Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

– Сегодня первый день строительства в этом сезоне! – провозглашает Бобби. – Взбодрись, Брай, впереди нас ждет долгий, утомительный труд. Ты возненавидишь его с жаром тысячи солнц.

Я тоскливо смотрю на дорогу, туда, где ждет Вайра и, наверное, удивляется, почему мы так опаздываем.

Наше первое задание – перетащить кучу камней на то место, где будем строить новый вольер. Даже извечный энтузиазм Пэдди приутих от подобной перспективы. Я затесалась в центр группы и разглядываю камни. Опасливо беру первый, размером с голову ребенка, и со стоном укладываю в мешок… Вот он и полон, Бобби помогает мне взвалить его на спину. Я пошатываюсь и один жуткий миг думаю, что сейчас упаду. Наслаждаюсь неожиданной вспышкой загадочной лагуны, чувствую легкий запах мандаринов, а потом меня вновь оглушает реальность задания, и вокруг снова смыкаются кусты. Я теряю дорогу из виду и уже довольно скоро могу сосредоточиться только на стопах, на том, как больно бедра трутся друг о друга, и на непосильной тяжести мешка, врезающегося в хребет.

Земля вся в рытвинах, поросль мучительно колючая, в воздухе муть и тучи насекомых. Мы идем, идем, идем. На самом деле идти не так и далеко, чуть меньше полукилометра, но кажется, будто мы забираемся в глубь джунглей без малейшего намека на остановку. Я привыкла к тропинкам Вайры. Они короткие, широкие и ухоженные (три раза в неделю мы проходимся по ним граблями, чтобы их снова не опутали джунгли). И хотя они до сих пор умудряются меня подловить, я чувствую, что начинаю их понимать. А здесь совсем другая история. Словно стрелки часов перевели обратно, и я снова зеленый волонтер. Будто мне восемь лет, и я опять оказалась ночью одна в той роще. Иногда совершенно теряю тропинку, и только приглушенные голоса впереди и позади не дают потерять еще и рассудок.

Вдруг слышу новый звук, который кажется чужеродным. В уши врезается треск и рокот, совсем не похожий на привычный разговор джунглей. Он режет слух, но я не могу остановиться. Мешок слишком тяжелый. Я не удержу его, и он рухнет. Но шум становится громче и грубее, а потом, ровно в тот момент, когда думаю, что надо остановиться, поднять глаза, узнать, откуда идет этот звук, я налетаю на Пэдди, который шел впереди. Тут же в меня сзади впечатывается Брайан. Мой мешок падает, и я отпрыгиваю назад, а камни рассыпаются вокруг лодыжек. Открываю рот, чтобы ругнуться, однако подняв взгляд, вижу, из-за чего весь этот шум. Пэдди пятится, сталкивается со мной.

Перед нами клетка. Она маленькая, меньше, чем у Вайры, сделанная из красных прутьев повышенной прочности, и это шокирующий контраст по сравнению с мягкостью пальм, стоящих позади клетки, с джунглями, к которым привыкли глаза. Стоит она посреди расчищенного пятачка чуть больше самой клетки. В этот момент кажется, что внутри нее – самое крупное животное, которое я видела в жизни. Ягуар, темно-оранжевый, будто покрытый пеной из черных розеток, из-за которых его очертания трудно разглядеть. Глаза янтарные, тело приземистое, плотное. Голова по размеру больше моей, закругленная, как у питбуля. Он бьется ею о прутья клетки. Вот откуда исходил этот высокий звук удара. Мы быстро делаем шаг назад. Ягуар рычит.

– Проходите! – шипит Катарина, которая, как я теперь вижу, сидит на бревне с другой стороны клетки. – Двигайтесь.

У нее на коленях гитара Бобби. Я знаю: иногда кошкам нравится музыка, но не могу представить, чтобы этой кошке нравилось хоть что-то. Я пытаюсь поднять мешок. От страха становлюсь беспомощной. Мышцы животного напрягаются, глаза становятся черными. Катарина воркует точно так же, как мы успокаиваем Вайру:

– Está bien, Sama. Shh, chico. Shh.[51]51
  Все хорошо, Сама. Тихо, мальчик.


[Закрыть]

Когда клетка остается позади, вокруг снова вырастают джунгли – сетка крапчатых стволов, горделивые patuju и лианы, свисающие с верхних веток, загораживают и клетку, и кота. Под ногами листья – каждый своего оттенка фиолетового. Перед нами по-прежнему тропка, но она куда ýже, ее наскоро прорубили с помощью мачете.

