысле, первая настоящая.

Я хмурюсь еще сильнее, и Пэдди смеется.

– Погоди, с бутылкой рома в руках она была очень даже радостная.

Пэдди подмигивает, ухмыляясь, как Чеширский кот. Но Гарри только задумчиво чешет бороду, по-прежнему глядя на меня, потом почти незаметно поводит плечами и поворачивается к Бобби. Тот дико смеется над чем-то в дальней части хижины курильщиков. Я тоже отвожу взгляд, проглатывая… что? Разочарование, стыд… Тогда Пэдди мягко тычет меня локтем в ребра и шепчет: