Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

– Я слышал, в городе есть женщина, которая делает банановые молочные коктейли. Со льдом!

Я благодарно ему улыбаюсь и встряхиваю головой, чтобы выбросить из нее Гарри, и тут кто-то вопит:

– Автобус!

Пэдди чуть не переворачивает гамак вместе со мной – так он спешит выбежать на асфальт. Маленький местный автобус с трудом катит к нам, а дорога такая прямая, что его догоняет рев, который он сам и производит, только минут через пять. Автобус останавливается перед нами.

И в этот момент я оборачиваюсь. Моя нога на первой ступеньке, Пэдди толкается следом.

– Джейн? – бормочу я.

Джейн по тропинке выходит на дорогу. Она одета, как всегда, в слишком большой комбез для выгула Вайры, на голове – соломенная шляпа. В руках книга, миска для воды и яйцо.

– Она пойдет к Вайре? – спрашиваю я у Гарри, стоящего рядом, хотя и не дожидаюсь его ответа. – Ты пойдешь к Вайре?

Спускаюсь со ступеньки, пропускаю Пэдди и всех остальных, кто выстроился в очередь к автобусу.

– Ага.

– Но ведь сегодня суббота, – тупо говорю я.

Джейн только пожимает плечами:

– Я лучше с Вайрой побуду.

– Ло, ты что делаешь? – кричит Пэдди в окно.

Я раскрываю рот, чтобы ответить, что сейчас поеду, но не издаю ни звука. Джейн уже поворачивается, чтобы идти к Вайре, и я делаю несколько шагов следом за ней.

– А ты будешь ее выгуливать?

Она оборачивается.

– Нет. Мы побудем на поляне, на бегуне. Потусуемся. – Она колеблется, потом с надеждой улыбается: – Хочешь со мной?

– Лора! – кричит Пэдди. – Поехали!

Водитель уже завел мотор. Я стою как вкопанная. Мороженое! Я в отчаянии гляжу на Пэдди. Потом на Джейн, а потом на дорогу, туда, где Вайра. Автобус трогается с места. Все остальные уже в салоне. Сквозь открытую дверь вижу Гарри.

Джейн снова поворачивается, чтобы уйти.

– Ты поторопись. Автобус отправляется.

– Я…

Я закрываю глаза. Автобус. Город. Интернет. Гарри…

– Подожди меня пять минут! – кричу я Джейн и мчусь к лагерю.

Вайра греется на солнышке на троне. Мы с Джейн сидим, скрестив ноги, по бокам от входа, безоблачное небо немилосердно жарит, а утоптанная земля впивается в тело. Последние полчаса я наблюдаю, как особенно яркий жук пытается закопаться в землю, и стараюсь понять, почему осталась. Когда мы пришли, Вайра, сузив глаза, посмотрела на нас, а потом обратно на тропинку, будто говоря: «И куда подевался Оскар?» С того момента она упрямо не двигалась. Уселась в солнечной части вольера и не выказывает ни малейшего намерения спуститься.

– Может, она знает, что сегодня суббота, – тоскливо говорю я, поднимая глаза к небу цвета незабудок.

Поверить не могу, что я променяла полдня свободы вот на это.

Джейн переворачивает страницу.

– Здесь хорошо.

Смотрю на Вайру. Глаза ее плотно закрыты. Так плотно, что мне даже кажется, это она делает демонстративно.

– Ей все равно.

Джейн только поднимает брови и ничего не говорит.

Я вздыхаю, опираюсь затылком о клетку и снова принимаюсь наблюдать за жуком. Слышу только скрипение тукана где-то слева. Его перекрывает тонкий свист какого-то неизвестного мне создания, резкое карканье, горловая беседа парочки попугаев ара. Ниже слышится стук дятла. Похоже, дерево полое, потому что стук кажется гулким. И все это перемежается со свистом сверчков, нытьем москитов, которое становится выше, когда я замираю: тогда они смелеют и начинают кружиться возле самых ушей. Вот моторчик крыльев колибри, шорох листьев, приглушенный писк жаб, хруст палочек (кто-то копошится под землей). Я с ужасом думаю, что эти звуки застрянут у меня в мозгу навсегда и я никогда от них не освобожусь, но чем больше об этом думаю, тем внимательнее слушаю. И пока слушаю, а жара прижимает мое тело к подушке прохладной грязи и холодному металлу клетки, мысли медленно уплывают куда-то. Я превращаюсь в осоловелую, звуки меньше тревожат. Треск крыльев колибри становится мягче, шуршание глуше, пение сверчков тише, жабы незаметнее, стук дятла замедляется, ары улетают поговорить в другое место.