– Господи! – восклицает Брайан.

А у меня нет слов. Но пока идем по тропинке, я, заикаясь, пересказываю то, что рассказала Катарина, пока мы вечером лежали на койках. Это Сама. Кот, с которым она работает каждый день. Катарина плачет, когда рассказывает о нем, ее голова с копной темных волос качается в тусклом свете свечи. Сама прибыл в заповедник еще маленьким. Не сюда, а в другой приют этой организации на другом конце страны. Сотрудники надеялись выпустить его на волю – тогда подобный вариант еще казался возможным. Для него нашли территорию где-то в Бразилии, и Сама прошел своего рода реабилитацию. Ему давали живую добычу, изолировали от людей, учили их бояться. Потом власти передумали. Планы по возвращению в природу отменили, а без одобрения правительства сделать это невозможно. Жизнь кошки перечеркнули.

Его судьбу решили на бумаге люди, которые Саму совсем не знали.

Кто-то, кто сидит в кабинете где-то далеко-далеко. А теперь он ломает зубы о решетки, пытаясь вырваться на свободу из пожизненного заключения. Теперь он старше. Ему одиннадцать. Но в неволе ягуары могут доживать до двадцати пяти.

Он не как Вайра – не может выходить из клетки. И никогда не сможет. Два года ушло на то, чтобы начать строить для него нечто хоть немного более подходящее. На то, чтобы достроить вольер, уйдет больше полугода. Мы окружим его двумястами метрами забора в три яруса, чтобы ограждение было достаточно высокое и безопасное. А еще прибавится колючая проволока, камни, цемент, много месяцев копать, таскать, тянуть, закреплять… и все это время Сама будет в жутком стрессе, ничего не понимая. Когда его наконец выпустят в вольер, ему останется в лучшем случае полжизни, чтобы наслаждаться бóльшим простором. А в худшем случае – меньше четверти.

В одном из хостелов во время путешествия я видела шкуру ягуара, высоко прибитую к стене. Тогда я не задумывалась. Но теперь задумываюсь. На той шкуре были такие же черные отметины. Такие же желтые уши с пятнами, похожими на глаза, такой же белый живот, такой же длинный хвост с черной шерстью на кончике. И только по стечению обстоятельств Сама здесь, а не там. И двадцать с чем-то человек строят ему новый дом, притом, что его чучело могло бы стоять в каком-нибудь музее или шкура могла бы висеть где-нибудь на стене, или лежать на полу в столовой какого-нибудь особняка, с вынутыми глазами, вспоротым животом, вырванными когтями. Но опять же, по стечению обстоятельств, только иного, прямо противоположного рода, Сама не живет на воле, как должен по праву.

Брайан возвращает меня в реальность.

– Неужели Мила думает, что мы сможем построить вольер, который удержит настолько агрессивное животное? – шипит он. – Она что, не видела последнюю жалкую попытку Бобби сколотить туалет?

Когда мне кажется, что я в самом прямом смысле больше не могу переставлять ноги, мы натыкаемся на Тома, Гарри и Сэмми. Они грязнющие, обливаются пóтом. Они стоят над куском брезента, на котором навален не до конца вымешанный цемент, и вид у них такой, будто никогда в жизни им не было так весело. Гарри, голый по пояс, с радостным лицом стоит, опираясь на лопату. Кожа поразительно бледная – из-за того, что он многие месяцы провел под покровом листьев, редко выходя под прямые солнечные лучи. Кивает влево, где уже начала образовываться груда камней.

– Туда? – спрашиваю я. Руки опасно трясутся.

– Туда.

Пэдди, который пробыл здесь не слишком долго и не успел потерять оранжевый загар, оптимистично опорожняет мешок.

– А теперь?

Сэмми мягко похлопывает его по спине.

– А теперь то же самое еще раз.

Я не могу сдержать долгий стон. Морщусь, когда мой посредственный вклад в общее дело приземляется на горку с жалким стуком.

– Сколько камней ты принесла? – смеется Гарри. – Два?

– Шесть! – краснею я, буравя его злобным взглядом.

Том смахивает пот из глаз и принимается снова размешивать цемент.

– Шесть – значит, на шесть больше, чем было, – философски замечает он.

