Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Я не сомневаюсь, что все то время, которое она провела один на один с джунглями и с этим оцелотом, повлияло на ее мозг.

Когда кто-то заговаривает о Ванессо, впечатление, будто от одного упоминания его имени у Сэмми екает в груди. Я начинаю задумываться, сколько потребуется восстанавливаться после такого опыта.

– Todos los animales son perfectos, no?[37]37
  Все животные прекрасны, не так ли?


[Закрыть] – Мила смеется. – Jaguaru también[38]38
  Ягуару тоже.


[Закрыть].

Гарри умиротворенно кивает:

– Él es el más perfecto[39]39
  Он самый великолепный.


[Закрыть].

Ягуару и Ягуарупи – единственные в мире самцы ягуаров, которых волонтеры могут выгуливать в джунглях. Ру моложе, чем Рупи. Он более игривый, шумный. Из-за него Гарри так долго работает здесь. Ради него возвращался два года подряд. Ради него, как я слышала, Гарри оставил высокооплачиваемую работу в сфере проектирования. Каждый вечер я вижу, как он приходит в лагерь – часто затемно. Одежда у него порвана, он вымотан, выжат, но никогда раньше не видела на лице у человека такого выражения: абсолютной, предельной уверенности.

– Лаура, – Мила снова поворачивается ко мне. Она произносит мое имя на испанский манер, и мне это так нравится. Звучит похоже на слово «лавр». – ¿Cuándo te vas?

Я закрываю глаза. Когда я уезжаю?

– Tengo un vuelo en una semana.

Вылет в Англию через неделю.

– ¡Qué macana![40]40
  Слишком скоро!


[Закрыть] – восклицает Мила. – ¿Solo una semana más?[41]41
  Всего неделя?


[Закрыть]

– Ого, – говорит Сэмми. – Быстро пролетел твой месяц.

Я открываю рот, чтобы сказать: «Да, не верится», но Гарри перебивает меня. Он кряхтит:

– Оглянуться не успеем, как снова начнется сезон дождей.

Сэмми ойкает и толкает его:

– Нет! Молчи. А то москиты услышат.

Они смеются, а я закрываю рот, понимая, что мало их волную. Мой короткий месяц здесь для них просто отметка, помогающая отследить круговорот природы.

Мила вздыхает.

– Entonces tenemos que buscar un nuevo voluntario para Wayra[42]42
  Получается, нам надо искать нового волонтера для Вайры.


[Закрыть].

Я вздрагиваю, сажусь и говорю громче, чем от себя ожидала:

– ¿Para Wayra?[43]43
  Для Вайры?


[Закрыть]

Она устало проводит ладонями по волосам.

– Sí. Tal vez mañana lleguen nuevos… con suerte[44]44
  Да. К тому же завтра приезжает новый волонтер… к счастью.


[Закрыть].

– Я… – Поверить не могу. Нового волонтера для Вайры? Который заменит меня? – Нет!

Мила смеется и похлопывает меня по руке.

– Así es la vida[45]45
  Такова жизнь.


[Закрыть]. – Она снова вздыхает и начинает подниматься. – Entonces, me voy a mi cama[46]46
  Что ж, я иду в кровать.


[Закрыть].

Я смотрю, как Мила распрямляется, отчаянно хочу возразить, но не знаю, какие подобрать слова. Нет! Я не хочу, чтобы вы нашли нового волонтера для Вайры. Гарри и Сэмми следуют примеру Милы, и вскоре на дороге остаюсь только я. Сэмми оборачивается, прежде чем уйти спать. Тропинка к лагерю темнеет под купами нависающих деревьев. Они очерчены силуэтом на фоне усыпанного звездами неба.

– Знаешь, ты ведь всегда можешь остаться, – бросает через плечо.

Я гляжу на нее. Возле меня оплывает свеча. А потом Сэмми исчезает под пологом листвы. У меня вылет, говорю я сама себе. У меня вылет.

Как и предсказывала Мила, новый волонтер действительно приезжает следующим вечером. Он проходит в патио. Глаза круглые и горящие, походные ботинки чистые. Стоя на крыльце «Ла-Паса» и держась за плечо Брайана, я пытаюсь снять сапог и поглядываю на новенького. У меня сжимается сердце. Я целый день пыталась уговорить себя, что правильным, взрослым поступком будет уехать. Я так часто себе это повторяла, что в итоге Джейн пришлось на меня наорать, чтобы я пошла, села одна и решила уже, что мне делать.