Время просто идет.

Тишина. Я вдруг смотрю на запястье и осознаю, что на нем нет часов. На мгновение чувствую панику, но тут же осознаю: они мне не нужны. Они здесь ничего не значат. Закрываю глаза и позволяю реке джунглей захлестнуть меня с головой. Наверное, в какой-то момент я задремываю.

– Лора!

– Чего? – бормочу я, со стоном поворачиваю голову и открываю глаза. – Твою мать! – шиплю я, отдергиваясь назад.

Вайра всего в нескольких сантиметрах и смотрит на меня с явным интересом. Моя голова, видимо, съехала, и я спала, прижавшись щекой к решетке. Быстро отодвигаюсь, потираю вмятину на лице.

– Извини, принцесса, – мямлю я, сама того не осознавая, использую ее прозвище. – Lo siento[23]23
  Извини/Мне жаль.


[Закрыть].

Кошка шумно втягивает носом воздух. Ее осанка безукоризненна. Длинная темная линия тянется от макушки вниз, по изящной дуге шеи и дальше до самого кончика изогнутого хвоста. Вдоль края зрачков идет янтарная полоса, яркая, как древний слой в срезе окаменелости. Солнце падает на шерсть. Джейн уже просовывает веревку сквозь решетку, но, когда Вайра вальяжно подходит и ложится, девушка колеблется.

– Хочешь сама?

– Я? – сиплым голосом произношу я.

Джейн кивает, протягивает мне веревку.

Я держу ее в ладонях и тупо пялюсь, будто не понимаю, откуда она взялась. Толщиной веревка примерно в два больших пальца, концы растрепаны. Я провожу по ней пальцами: на ощупь мягкая. Словно ее держало множество людей. Вайра смотрит на меня. Ждет.

Я киваю.

– Просунь руку.

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и пытаюсь вспомнить звуки, которые меня убаюкали. Снова позволяю им накрыть меня: песням жаб, болтовне туканов, тяжелому стуку клюва дятла. Я позволяю теням от пальм лечь на ключицы, а тяжелому воздуху – на ладони. Стискиваю зубы, борясь со страхом. Потом сажусь на корточки и просовываю руку между прутьев. Вайра по-прежнему лежит очень спокойно. Ее глаза резко очерчены черными линиями, словно собирается выйти на театральную сцену. Я едва сдерживаю дрожь в руках. Ее уши лишь чуточку отведены назад.

Когда пума впервые лижет мне руку, я не знаю, что делать.

– Она меня лижет! – шепчу я.

Джейн, сидящая на корточках по ту сторону от двери, смеется, обхватив колени.

– Не слишком обольщайся. По сути, она слизывает соль.

Но Вайра высокомерно подталкивает мою руку лбом, переворачивает ее и облизывает с другой стороны. И в этот момент я почти (но только почти) забываю, что она в клетке, а я – нет. Кажется, будто должно быть наоборот. Она должна быть здесь, вместе с джунглями, а мы – там, внутри. Джунгли окутывают пуму бутылочно-зеленым плащом. Язык шершавый, он сдирает кожу. Его прикосновения больнее, чем я предполагала, но я не хочу, чтобы она останавливалась. Вайра издает тихий звук, который для меня, оставившей всякую надежду и выжатой как лимон, означает, что она ко мне благосклонна. Кошка опирается на мои руки, голова опущена, одна расслабленная лапа лежит на краю решетки. И она лижет, лижет, лижет. Кожу на руках саднит, остальное тело словно онемело. Есть только этот маленький участок кожи, который она вылизывает. Это единственная часть меня, которая существует. Все остальное: пропущенный автобус, возможности города, мое существование до этого момента – блекнет. Она унесла меня в иной мир, где клетки – всего лишь фантазия. Не могу поверить, что эта самая кошка шипела на меня в мой первый день. С виду она не изменилась, но на самом деле Вайра другая. Все стало другим. Моя голова переполнена, и я улыбаюсь так широко, что на один безумный миг кажется, будто сейчас снова разревусь. Что со мной творится?

– Спасибо, Вайра.