Том сильный и коренастый, у него мощные мускулы спины и веснушчатых рук. Борода дико кучерявится. Золотистый, почти рыжеватый блондин. У него несуразно большая голова, а шея такая толстая, что я не уверена в ее способности поворачиваться. Но у него приятное лицо. И я заметила, как тяжело ему смотреть в глаза кому-то, не считая Фаустино. Взгляд серо-голубых глаз встречается с моим всего на мгновение, а потом застенчиво перебегает обратно к цементу. Легко заметить, какую дань взяли с него джунгли. Как и у Гарри, у Тома ввалились щеки, под ребрами появилась впадина, а под глазами – круги. Но несмотря на это, он из тех немногих долгосрочников, кто всегда помашет рукой, поздоровается, даже если смертельно устал. И я никогда не видела, чтобы он отказывался от работы, чего бы Мила ни попросила. Даже если зовет в чащу среди ночи, только чтобы дать одному из оцелотов пробиотики.

И Сэмми тоже. Она такая же. В любое время дня и ночи готова идти в лес. Но из-за недостатка солнечного света и витаминов у нее начали выпадать волосы. Мы видели, как во время ежедневного ритуала вычесывания Коко мягко вытягивает ее волосы клоками. Сэмми пожимает плечами и отмахивается: мол, это и к лучшему, не надо бояться вшей. Сейчас, когда солнце падает ей на лицо, я вижу усталость, выгравированную на каждом сантиметре кожи. Ее фланелевая рубашка пропитана пóтом. Грязь и цемент коркой покрывают тело. Живот раздулся от постоянного потребления практически одних углеводов.

Организм у этих людей не приспособлен к выживанию в подобных условиях, и тем не менее они здесь.

Они каким-то образом присоединились к джунглям в той же мере, в какой Сама был оторван от родной среды. Все с ног на голову и шиворот-навыворот.

– Не суди так строго, Гарри, – говорит Сэмми, смеясь. – Она перенесла рейс и осталась ради Вайры. Он тебе говорил, Фродо? – Она поднимает один из камней, которые я принесла, и мимоходом его разглядывает. – Гарри выгуливает ягуара, но до сих пор боится маленькой пумы.

Я таращусь на него.

– Ты боишься ее? Вайры? – тихо спрашиваю я.

Хотя сама боюсь до дрожи. Никогда не понимаю, что она говорит. Не знаю, хочет, чтобы я приблизилась или убралась подальше. Не знаю, лизнуть собирается или укусить, ворчит ли оттого, что довольна, или оттого, что сердита. Мне по-прежнему кажется, что я рискую жизнью всякий раз, когда нахожусь в паре метров от нее. Но… вот этот мужик? Капля пота, коричневая от грязи, стекает по центру его торса. Гарри поглядывает на меня краем глаза.

– Ага. – И пожимает плечами. – Она капец какая страшная.

Сэмми кивает.

– Чистая правда.

Я прищуриваю глаза. Мне показалось, она просто шутит, однако Том тоже кивает.

– Но она же… только спит, – запинаюсь я.

Она же не прыгает на людей, в отличие от некоторых других кошек, и не пытается играть с тобой, как только ты немного отвлечешься. Она разрешает сесть, любит, когда ее гладят. Да боже мой, ей же нужен телохранитель, чтобы гулять по джунглям! Она меня ни разу не поранила, только клала голову мне на колени и облизывала пальцы. Она…

– Она шипит. И ворчит, – бормочет Гарри. – И опять шипит. Часами спит, пока у тебя крыша не начинает ехать, а потом заставляет тебя нестись галопом к клетке и опять шипит. Она никогда не бывает довольна. Никогда не хочет играть. Ты делаешь одно, а она тут же хочет, чтобы ты делал другое. Боится всего на свете, но ведет себя как последняя сука…

– Она не сука! – ору я с багровеющим лицом. – Не смей так ее называть!

Гарри только пожимает плечами, поворачивается ко мне спиной и берет лопату.

– Вайрины волонтеры, – бурчит он.

Я стою, не в силах ничего сказать, и хочу его придушить. Да как он смеет? Гарри ничего не знает ни о Вайре, ни обо мне. Больше никто не говорит ни слова, Пэдди и Брайан уводят меня прочь.

– Она не сука! – восклицаю я снова, хватая Пэдди за руку. Он мягко похлопывает меня по плечу.