Все, кто сейчас в патио, поднимают глаза. У новенького длинные волосы, темная борода. Высокий, красивый, приятные глаза. Коко и Фаустино сидят, по обыкновению, на подвесной платформе под потолочными балками «Санта-Круса». Сегодня стоит редкая в здешних местах прохлада, так что Агустино укутал их в фиолетовые одеяла и дал горячую кашу. Коко сидит дальше от двери, так что я не слышу, как он взрыкивает, не вижу, как взвивается в воздух, но отпрыгиваю, когда его миска звенит о землю. Том и Гарри, наполняющие бутылки с водой у крана в патио, замирают. Осито, Теанхи и девочки, Мариэла и Хуана, сидящие тут же, подпрыгивают. Теанхи, тревожно пискнув, падает с коленей Осито. Со стороны птичника я слышу яростный крик: «Так нельзя!»

Осито кричит:

– Агустино!

Появляется не Агустино, а Мила, но сегодня тот редкий случай, когда она не успевает среагировать. Коко уже бросается на новенького. Все происходит так быстро, что мозг даже не сразу улавливает, что делается. Шерсть Коко так вздыбилась, что он кажется вдвое больше, он обнажил клыки, как пес, или еще хуже, как человек, кидающийся в драку. Мощные мускулистые руки помогают быстро нестись по земле. Обезьяны не должны бегать по земле. Когда они на земле, это неправильно.

– Коко, нет! – кричит Мила, но он только огрызается.

Агустино с красным лицом выбегает из-за звериной кухни. Когда Коко его видит, то секунду колеблется, и Агустино как раз достаточно этой задержки, чтобы схватить обезьяну за хвост. Коко воет и пытается отскочить, но Агустино держит его крепко.

– No. No, chico[47]47
  Нет, нет, мальчик.


[Закрыть]. – Лицо Агустино кривится. – La puerta, por favor[48]48
  Дверь, пожалуйста.


[Закрыть].

Я выпрямляюсь, отпускаю плечо Брайана, в которое, сама того не осознавая, вцепилась, и распахиваю дверь в «Санта-Крус». Коко обсирает Агустино всю спину. Когда за ним закрывается дверь, мы слышим, как он начинает реветь уже всерьез. Фаустино, все так же сидящий на обезьяньей полке, лег, умостив подбородок на ладони, и смотрит на эту сцену с выражением грусти и неотвратимости.

– Меня зовут Ури, – говорит новенький дрожащим голосом. – Что…

Агустино вытирает с плеча комки дерьма. Мила хватает его за руку.

– Bienvenido. Me llamo Agustino. Коко… обезьяна, которая здесь живет, боится мужчин, похожих на тебя.

Ошеломленный Ури делает шаг назад.

– Похожих на меня?

В смущении Агустино дергает темные волосы.

– Он и меня боялся, когда впервые увидел. Длинные волосы. Темные. Tiene fantasmas.

– Что это значит?

Агустино нервно переминается с ноги на ногу. Его ярко-желтые резиновые сапоги кажутся неуместно блестящими.

– Коко видит тени прошлого.

Ури в растерянности оглядывается по сторонам.

– Но ведь он живет в клетке, так?

Сзади подошел Осито, ростом вдвое ниже, чем Ури. Мальчик скрестил руки на груди. На юном лице написана враждебность, и Агустино кладет ладонь ему на плечо, чтобы ободрить.

Ури мне понравился. Уже через несколько часов он учит донью Люсию готовить шакшуку. Поет для Лоренцо, Шальных Глаз и Большого Красного народные песни, учит Лопеса азам иврита, чтобы тот мог флиртовать с симпатичной волонтеркой из Израиля.

Но Коко не унимается. Он преследует Ури повсюду.

Пока новенький ест, обезьяна таращится на него сквозь сетку над столовой. Ходит взад-вперед по звериной кухне. Чтобы Ури мог зайти в сортир, кому-то приходится запирать Коко в «Санта-Крусе».

Через три дня после приезда Ури я слышу жуткий вопль. Выбегаю и вижу, как новенький выскакивает из душа. По ноге стекает кровь. Хлопает дверь, и Коко с бешеным взглядом несется за ним. Ури забегает в одну из спален и выскакивает оттуда уже в кожаных перчатках, которые дал ему Агустино. Коко приближается, обнажая зубы. Ури пятится.

– Нет, Коко!