Она фыркает, будто хочет сказать, чтобы я не особо зазнавалась. Руки трясутся, я неуклюже пытаюсь защелкнуть карабин. Пума не смотрит, но уши повернуты ко мне, а глаза начинают сужаться. Она чувствует внезапную волну тревоги, от которой голова у меня становится горячей, а потом обжигающе-холодной.

– Всегда дожидайся, пока она сядет, – выдыхает Джейн. – Если рыкнет или заворчит, живо вынимай руки. Она терпеть не может, если ее трогает человек с веревкой в руке.

Я вожусь с замочком. Но потом все же просовываю его в петлю на ошейнике, и вот карабин защелкивается. Вайра разворачивается, в ее горле начинает бурлить дикий рык. Что-то клокочет, за зубами рокочет приглушенный рев, однако мои руки уже вне опасности, я встаю, тяжело дыша, вытаскиваю засов и распахиваю дверь.

Без тени благодарности она дергает хвостом и прогулочным шагом выходит наружу, будто так происходит каждый день. Для нее, наверное, так и есть, – но не для меня. Вайра не идет прямо к дереву-стражу, а плюхается на землю на любимом месте посередине бегуна. Словно знает, что сегодня не пойдет на прогулку, – да и не хочет, даже если бы могла. Любимое место Вайры – небольшое заросшее травой углубление между высоким, гибким деревом, кора которого пахнет тушеным перцем, и группкой тоненьких, молодых ростков дерева patuju. Это место такое ухоженное. Джейн каждый день педантично убирает листья граблями, так что оно выглядит как маленький сад. Сад Вайры. Она переворачивается на бок. Живот ослепительно-белый. Вайра смотрит прямо на Джейн. От пумы исходит дух первобытной природы. Она будто сейчас растворится. Я бы ни капли не удивилась, если бы моргнула, а открыв глаза, не увидела бы ни веревки, ни Вайры. Я хотела было приблизиться к ней, но не могу. Сила, окружающая ее, отталкивает, хотя мои ноги даже не двинулись.

Зато Джейн запросто подходит к Вайре. Та не шипит и не ворчит. Дикий запах исчезает, испаряется, утекает, а потом становится еще сильнее. Джейн наклоняет голову, приближает к пуме лицо. И они сидят вдвоем, прижавшись щекой к щеке, лоб в лоб. Я не дышу. Мы пять дней провели в невыносимой жаре и влажности, всякие москиты на нас живого места не оставили, и все это – только ради того, чтобы наблюдать, как сердитая, упрямая кошка спит в десяти минутах ходьбы от клетки. Я думала, этим все и ограничится. Таким и будет мой месяц здесь.

Джейн поворачивается, озаряет меня улыбкой.

– Можешь подойти.

Вайра встает, меняет положение и снова садится почти на колени к Джейн.

– Вайра! – смеется она.

Пума поднимает морду и смотрит ей в лицо снизу вверх. Глаза кошки широко раскрыты. Впервые я замечаю, что глаза у нее самую чуточку косят. Пума пытается лизнуть веснушчатый нос Джейн. В этом жесте сплошные нежность и любовь. Джейн улыбается и, кряхтя, спускает ноги Вайры, чтобы кошка уселась у нее на бедре. Джейн не показывает ни капли страха, хотя у нее на коленях настоящая пума. Вайра счастливо вздыхает и кладет подбородок на колено Джейн.

– Вот теперь, – шепчет Джейн, гладя шею кошки, – она по-настоящему учится тебе доверять.

Я киваю, не в силах вымолвить ни слова. Поднимаю глаза и смотрю в плоское голубое небо. Такое ощущение, что я вишу вверх ногами, в море, которое должно быть внизу, а не наверху. А облака плывут, как маленькие белые лодочки. Я одна вверх тормашками. Кричит попугай. Все мои инстинкты вопят не садиться на расстоянии вытянутой руки от Вайры. У нее клыки длиной в полпальца. Я знаю, поскольку в гневе она мне их показывала. Я бы ни за что и никогда не села рядом, если бы не Джейн. Я знаю, она доверяет Вайре, а я, что странно, начинаю доверять Джейн.