Потом, когда куча камней лишь едва уменьшилась, а я покачиваюсь после обеда из картошки, приготовленной четырьмя разными способами, сижу в патио и наблюдаю за муравьями-листорезами. Примерно сотня выстроилась в три круга: маленький, средний и большой, – и вот они ходят и ходят кругами, будто собрались кружить так до самой смерти. Я не могу понять, что на них нашло.

– Фродо.

Вздрагиваю и поднимаю глаза. Надо мной стоит Гарри с нехарактерно-смущенным видом. Небо позади него темно-коричневое, такого темного цвета я прежде не видела. Я гляжу по сторонам, ища помощи, но вокруг никого нет, не считая Теанхи, носом ощупывающего карманы школьной формы Осито. А сам мальчик крепко спит под одной из скамеек. Гарри чешет бороду.

– В общем, ты сегодня пойдешь со мной.

Я таращусь на него, пытаясь понять, в чем прикол и где смеяться. Но он только быстро садится и кладет на скамью свою ношу: ведро для корма Ру и два мачете.

– На тропу Ру упало дерево, и мне нужна помощь, чтобы ее расчистить.

– Моя помощь? – скриплю я.

Гарри смотрит на муравьев и криво улыбается, будто у него нет сил, чтобы улыбнуться всем ртом.

– Ага, прикинь.

Снова скребет бороду. За мой месяц в заповеднике она еще отросла. Тупые кончики пальцев потемнели от цемента. Интересно, сможет ли он когда-нибудь их отмыть? Наконец Гарри поворачивается и со вздохом смотрит мне прямо в глаза.

– Пойдешь?

Я колеблюсь. Я хочу, чтобы он извинился за сегодняшний выпад, за то, что весь месяц меня игнорировал. Я могла бы отказаться, послать его искать другого дурака, который будет расчищать тропу. Но такой шанс выпадает раз в жизни. Увидеть другую часть джунглей. Увидеть тропу Ру! Думаю, лучшего извинения я не дождусь, так что быстро встаю, пока не сорвалась.

– Ладно, – резко говорю я. – Ты не знаешь, почему они так делают?

Гарри вскидывает брови, потом садится на корточки, чтобы внимательнее посмотреть на муравьев. Они темно-красные, спинки и жвалы блестят. Некоторые несут найденные листья размером с мой большой палец, но никакой усталости не выказывают (не считая того, что они, видимо, зациклились в бесконечной петле). Гарри выпрямляется, и напряжение в его плечах исчезает.

– Да они просто спятили. – Он со смешком отдает мне одно мачете и направляется к тропинке, маня меня за собой. – Прямо как мы, – Гарри поглядывает через плечо и подмигивает. – Так ведь?

Почти сразу гром начинает грохотать всерьез. Тонкое полотно неба из коричневого стало темно-пурпурным. Гарри повел меня прочь от лагеря, не через дорогу, а вглубь, в сторону реки – там расположены вольеры большинства животных. Через дорогу живут только Вайра, Сама и еще один ягуар, Кэти. Я оглядываюсь по сторонам, широко распахнув глаза. Плотные группы стволов patuju, молодых и легких, как скошенные травинки, и больших, темно-изумрудных, вдвое выше меня, окружают, насколько хватает взгляда. Деревья какао с изогнутыми стволами тянутся к свету из гущи других растений. Они похожи на черные волны на поверхности океана. Гарри с отвращением говорит, что бóльшую часть древнего леса срубили несколько десятилетий назад. Вместо него посадили деревья какао, хотя плантация, разумеется, загнулась. Благодаря этому организации удалось купить землю. Шоколадный лес так и остался здесь, переплелся с остальными растениями джунглей. Есть только призрак неудавшейся попытки экономического развития. Но несколько древних деревьев пережило повальную вырубку.

Они росли тут, когда дороги еще и в проекте не было; когда в проекте не было даже моих прадедов и прабабушек.

Джунгли становятся шире, темнее, гуще, выше, глубже… Возможно, дело в приближающейся грозе, однако несмотря на удушающую жару, я дрожу.

– Далеко еще? – робко спрашиваю я.

Я запыхалась, я вымотана после утренней работы на стройке, а Гарри ходит быстро. Он здесь пробыл уже столько, что знает дорожки, как собственную кожу. Мы идем по наполненной жижей канаве, и это все равно что двигаться по надувной водной горке. Единственный способ не упасть – хвататься за то, что под руку попадется, и часто (как я выяснила на горьком опыте) попадается какое-нибудь дерево, покрытое шипами, огненными муравьями или, что еще хуже, фиолетовыми ядовитыми гусеницами. Их я не коснулась только потому, что Гарри вовремя обернулся и схватил меня за запястье, а потом, раздраженно качая головой, сообщил: после этих гусениц я больше недели проваляюсь.