Ури хлопает перчатками.

Коко бросается на него, впивается зубами в перчатку, а Ури отмахивается, отталкивает обезьяну.

– ¡No más, Coco![49]49
  Хватит, Коко!


[Закрыть]

Обезьяна кружит вокруг. Что с ним сделали в том отеле, что он себя так ведет? Как сильно его избивали, как долго держали в четырех стенах? Коко опускает взгляд, отходит назад, ссутулившись, и перчатки спадают у Ури с рук. Он плачет. Но тут Коко поворачивается, готовясь к новой атаке. Я бегу вперед, не задумываясь, хватаю его за хвост, и сажаю обезьяну себе на плечи. Коко с силой прижимает свою голову к моей, оборачивает хвост вокруг шеи и дает мне оплеуху. Больно. Удар такой силы, что череп вибрирует. Но когда я поддерживаю его, выпрямляясь, он засовывает язык (похожий на мокрый палец) мне в ухо, словно чтобы не упасть, и я слышу знакомое кряхтенье. Агустино ведет Ури в медпункт и накладывает четыре шва. Через два часа Ури уезжает на автобусе.

Вечером Коко куда-то пропадает. Когда солнце начинает скрываться, облака розовеют, а верхушки деревьев окрашиваются красным, я нахожу его на дороге чуть дальше обычного. Откуда-то едва доносятся крики диких обезьян-ревунов – это их шумная элегия умирающему дню. Интересно, слышит ли их Коко? Он качается взад-вперед. Увидев меня, он выпячивает губы и хлопает ладонью по асфальту. Я пытаюсь взять его на руки, но он слишком быстрый. Коко скалит зубы и отползает еще дальше по дороге. Спина скрючена. Тут он начинает одной рукой сильно лупить себя по плечам. Хлопки резкие и громкие. Я тихо сажусь рядом с ним, но он отползает и начинает заново. Смотреть на меня отказывается.

Крики диких обезьян стихают. Вожак часто приводит стаю к лагерю, чтобы подразнить Коко и Фаустино. Вожак – крупный самец. Коко крупнее. Шерсть у него более темно-рыжая, борода длиннее и гуще. Своим разбитым и разбивающимся сердцем я чувствую: если бы все сложилось иначе, если бы тропические леса не вырубали, если бы туристы вроде меня не подпитывали спрос на экзотических питомцев, если бы бить и травить тех, кто отличается, не было нормой, Коко, при всей его силе, эмоциональности и мягкости, сам мог бы стать вожаком.

Он не двигается с места, пока не приходит Мила, темный силуэт на фоне джунглей. Солнце закатывается за горизонт, и небо из розового становится золотисто-красным, а макушки леса – бронзовыми. Стая ар пролетает над дорогой. Кончики их крыльев точно попадают в цвет неба. Мила медленно подходит к нам. Ее длинная коса покачивается, ковбойская шляпа затеняет лицо. Оказавшись рядом, она вынимает из кармана кусочек сыра. Коко забирается к ней на руки, запихивает сыр в рот и вжимается лицом в ее грудь, будто у него больше нет сил ни на что смотреть. Ему стыдно и больно.

Я вспоминаю прежнюю жизнь, когда животные были для меня просто животными, и ненавижу себя за то, что я так считала. Как я могла так думать? Как я могла полагать, что хоть чем-то отличаюсь от них?

– Мила! – кричу я, когда она направляется обратно к лагерю.

Оборачивается.

– Можно мне съездить сегодня в город?

– ¿Por qué?[50]50
  Зачем?


[Закрыть]

– Я, наверное, поменяю билет. Хочу остаться, если можно.

Она долгий миг смотрит на меня, а потом кивает.

– Sí. Можно.

Город похож на Санта-Марию, только больше. Я сажусь в автобус и еду одна. В городе есть небольшое интернет-кафе на углу площади, где вечером парочки гуляют за ручку. Тут и там стоят продавцы попкорна и тележки с кофе, которые везут мужчины в красивой белой форме. Мимо проносятся мопеды, за рулем нарядные молодые люди гоняют пыль по улицам. Интернет-кафе исходит жаром от нагревшихся компьютеров. Они работают так медленно, что одно электронное письмо загружается примерно полчаса. Я прохожу мимо. Все равно все компы заняты шумными мальчишками. Иду напрямик к телефонным будкам, чтобы позвонить маме. По стеклу стекает конденсат, пластиковая трубка в руке скользкая на ощупь.