Очень осторожно опускаюсь рядом и протягиваю руку. Я знаю, Вайра наблюдает за мной, поэтому двигаюсь медленно, чтобы не спугнуть. С тяжелым вздохом, будто говоря: «Ну наконец-то», она наклоняется ко мне и начинает лизать руку. В попытке придвинуться она издает легкое раздраженное ворчание, кладет гигантскую переднюю лапу мне на ногу, безупречно заточенные когти цепляются за джинсы, и пума тянет меня к себе. Я не смотрю на Джейн, потому что знаю: она улыбается. Наверное, я и сама улыбаюсь. Протягиваю другую руку и кладу Вайре на ключицу. Просто держу руку там, привыкаю к теплу животного. К жесткости мышц, к мягкости шерсти. Позволяю кошке привыкнуть ко мне.

Узкая полосочка шерсти на хребте растет против общего направления. Я этого прежде не замечала. Дыхание у нее мягкое, расслабленное. Судя по тому, как наклонены уши, думаю, она прислушивается ко мне, и стараюсь, чтобы дыхание было ровным. Провожу руками вниз, по спине, бедру. Кажется, я чувствую спокойное биение ее сердца. Сейчас ничего другого не слышу, джунгли исчезли, осталась только она. Вайра поворачивает голову, ее ресницы ловят вспышку солнечного света. Я перемещаю ладони выше, глажу ее. Наконец дохожу до шеи. Она бархатная. Вайра наклоняется ко мне. Она пахнет лесной подстилкой, дождем и сырой грязью. Стоит моргнуть, и свет рябит, рисует узоры вдоль ее позвоночника, на разных оттенках шерсти. Интересно, как пахну я? Наверное, пóтом и сигаретным дымом. Затхлостью «Ла-Паса». Зубной пастой. Мылом. Я делаю выдох и придвигаюсь к ней. Прятаться больше не за кем. Больше нет Оскара, чья мощная спина начала мне казаться броней. Я чувствую, что Джейн тоже немного отодвинулась, чтобы дать нам место.

Мое дыхание замедляется, чтобы войти в один ритм с дыханием Вайры. Она перестала меня облизывать. Поджала мощные задние лапы на земле, а передняя все еще лежит на краешке моей штанины. Когти втянуты, пальцы расслаблены. Другую лапу подложила под подбородок. Глаза у пумы начинают закрываться, дыхание становится глубже. Грудь поднимается и опускается, ресницы трепещут. Вдруг она кажется мне невероятно уязвимой. Это меня поражает. Что она делает в клетке каждый вечер, когда нас нет? Ждет ли нас с нетерпением или с ужасом? Снова кружится голова, будто я опрокидываюсь. Может, это из-за выброса адреналина. А может, потому, что я так долго вертелась, как заведенная. Я потерялась среди огней, звуков, стрессов из-за давящей необходимости двигаться вперед, вверх, хоть куда-то. От бесполезности этого движения пальцы тряслись, а все конечности наполнялись безнадежной усталостью. Я и сейчас чувствую усталость, но совсем другую.

Впервые за очень долгое время, прислушиваясь к спокойному дыханию Вайры и замедлению пульсов в джунглях, я ощущаю себя невесомой.

Словно наконец останавливаюсь. Здесь, где я меньше всего этого ожидала. С этой пумой, которая, как я начинаю понимать, вовсе не такая смелая, как кажется, и совсем не такая самоуверенная, как она хочет мне себя показать.

Три дня спустя в качестве утреннего задания ко мне приписывают попугая ару. Его зовут Лоренцо. На животе у него желтые перья, а сам он лазурный. В птичнике (который представляет собой ряд соединенных крытых клеток, упирающихся задней стенкой в деревья) живет больше двадцати попугаев этого вида. Птичник расположен достаточно близко к столовой, так что я четко слышу их крики, когда пытаюсь завтракать: «¡Osito, mi amor! [24]24
  Осито, любовь моя!


[Закрыть]¡Hola Mila![25]25
  Привет, Мила!


[Закрыть] Пошел ты, Гарри!» Несколько ар живут в отдельных клетках: Большой Красный, постоянно смеющийся. Он слепой, с легким старческим маразмом. А еще Ромео и Джульетта, которых никто не интересует, кроме друг друга. Они целыми днями чистят друг другу перышки и сплетничают. Остальные признаны пригодными для жизни в обществе других попугаев, так что их поселили в один большой вольер. Заходить в него – все равно что на территорию мафии. Огромные птицы, алые и голубые, сидят, разбившись на группы. Клювы острые, как выкидные ножи, и когда попугаи чувствуют слабину, они налетают, каркают, целят в голову. Мы с Пэдди с воплями выбегаем за дверь. Сэмми, которая нас обучает (меня – работать с Лоренцо, а Пэдди – с остальными попугаями), закатывает глаза.