Услышав эти слова, я стараюсь держаться к нему поближе. Его густой, застарелый, потный запах перебивает все остальные. Мои икры и бедра молят о пощаде – так я их напрягаю, чтобы поспевать за Гарри.

– У тебя все нормально? – бросает он через плечо.

Пытаюсь вытащить сапог, застрявший под корнем дерева. По приглушенному смешку Гарри понимаю, что полностью оправдала его ожидания. «Тогда какого черта он позвал меня сюда?» – раздраженно думаю я, когда наконец высвобождаю ногу, тут же опять спотыкаюсь и чуть не врезаюсь лицом в дерево, больше похожее на самурая. На нем такие острые шипы, какие можно увидеть разве что на средневековой булаве.

– У меня все в порядке, – бурчу сквозь зубы.

Гарри ждет, небрежно прислонившись к песчаному термитнику, массивному и фигурному, будто его создал скульптор под ЛСД. Начинаю понимать, что в джунглях все одинаковое, но чем больше на них смотрю, тем больше они меняются с каждым изгибом тропы, каждой долиной, каждой ложбиной, каждым поворотом головы. Мы петляли между термитниками последние несколько минут, и Гарри выбрал тот, что выше его. Это целый земляной мегаполис с миллионом окон и дверей, хотя кажется, что он заброшенный. Возможно, все термиты спят, укрывшись от быстро приближающейся грозы.

– Ру живет подальше, чем Вайра, да?

Небо раскалывает гром, и я подпрыгиваю.

Вежливо киваю в ответ.

– Немного.

Пипец как далеко.

– Несколько месяцев назад вместо этой тропинки здесь было болото тебе по грудь. Тогда на путь в один конец уходил час. – Гарри оценивающе смотрит на меня со своего места возле термитника. В его голубых глазах пляшут искорки. – Хотя ты, наверное, дошла бы за два.

Я делаю гримасу.

– Не могу представить себе ничего хуже, чем целый час тащиться каждый день через болото.

Но я знаю, что на самом деле выходит куда дольше. Час – это только туда. Тропинки кошек тоже превращаются в болото, и в затопленных частях заповедника волонтеры сидят в болоте весь день. Вряд ли я протянула бы. И уж точно не стала бы продлевать срок. Поэтому я раньше так удивлялась энтузиазму Гарри. С Вайрой сложно в эмоциональном плане. Однако она позволяет целый день дремать! Ноги сухие! Ее клетка находится максимум в десяти минутах ходьбы от лагеря! Я вздрагиваю, пытаясь представить, что случилось бы, если бы мне дали другую кошку. А потом впервые задумываюсь: может, Мила дала мне Вайру неслучайно?

Может, дело не в том, что пуме нужен был человек, а в том, что, когда я приехала, Мила тут же меня увидела насквозь?

А вдруг она подумала: «Возможно, эта странная застенчивая девушка идеально подойдет такой кошке, как Вайра?» При этой мысли я улыбаюсь.

– По-настоящему узнаешь себя только после нескольких месяцев в таком болоте, – тихо говорит Гарри, отталкиваясь от термитника.

Я смотрю, как на землю падает каскад из крошечных шариков земли. Закатываю глаза, пытаясь напомнить себе, что это типичный треп завзятого мачо и не стоит вестись. Ветер усиливается, джунгли замолкают. Мы все идем, и единственные звуки, которые я слышу – это скрип веток, мое хриплое, затрудненное дыхание и щелканье в коленях. Я смотрю на спину Гарри. На джинсы, заправленные в темно-синие сапоги, на порванный рукав рубашки, которая, наверное, когда-то была красной, но сейчас приобрела блекло-коричневый цвет, на напряженные мышцы шеи. Его словно окружают шипы, из-за которых воздух вокруг широких плеч идет рябью, и кажется, если бы я попыталась коснуться мужчины, то укололась бы. Сейчас в голове должна бы вовсю греметь тревожная сигнализация. Меня слишком захватывает ощущение, когда он сморит на меня с блеском в глазах. Но сложно что-то расслышать сквозь электрический гул внутри.