– Алло?

Голос доносится издалека. В трубке гудит, будто внутри динамика пчелы.

– Привет, мам.

– Алло?

– Мам, это я.

– АЛЛО?

– МАМ, ЭТО ЛОРА! – кричу я и отвожу трубку от уха, потому что мои слова повторяются в динамике.

Прижимаюсь лбом к зеркалу на стене. Впервые за несколько недель я вижу свое отражение. Лицо бледное, усеянное укусами насекомых. Под глазами впадины. Короткие волосы превратились в сплошные колтуны. Скулы выпирают сильнее, чем раньше.

– Лора! Ты в порядке? Мы так волновались!

Я усмехаюсь, представив, что бы она сказала, если бы увидела сейчас мое лицо.

– Все хорошо. А ты как?

– В порядке. Все в порядке. Где ты? Что думаешь насчет возвращения домой?

Я закрываю глаза. Пчелы затихают. Не знаю, когда это случилось, но я начала считать домом заповедник. Это обоюдоострое откровение чуть не сшибает меня с ног. Последнее электронное письмо я отправила пару недель назад. Длиной оно было в одну строчку. Я собиралась написать еще, но до этого дня так и не собралась в город. Я ходила к Вайре. Почему-то это казалось важнее.

– Я по-прежнему в том заповеднике.

Мама ждет. Когда я ничего не говорю, она, поколебавшись, спрашивает:

– И у тебя все нормально? Новости из Боливии не очень. Какие-то беспорядки… Мы волновались.

– Беспорядки?

– Да!

Качаю головой. Наверное, полмира могло бы взорваться, а мы бы и не заметили.

– До нас новости не доходят.

– Репортажи жуткие.

Я поглядываю на подростков, играющих на компьютерах, на огни мопедов на мягко подсвеченной улице.

– Но никакой жути вокруг нет.

– Надеюсь, долетишь без проблем.

– Я потому и звоню. Мам, я, наверное, поменяю билет.

Повисает долгое, медленное молчание.

– Что ты хочешь сказать? – Слышен лай Флетчера. – То есть ты не возвращаешься домой?

Наблюдаю, как на дисплее тикают секунды. Каждая добавляет к счету очередной доллар. По меркам Англии звонок будет стоить, как ужин в ресторане. А по здешним – еще одна неделя с Вайрой.

– Я не хочу уезжать.

– Из Боливии?

– Из этого заповедника. Здесь… – Я смеюсь, обнимая голову ладонями. – Бред. Здесь…

Мама работает в клинике для женщин с расстройствами личности. Вайра, Коко, Панчита… у них же расстройства личности в чистом виде. Я знаю, мама поймет. Мне просто надо правильно объяснить, но слова… У меня было так много слов, когда я продумывала этот разговор, болтаясь в автобусе.

– Здесь потрясающе.

– Ну… – мягко усмехается мама, – приятно слышать, что ты чем-то так загорелась.

Я придвигаю табуретку и сажусь.

– Здесь чудесно и тяжело. Каждый день больно, а я не могу перестать улыбаться.

Повисает долгая пауза. Потрясенная, я осознаю, что мама, возможно, старается сдержать слезы.

– Здесь есть одна кошка, – спешно продолжаю я. – А еще обезьяна, которая кусает людей.

Я снова прижимаюсь лицом к зеркалу и вдруг чувствую, что тоже могу расплакаться. Как описать словами друзей (я вдруг понимаю, что они действительно мои друзья)? Если я не могу описать каждую малюсенькую подробность, то не хочу вообще ничего говорить.

– Я все тебе расскажу, когда вернусь. Обещаю.

– И когда это будет, Ло?

Я гляжу на тикающий счетчик.

– Может, еще через три месяца?

Представляю, как она смотрит в окно, выходящее в сад. Наверное, ей сейчас виден краешек той рощицы. Я колеблюсь.

– Я кое с кем познакомилась.

– Правда? – мама пытается скрыть радостное волнение.

Я смеюсь.

– Ну, не томи. И как же этого кое-кого зовут?

– Вайра. – Замолкаю. Всего на секунду. – Ей четыре года. Она пума.

– Пума?!

Сглатываю комок в горле.

– Я счастлива.

Я произношу эти слова так тихо, что мама, наверное, не слышит.

– Ты знаешь, что я сейчас чувствую, Ло, – наконец шепчет она. – Я просто хочу, чтобы с тобой все было хорошо. И я скучаю по тебе, вот и все.