– ¡Cállate![26]26
  Замолчи!


[Закрыть] – кричит она.

Ары кудахчут, кружась, но возвращаются на излюбленные места, злобно поглядывая на Сэмми. Она же строго смотрит на нас, съежившихся от страха. Два попугая ковыляют по земле. Они абсолютно одинаковые, с изящными масками, расписанными тонкими черными и белыми линиями. У одного, который приближается быстрее, глаза театрально закатываются под верхние веки. Другой неуклюже поводит бирюзовыми крыльями, пытаясь догнать товарища. Выражение лица Сэмми становится мягче.

– Фродо, – говорит она, нагибаясь и позволяя обоим арам забраться к ней на руки. – Это, – приподнимает того, который отставал и умеет смотреть в глаза, – Лоло.

Лоренцо наклоняется очень низко, точно хочет придвинуться к ней как можно ближе, – а потом падает и висит головой вниз, отчаянно держась когтями за ее рубашку. Второй пользуется возможностью: быстро взбирается по спине Сэмми к ней на голову и оттуда гордо осматривается свысока, точно вскарабкался на Эверест. Мы с Пэдди переглядываемся. Мы уже обсуждали, что не хотим, чтобы у нас на головах кто-то сидел.

– Ну ладно тебе, Шальные Глаза, – воркует Сэмми и прислоняется к одной из платформ, чтобы он мог на нее перебраться. – Выпускать можно только Лоренцо.

Пэдди смотрит на остальных птиц, которые по-прежнему недобро таращатся на нас, точа клювы о решетку.

– Почему?

– Лоло приехал с подрезанными крыльями, Агустино сделал ему протезы, и теперь мы пытаемся снова научить его летать. Это только эксперимент. Но другие попугаи завидуют ему.

Будто услышав ее, попугай по имени Шальные Глаза бросается на Лоренцо, который, не успев выровняться, пугается и падает. Сэмми его ловит, а когда прижимает к груди, чтобы защитить, на его щечках появляется едва заметный румянец. Я слышала, что ары могут краснеть, но никогда не верила.

– Шальные Глаза пытается обдурить волонтеров. Перед тем как выходить с Лоло, убедитесь, что это именно он.

Когда мы с Сэмми выносим Лоренцо (настоящего, как она подтвердила) на дорогу, в моем мозгу возникают всевозможные жуткие сценарии: побег попугаев, смерть от клюва Шальных Глаз. Саманта терпеливо держит Лоло на палке, медленно покачивая попугая вверх-вниз, чтобы дать ему небольшой импульс. Дорога – идеальное место для тренировок: прямая и пустая, как заброшенная взлетная полоса. Бледные пушистые облака лениво проплывают мимо деревьев, дремлющих по обе стороны от нас. Но когда становится понятно, что Лоренцо лететь не собирается, Сэмми приподнимает его крылья, чтобы показать мне пластиковые спицы, которые Агустино приделал снизу. Лоренцо возмущенно клекочет, однако продолжает сидеть на палке. Его когти крепко держатся, будто он боится ее отпустить. Интересно, почему выбрали именно его, а не кого-то другого? Наверное, свою роль сыграли время, деньги… люди. Везение. У Лоренцо буду я целый час перед завтраком. Остальным достанется только Пэдди, и то на полчаса, ведь столько надо сделать! Волонтеров на все не хватает.

Небо такое огромное, такое синее. Мы втроем наблюдаем за стаями диких ар, пролетающих мимо, точно авиазвено. Перья у них ярко-алые, кобальтово-синие, бирюзовые, как море у тропического пляжа. Где справедливость? Я смотрю на Лоренцо. Он провожает взглядом диких птиц, которые так похожи на него, и чувствую болезненный ком в горле.

Когда Сэмми уходит, исчезая где-то в лагере, а полог листьев смыкается за ней, словно ее никогда и не было, Лоренцо в панике топорщит перья на голове. Мы оба с тоской смотрим ей вслед, потом со страхом – друг на друга. Я слегка покачиваю палку, а попугай поворачивает голову почти на триста шестьдесят градусов и визжит мне в лицо так громко, что я его роняю.