Еще минут двадцать, más o menos[52]52
  Примерно, около.


[Закрыть], мы идем молча, и вдруг Гарри резко останавливается. Мы вышли на небольшую просеку. Вокруг плотные заросли бамбука цвета темных винных бутылок. Я открываю рот, чтобы спросить, где мы, но Гарри предостерегает меня, прикладывая палец к губам.

– Там дальше Ру, – шепчет он, и весь его вид меняется, шипы исчезают.

Глаза светятся, когда он показывает куда-то за бамбуковые заросли, и я прищуриваюсь, надеясь разглядеть вольер. Но бамбук растет слишком густо. Я не познакомлюсь с Ру, но по ту сторону растительности обитает зверь, с которым Гарри провел последние полгода и ради которого бросил работу, жизнь, дом и полетел через полмира, притом не один раз. Я давно уже с ума сходила, пытаясь представить существо, которое вызвало у такого человека, как Гарри, настолько сильную привязанность. Мы идем, и я повсюду замечаю следы присутствия Ру. В грязи отпечатки лап больше моей ладони. Деревья с глубокими, сочащимися бороздами от когтей, поваленный ствол patuju, взрытая земля.

Когда воздух становится предгрозовым, Гарри приостанавливается. В его глазах искры, от которых у меня перехватывает дыхание.

– Ты видела реку?

– Нет, – шепчу я.

С того самого момента, как я увидела изогнутый хребет реки с высоты скалы, мне до смерти хотелось прийти сюда и посмотреть на нее поближе. Река Сан-Пабло, извиваясь, течет на север сквозь множество тропических лесов, тут и там встречается с человеческими поселениями, сливается с другими реками: Бени, Мадре-де-Диос, потом превращается в Мадейру, а потом и в саму Амазонку. Но здесь она лишь небольшой, медленный приток, который отмечает южную границу заповедника. Бобби сказал, что как-то ходил по ней на каноэ. У этой реки столько изгибов, что ушел бы целый день на возвращение из Санта-Марии в лагерь.

Когда Гарри отходит в сторону с полноценной, двусторонней улыбкой, я вижу реку, которую никак не назовешь маленькой. Она не меньше пятнадцати метров в ширину, а ветер колышет ее, рисуя резкие, заостренные волны. Вода темная, как кофе, вдоль берега идет дорожка, по которой мы спускаемся на длинный пляж, где я замечаю множество перекрывающих друг друга следов лап и босых ног. У кромки воды старое потрепанное каноэ, крепко привязанное у берега.

– Здесь мы иногда сидим, – указывает Гарри и улыбается.

– В каноэ? – восклицаю я. – С ягуаром?

Он кивает. Мужчина полон уверенности, которая кажется мне ошеломительной. Я сглатываю и снова смотрю на широкий водный простор. Какая-то часть меня вдруг понимает, что меня здесь быть не должно. Я вторглась на чужую территорию. Это место принадлежит Ру. Возможно, даже там, далеко, за бамбуковыми зарослями, он чувствует наше присутствие и ходит взад-вперед вдоль забора, улавливая приносимый ветром запах моей неуверенности.

– Пойдем, – быстро говорю я, отворачиваясь.

Однако Гарри ловит мою руку, и я останавливаюсь, смотрю ему в лицо.

– Подожди.

Снова бросаю взгляд на реку. Каноэ отчаянно болтается из-за сильного течения.

В Англии моя жизнь была похожа на это каноэ. Будто я пыталась плыть против течения, с которым не могла бороться. Вновь и вновь двигалась по кругу, и всех это, видимо, устраивало. Никто из друзей не говорил о сраной петле, в которую попали мы все, как те безумные муравьи.

Я не знала, как вырваться. Не знала, как это прекратить. Но теперь ладонь Гарри лежит на моей руке, и я чувствую, как обрывается привязь.

– Зачем ты меня сюда привел?

– Чтобы срубить дерево, – говорит он тихо. – Зачем же еще?

Я прекрасно знаю, что есть что-то еще. Я уже собираюсь ответить, но тут снова гремит гром, вспыхивает молния, ударяя по темноте, словно кто-то выпустил сигнальную ракету. Небо разверзается. Гарри хватает меня за руку и тащит вверх по берегу. Мы прячемся под дерево какао. Его ветви бешено трещат.

Гарри кричит сквозь бурю:

– Когда созревает какао, когда появляются плоды, все джунгли становятся оранжевыми, будто они горят.