Огромная пауза. Тут я должна ответить, что тоже скучаю. Раньше я скучала по ним до боли, но сейчас…

– Я тоже по тебе скучаю, – говорю я и с трудом глотаю.

На самом деле я в этом не уверена. Дело не в том, что я их не люблю – естественно, люблю.

Просто этот заповедник – как корни деревьев, которые высасывают всю воду и ничего не оставляют другим растениям.

Все прочие мысли, тревоги, амбиции, бесконечные зацикленные волнения – исчезли. Они прекратили дышать, и вот все, что осталось.

По пути домой я свешиваю ноги с крыши лесовоза и смотрю, как меркнут вдали оранжевые огни города, поля растворяются, вокруг поднимаются холмы, следы существования человека сглаживаются, а потом совсем пропадают. Открывается черное небо, в котором нет ничего, кроме звезд. Когда мы отправлялись в путь, водитель предложил мне горсть листьев коки. Я взяла, полезла в кузов и принялась упоенно жевать, стараясь сдержать рвоту. Я впервые попробовала коку. Эти листья – важная составляющая местной культуры. Они священны. Они, по идее, придают энергии, притупляют чувство голода, помогают от горной болезни. Но сейчас вкус горький, твердые листья так непривычны для языка, что меня мутит. Я быстро запихиваю пожеванный комок за щеку (видела, что так обычно делают) и споласкиваю горечь теплым пивом, которое дал водитель. Мы вихляем вокруг выбоин и трещин на дороге, я крепко держусь, ощущая, как магия коки начинает бежать по жилам. Деревья становятся толще, их грузные очертания мне знакомы. Ветви множества придорожных ведьм изгибаются, тянутся к звездам, как рваные, дырявые облака. Не могу перестать улыбаться. Я открываю рот и издаю ликующий крик, пугая ястребов, усевшихся на плечи деревьев. Хочется шуметь! Джунгли внушают желание раскрыть легкие и запеть. У меня нет никаких дурных предчувствий, неприятного покалывания, и я прислоняюсь к обезглавленному дереву, вены которого покрыты опилками от многовекового ствола. Я просто смотрю, как мимо пролетает тропический лес, и в своем эгоизме и наивности думаю, что он бесконечен. Я не могу представить, что деревьев здесь не будет, и не могу представить, что здесь не будет меня.

На следующий день мы возле лагуны Вайры. Джейн пошла в лагерь взять обед: мы собрались устроить пикник. Лагуна находится в конце одной из самых коротких тропинок Вайры, всего в нескольких минутах от клетки. Она имеет форму почки, вода молочно-коричневая. Вокруг столпились кустарники и тонкие высокие деревья. Пляж карамельного цвета, глинисто-песчаный. Берег крутой, а вдоль него протянут еще один трос-бегун, недлинный, пожалуй, метра четыре. Вайра может здесь сидеть часами. Мягкие зеленые завесы плющей спускаются в воду, которая блестит так, будто сделана из стекла. Запах зелени, мощный, почти пряный. Земля присыпана красными и черными семенами. Местные из них делают ожерелья, которые суют под нос каждому туристу. Где-то в рюкзаке валяется такой браслет, и теперь, когда я о нем думаю, возникает странное чувство, будто его купил совершенно другой человек.

На противоположной стороне лагуны часто бывает цапля в черной шапочке. Ее тонкие, как палочки, ноги отражаются в неподвижной зеркальной воде. Ары, ястребы, коршуны и стервятники кружат над нами. Семья маленьких черепашек загорает на полускрытом водой корне дерева, тамарины прыгают в любимой бамбуковой роще. Бабочки цвета электрик садятся рядом с нами. Часто можно увидеть голову лениво скользящего мимо черного каймана. Когда солнце начинает садиться, вся лагуна становится золотой, потом алой, и слышно, как воют Коко и Фаустино, по обыкновению сидящие на крыше над «Санта-Крусом».

Но сейчас еще нет двух часов, а солнце, яркий кружок в синем небе, обжигает. Вайра проспала здесь почти все утро, а теперь проснулась, устроилась на краю обрыва и смотрит в воду. Кончик хвоста подергивается. Несколько минут назад кто-то всплыл на поверхность и исчез, а круги по воде все еще гуляют. Наверное, это кто-то большой. Вайра поворачивает голову, будто услышала мои мысли. «Да. Это была очень большая рыба», – соглашается она, прищуриваясь.