Я смотрю вверх, а дождь обрушивается вниз. Боги помылись и перевернули бадью, и льющаяся с неба вода пахнет соответственно: запах горячий и крепкий. Эта гроза назревала не один день. Я подставляю ладони и чувствую кожей жесткие шлепки капель. Несколько ударов сердца – и я мокрая до нитки. Втягиваю руки под рубашку, мы садимся и прижимаемся друг к другу, спинами к стволу, который нагревался весь день, а теперь отдает нам блаженное тепло. Гарри подталкивает меня локтем в бок и показывает наверх. Среди веток, всего в нескольких метрах над нами, съежились два маленьких черных существа. Их глаза большие и круглые, как отполированные коричневые камешки.

– Ух ты! – беззвучно охаю я.

Ночные обезьяны! Я никогда не видела ночных обезьян. Они известны своей пугливостью, и все же пришли сюда, как и мы, чтобы укрыться от непогоды.

Снова молния прочерчивает небо – так близко, что я чувствую, как гром отдается в позвоночнике.

Глаза обезьян округляются от страха. И мои тоже. От страха, благоговения и неверия, что я каким-то образом оказалась в сердце леса, чьи корни, как мне представляется, когда-то покрывали всю необъятную Южную Америку.

– Замерзла? – спрашивает Гарри.

Я трясусь. Рубашка прилипла ко мне, как еще один слой кожи. Киваю, и Гарри обнимает меня за плечи. С его бороды капает вода, волоски щекочут мне щеку. Я смеюсь, а он смотрит сверху вниз с ухмылкой, потом запрокидывает голову, упираясь затылком в ствол. Я прижимаюсь к его руке. Мы смотрим на дождь. Сейчас реку различить невозможно. Весь мир съежился до этого клочка земли. В нем только я, этот парень и дерево.

– Так ты правда боишься Вайры?

Гарри едва слышно ворчит.

– Сэмми любит об этом напоминать.

– Значит, боишься?

Он вздыхает.

– Я был бы идиотом, если бы не боялся.

– Но… ты же выгуливаешь ягуара.

– Ну и что? Его я тоже боюсь. Если ты не боишься, у тебя с головой не в порядке.

Я чувствую, что это не все, поэтому жду. И через какое-то время Гарри продолжает:

– Но Вайра… – Он замолкает, размышляя. – Извини, что назвал ее сукой. Я слишком мало с ней работал, чтобы так говорить. Ты не очень-то задавайся, потому что ты все равно неуклюжая балда, – но я уважаю тех, кто умудряется работать с этой кошкой.

Выворачиваю шею, чтобы посмотреть на него, но Гарри глядит на дождь.

– Только не говори Джейн, что я так сказал.

Я продолжаю таращиться на него.

– И дело не в том, что я боюсь, что она меня ранит. А скорее… – Гарри делает глубокий вдох. – Просто в ней столько боли. Знаешь, я чувствую, как она передается мне. После дня рядом с Вайрой я прихожу в лагерь и не могу стряхнуть с себя эту боль. Она так отличается от всех остальных. Ягуару… Ру все время радуется жизни. Да, жизнь у него была дерьмовая, но сейчас… он счастлив. Он обожает гулять. Обожает джунгли. Обожает свои тропинки. Обожает своих волонтеров. С ним непросто, работаешь много часов подряд. Он может столько километров намотать по своим дорожкам, будет прыгать на тебя, пока ты не забудешь, где верх, а где низ, но ему нужно только, чтобы ты ему доверял. Остальное сделают твои инстинкты. А Вайра… Я чувствую, что ей нужно нечто большее. Больше, чем могу дать ей я. Она непредсказуемая! Она вся в себе. Надо постоянно думать. Надо всего себя посвятить ей. С другой кошкой на землю не сядешь! Ни одной из прочих кошек не нужен телохранитель. Блин. Если бы человек шел перед другой кошкой, это был бы кошмар. Она бы решила, что это ее игрушка. Но не Вайра. Она слишком запуталась. Она не знает, что такое чувствовать себя в безопасности. Надо быть сильным человеком, чтобы с таким работать.

Гарри смущенно кашляет и смотрит на свои сапоги.