– Ну тогда иди, лови!

Пума отворачивается, словно я идиотка, и снова смотрит в воду. Как сказала Джейн, Вайра никогда не плавала, и, хотя часами может разглядывать отражения, не выказывает ни малейшего желания пойти дальше. Другие кошки плавают. Юма, Инти, Вара и Ясси, Рупи и Ру… У каждой есть доступ к собственной лагуне или отдельному участку реки, которая, как я слышала, проходит вокруг южной части заповедника. Они почти каждый день плавают с волонтерами, как плавали бы в природе. Мне иногда кажется, что, когда Вайра смотрит в воду, она пытается набраться смелости. Но боится. Я понимаю. Вся ее бравада, шипение и рык – это защитные механизмы, как у меня улыбки и фраза «Я в порядке». Стоит наступить на палочку, как Вайра подпрыгивает на метр в высоту. Пума, которая собственной тени боится. Боится джунглей.

Она вздыхает и поднимается, отворачивается и потягивается, как на йоге: сначала встает в позу кошки, потом неторопливо перетекает в позу коровы. Я на верхушке холма, где за много дней в земле образовалась моя личная выемка. Вижу сглаженные очертания собственного тела. Вайра смотрит куда-то в зеленый мрак, и я думаю, что она сейчас снова устроится в теньке, но, закончив растяжку, пума делает круг, поднимается на верхушку, еще раз вздыхает и опускается рядом со мной.

Сердце стучит так громко, что она, наверное, его слышит. Наверное, его слышит и зелено-алый колибри, собирающий цветочный нектар. Вайра никогда раньше ко мне не садилась, а Джейн сейчас нет рядом, и некому подсказать, что и как делать. Морда пумы слегка отвернута в сторону, глаза в тени. Она нарочито-неспешно опускается и начинает вычищать лапы, давая мне время на несколько медленных, глубоких вдохов. Наверное, Вайра читает мои мысли даже раньше, чем они успевают прийти мне в голову. Она лежит на боку спиной ко мне, как наполовину перевернутый блин, и я вижу все ее шерстинки до единой. Теперь я знаю, что шерсть не серая, не белая, не рыжеватая и не серебристая. Каждая шерстинка окрашена во все цвета, переходящие друг в друга, поэтому создается впечатление изменения цвета, когда меняется освещение.

Пумы нападают сверху или сзади, прыгают на спину и разрывают горло. Нужно постоянно быть начеку. Но Вайра… иногда она такая спокойная, что мне кажется, будто я могу прижаться лицом к ее морде. И тем не менее я видела, как быстро она может двигаться, какой яростной может стать ни с того ни с сего. Она может броситься мне на спину быстрее, чем я успею моргнуть, хотя за весь месяц ни разу не пыталась этого сделать.

Интересно, сколько потребуется месяцев, сколько слоев луковицы надо снять, чтобы сердце не выпрыгивало из груди всякий раз, когда она подходит близко?

С каждым днем мне становится легче, но не знаю, хватит ли дней в жизни, чтобы для меня ее близость стала нормой. Да я, пожалуй, этого и не хочу.

– Está bien, Wayra, – говорю я, пытаясь сохранять спокойствие. – Все хорошо.

Она оборачивается и тянется ко мне, будто говоря: «Я знаю».

Я быстро засучиваю рукав. Вайра удовлетворенно фыркает, а потом начинает лизать руку, подтягивается ближе ко мне гигантской передней лапой. Я морщусь из-за острой боли от прикосновения языка, но не шевелюсь. Она мягко ворчит, и я надеюсь, это неопасное ворчание. Если оно станет громче, я должна отодвинуться, дать ей побыть одной. Но для меня почти невозможно отличить неопасное от опасного. Я постоянно их путаю, и в таких случаях Вайра огрызается или рычит, часто ее зубы оказываются в миллиметрах от моих рук. Когда подобное происходит, Джейн смеется и говорит: если бы Вайра хотела меня ранить, она бы уже это сделала. А я должна доказать ей, что доверяю. Но я-то не доверяю. И не слышу того, что Джейн, похоже, чувствует интуитивно.

Я прочищаю горло.

Вайра продолжает меня облизывать.

– Вайра?

Уши едва заметно поворачиваются. Гул джунглей, звук этого единого организма похож на автосигнализацию, но он странным образом успокаивает. Кошка поднимает глаза и встречается со мной взглядом. Вокруг зрачка идет одна-единственная янтарная линия, похожая на линию пульса на кардиомониторе.