Я с трудом сглатываю. Никакая я не сильная. Каждый день тревожусь, что она заглянет мне в душу и решит, будто во мне чего-то не хватает и ей нужен другой человек. Кто-то лучше, смелее, отважнее сможет сделать ее счастливее. Я возвращаюсь после неудачного дня, когда она настолько напугана, что не хотела отходить от бегуна, шипела на тени и весь день маниакально вылизывалась, когда мы поставили ей еду, а она не съела ни кусочка, будто у нее вызванная стрессом анорексия… И тоже не могу смыть это с себя. Я лежала на дороге и смолила сигарету за сигаретой, потому что мне невыносимо ложиться в койку и слушать, как шипение Вайры эхом отдается внутри моего черепа. В такие моменты я все отдала бы, чтобы туда не возвращаться. Но каждое утро нахожу способ вернуться. И когда она лижет мне руку, остальное кажется более важным и одновременно более терпимым.

Я ухмыляюсь и локтем тычу Гарри в бок.

– Так ты говоришь, я сильнее тебя?

Он фыркает.

– Не задирай нос, Фродо. По крайней мере, я умею не спотыкаться на каждом шагу.

Я закатываю глаза.

– По крайней мере, я не настолько бездушная и не чувствую потребности заполнять пустоту внутри каждым симпатичным волонтером, который сходит с автобуса.

Мгновение он молчит.

– Уела.

Я смеюсь, и вдруг мы уже целуемся. Не знаю, кто потянулся первым. Возможно, я, – или нет, не уверена. Это неважно. Льет дождь, гром удаляется. Ночные обезьяны устраиваются поудобнее. Земля подо мной теплая, и вскоре мне становится безразлично все, кроме вкуса его языка, горячего запаха его пота и восхитительного ощущения тяжести его тела, лежащего на мне.

Несколько недель спустя я переезжаю в соседнюю спальню, в темную сырую комнату, где спят обезьяны. Джейн помогает перетащить соломенный матрас, принявший форму моего тела, на койку, где раньше спал Оскар.

В первую ночь в «Санта-Крусе», свернувшись калачиком на новой кровати, я чуть ли не брежу от счастья.

Коко притулился к моей груди, а Фаустино присвоил мою подушку, прижав мягкую пушистую тушку к моему лицу. К деревянной оконной раме прикреплена кнопкой фотография Вайры, которую распечатала для меня Мила. Я не могу уснуть, потому что мне ужасно жарко. Обезьяны те еще грелки. Мои простыни и кожа оранжевые от их пота, но почему-то от всего этого мне еще приятнее. На следующее утро мы отправляемся к Вайре и целый день проводим у лагуны. Грозы идут одна за другой, изменяя запахи, делая мир мокрее, жарче и теснее. Пума поднимается на возвышение на берегу и поворачивает острые скулы в нашу сторону. Тихое, паническое ворчание превращается в высокий довольный стон, а потом в храп. Она кладет голову на землю между нашими сапогами и новыми молодыми ростками patuju, которые вылезли из земли за одну ночь.

Я сижу за потрескавшимся дальним столом в comedor и, когда Бобби находит папайю в форме морды Коко, делает для нее корону из листьев и сажает на трон среди потолочных балок, я громко смеюсь вместе со всеми. На рассвете, когда небо золотится по краям, мы с Джейн граблями убираем тропинки Вайры. Я научилась держать мачете так, чтобы оно не выскользнуло из рук и не ударило Джейн по лбу. Я не заталкиваю проблемы внутрь. Волосы растрепаны у всех, воняют все, животным без разницы, так почему меня это должно тревожить? Постоянный гул социофобии исчез. Я улыбаюсь только тогда, когда искренне хочу. Мой мозг молчит, наполненный хип-хоповым ритмом джунглей и беззвучными разговорами, которые я веду с Вайрой. Впервые в жизни у меня нет запоров! Я не стираю одежду. Хожу в одном и том же и прижимаюсь носом к заношенной ткани, чтобы запомнить ее заплесневелый, заскорузлый запах. К манжетам прилипла серая шерсть Вайры, на плечах, где сидят Коко и Фаустино, – оранжевые пятна, в карманах голубые перья Лоренцо. Даже представить себе не могу узкие классические костюмы, в которых ходила, аккуратные кожаные сумки, которые носила. Когда возвращаюсь домой с работы, Мила выдавливает на спине у одной из девушек нарыв размером с яблоко, из которого по всему патио расплескиваются желеобразные паучьи яйца, а я проталкиваюсь локтями, чтобы лучше видеть и даже предлагаю подержать пинцет.