– Вчера вечером я поменяла билет. Я остаюсь.

Пума отталкивает мою руку и переворачивается на живот, скрестив лапы перед собой. Она смотрит на лагуну. Кончик ее хвоста касается моего сапога. Мы делим на двоих тень бананового дерева. Вода внизу поблескивает, и кошка смотрит на нее. Оттого, что она отвлеклась от меня, я ощущаю облегчение, но еще и некое разочарование. Когда Вайра кладет подбородок на лапы и закрывает глаза, судя по наклону ушей, она, похоже, по-прежнему прислушивается ко мне.

– Ты… слушаешь?

Притворяется спящей. Я смеюсь, качаю головой.

– Ты не против, что я остаюсь?

Она лениво переворачивается на бок и кладет щеку на землю. Нос украшен замысловатым узором из точек, которых я прежде не замечала. А на одной из ноздрей замечаю крошечный кусочек присохшей сопли. Непонятно почему, но от этого у меня в глазах щиплет. Она не против. Из всех мест возле лагуны Вайра выбрала местечко рядом. На это ушел целый месяц, и хотя она не говорит словами, как я, она умеет донести мысль. Я ничего. Она говорит, что я ничего.

– Спасибо, принцесса.

Хлюпаю носом, стараюсь не особо обольщаться. Вайра окидывает меня долгим, едким взглядом, а потом встает и отходит.

В этот вечер мы с Пэдди самовольно ловим попутку и едем в деревню. Он тоже остается, как и Брайан. Они оба, как и я, опьянены общением со своими кошками и заповедником. Мы взбираемся на черные отвесные скалистые выступы позади рядов хижин. Поверхность скал такая грубая, что стесывает кожу на ладонях и коленях, как наждачка. Мы безумно хохочем, когда чуть не падаем в огромные расщелины, и достигаем вершины, как раз когда солнце начинает исчезать за горизонтом. Осито обещал, что отсюда мы сможем увидеть все. И вот теперь, когда краешки солнца начинают окрашиваться оранжевым, будто оно загорелось, мы стоим на краю выступа, на который местные, наверное, взбираются столько лет, сколько я и представить не могу, и я гляжу вокруг, совершенно лишившись дара речи. Санта-Мария – крапчатое пятнышко огоньков среди деревьев, которые расстилаются дальше и дальше, как ковер мха, укрывающий целый мир.

Джунгли тянутся, сколько хватает глаз, а потом исчезают под слоем розоватой дымки. Вдалеке я вижу едва различимую изогнутую линию горного хребта. Я на другой планете, где не ступала нога человека. Я великан, взирающий свысока на изумрудно-зеленое море, и в то же время муравей, у которого сейчас будет взрыв мозга. Скалы, на которых мы стоим – крошечные бугорки, вспучившиеся из корней земли тогда, когда время еще не изобрели. Видны серебристые блестки воды. Длинная, извивающаяся река, лагуны. Лагуна Вайры, конечно, не единственная. Отсюда я вижу десять или пятнадцать других, разбросанных на горизонте и сияющих в вечернем свете. Может, рядом с каждой бродят пумы и наблюдают за догорающим солнечным светом.

На следующее утро в окно задул холодный бриз и мощный поток воды забарабанил по жестяной крыше. Он гремит так сильно, что я почти не слышу храпа спящей на нижней койке Катарины и чуть более высокого храпа Пэдди на койке напротив меня. Мила, которая тоже спит в нашей комнате, только что вышла выгулять кошек, пока все спят. Я слышу мягкий стук в соседнюю дверь, тихое кряхтенье Тома в ответ, топот его ног, когда вылезает из койки, и шорох – одевается. Потом, через пару минут, шаги двух пар ног в направлении джунглей. Когда Мила работает с самыми трудными кошками, она берет с собой именно Тома, неуклюжего, мягкого, который свободнее чувствует себя с Фаустино и Теанхи, чем с людьми. Интересно, куда они идут этим утром? Я вздыхаю, смотря на паутину. То, что они делают там, в джунглях, с кошками, с которыми я никогда не познакомлюсь, – нечто магическое, тайное и личное. Я молча вылезаю из постели и натягиваю одежду. Больше никто не проснулся. Раннее утро – единственное время, когда лагерь безмятежен, будто здесь вообще не живут люди. Это тоже магия. Сапоги полны воды, но я все равно всовываю в них ноги и позволяю прохладной жидкости вытечь через дыры. Небо свинцовое, жаркий лес пахнет чистотой.

У этого дождя, от которого идет пар, есть собственный пульс.

Он подхватывает грязь, муравьев и лесную подстилку и уносит их с ручейками, а потом реками воды. Какофония капель бьет по листьям, тысячам, тысячам слоев, словно я в амфитеатре, и вокруг повсюду, на многие мили разносится звук барабанов. Земля покрыта водой. Потоки образуют рвы вокруг каждого строения.

Панчита несется ко мне, по ее бокам стекает компост. Она в восторге трется пятачком о мои бедра. Я почесываю ее и отправляюсь в птичник. За мной, попискивая, семенит Теанхи. Я раздвигаю занавески, которые укрывают птичник, изнутри раздается мощное приветственное уханье. Быстро здороваюсь с Лоренцо, который перекатывается на спину, не замечая уничижительных взглядов других ар. Здороваюсь с Большим Красным, с Такнельзя (верещащим: «Так нельзя!»), а потом обхожу вокруг, чтобы выпустить нанду. Петуния и Патрик выбегают из домика, прочие остаются под крышей, в уюте и тепле. Я собираю охапки молодых побегов patuju (еда для обезьян, птиц, нанду и черепах). Теанхи пищит, сидя на любимом месте – на двери птичника. Он приготовился терроризировать волонтеров, которые попытаются войти с мисками еды. Я оставляю собранные листья на звериной кухне и двигаю прямиком к сортиру. По пути встречаю Сэмми, направляющуюся туда же.

– Сортирные гонки, Фродо? – спрашивает Сэмми, когда мы равняемся и начинаем идти в ногу.

Я ухмыляюсь.

– А что такое…

– Кто первый закончит, тот и победил!

Сэмми пускается бежать, локтем отпихивая меня с пути. Я несколько секунд набираю скорость, но потом тоже, смеясь, мчусь во весь опор. Тропинка скользкая, и в итоге мы обе падаем и хихикаем, хватая друг друга за рукава. Наконец Сэмми высвобождается и несется к новому сортиру, который Бобби и Гарри сколотили всего несколько дней назад, а то старый слишком быстро заполнялся. Но, как и многое, что здесь строят (наскоро и почти не имея денег), посещать его не рекомендуется: от старого его отделяет всего несколько шагов, а хлипкую стенку уже начинают пожирать колонны голодных термитов.

Запыхавшись, распахиваю дверь старого сортира, кивком приветствую Хагрида, который быстро крутится на месте, и расстегиваю джинсы. Сквозь дыры в стене я вижу краешек лица Сэмми. Чувствую волну стыда, но тут она просто поворачивается и машет мне.

– Я слышала, ты остаешься?

– Остаюсь!

Живущий в сортире броненосец скребется у меня под ногами.

– Хорошо. Значит, будешь в строительной бригаде.

Я замираю, не успев подтереться.

– В строительной бригаде?

– Ага, начинаем сегодня утром.

– Да?

Слышу хлопок двери и победный клич.

– Трон достается победителю!

– Говно.

Я быстро заканчиваю свои дела и выскакиваю из сортира.

– Ты достойный соперник, – Сэмми подмигивает и отправляется к столовой, насвистывая сквозь зубы мелодию. А потом бросает через плечо: – Может, мы еще сделаем из тебя долгосрочника!

Тупо застываю посреди тропинки, не зная, что сказать.

Мы с Брайаном держимся поближе. Ни ему, ни мне не нравится сцена, открывающаяся взору. Дождь прекратился, и теперь я просто мокрая насквозь.

Бобби весело раздает рогожные мешки, стоя на очень большой куче камней. Мы в двух шагах от дороги, в нескольких минутах от деревьев-ведьм, возле которых начинается тропинка к Вайре. Густая влажная трава покрывает землю, быстро высыхая под горячим солнцем. Отсюда тянется петляющая тропинка, уводящая куда-то за кучу камней. А в остальном здесь только patuju, пальмы и банановые деревья. Кажется, я вижу начало лагуны, но не Вайриной, а другой, скрытой за щеткой папоротников.

– Мне это не нравится, – шипит Брайан, когда Бобби хлопает в ладоши и пританцовывает. На просеке столпилось примерно двадцать человек, у каждого в руках такие же не сулящие ничего хорошего мешки. – Я на это не подписывался.