Десять минут спустя он сидит на крыше хижины для курильщиков. Он не долетел, а вскарабкался туда, упрямо цепляясь клювом за устилающие крышу пальмовые листья и подтягиваясь. Бесполезная палка болтается у меня в руке. Когда Лоренцо распахивает крылья, он становится яркой вспышкой лазури, почти такого же цвета, как небо. «Пошла ты со своей тупорылой палкой». Он искоса бросает на меня с высоты гордый взгляд, а потом будто забывает о моем существовании и принимается чистить перышки.

Мила устроилась в одном из гамаков с чашкой кофе. Она все это время была здесь и сейчас старается не улыбаться, но я вижу, как собирается складочками кожа в уголках глаз. Время от времени она мягко подбадривает меня, а меня это только сильнее обескураживает, поскольку Лоренцо отодвигается все дальше и дальше. В итоге она на несколько минут удаляется и возвращается с полным карманом арахиса. Я так благодарна, что обнимаю ее.

– Todo es como una cebolla[27]27
  Все это похоже на лук.


[Закрыть], – говорит Мила, задумчиво стирая с носа раздавленного москита. Счастливый Лоренцо склевывает орехи с ее мозолистой ладони. – Похоже… – она щелкает пальцами, вспоминая английское слово: – на лук.

До того, как приехать сюда, Мила работала официанткой. А потом нашла трех детенышей пумы в картонной коробке. Теперь им три года. Их назвали Инти, Вара и Ясси, и Мила может выгуливать их без поводка. Иногда по ночам она спит с ними в вольере. Так что я с жадностью к ней прислушиваюсь.

– Para mí, los animales rescatados son como las cebollas[28]28
  Мне спасенные животные напоминают луковицы.


[Закрыть].

Она внимательно смотрит на меня, чтобы определить, поняла я или нет, но, когда я нервно закусываю губу, Мила вздыхает и начинает медленно говорить на смеси английского с испанским. Думаю, она привыкла объяснять так, чтобы до людей дошло, и когда я сосредотачиваюсь, то обнаруживаю, что понимаю больше испанских слов, чем ожидала. Мила рассказывает, что для нее спасенные животные похожи на луковицы. Ты так стараешься, чтобы снять слой тревоги, а под ним оказывается еще один, а потом еще, о котором ты даже не предполагал.

А мы на самом деле не слишком отличаемся от обитателей заповедника (ведь все мы сломленные и покореженные, каждый по-своему), то и мы похожи на луковицы.

– Y eso es lo que hace el parque, – говорит она с улыбкой. – И вот что делает заповедник, так? Снимает наши слои, – она резко хлопает меня по груди, – твои и мои. Один за другим, один за другим, и мы узнаем что-то новое о себе и о животных, с которыми работаем, cada día. Каждый день. Juntos. Вместе. Мы делаем это вместе. Por eso me enamoré de este lugar. Поэтому я влюбилась, так? В это место. Никогда не знаешь, что случится.

Лоренцо взобрался к ней на плечо и вытирает клюв, облепленный скорлупками от арахиса, об ухо Милы. Женщина снова берет свою кружку с кофе, а у меня остается неуютное и странно волнующее чувство, что, когда я не смотрю, кто-то снимает с меня кожицу. Лоренцо наконец соизволил снова сесть на палку, и теперь с трудом хлопает крыльями. Он теряет равновесие и выравнивается не сразу. Потом мы оба смотрим вверх. Одна-единственная гарпия пересекает небо слева направо. Размер ее оценить трудно, но я знаю, что она огромная. Свинцовые крылья широко раскинуты. Вскоре она исчезает среди дающего приют лесного полога, но кажется, мы с Лоренцо наблюдали за ней очень долго. Наверное, в этот момент у нас обоих возникает чувство приближения к этому ощущению свободы.

Проходят дни, а слова Милы не идут у меня из головы. Когда я вдруг замечаю, что натягивать джинсы теперь не составляет труда, эта мелочь делает меня неописуемо счастливой. На следующий день я обнаруживаю, что стопы приноровились к форме сапог, а потом вижу углубление в матрасе точно под мой позвоночник. Я падаю, но вместо того, чтобы почувствовать омерзение, смеюсь. Просыпаясь, первым делом думаю о Вайре. Будет ли она сегодня в хорошем настроении? Будет ли лизать мне руки? Может, окажется сердитой? Ленивой? Возбужденной? Все сразу? Еще неделю спустя у меня получается отличить Лоренцо от Шальных Глаз. Я и не помню, что было время, когда я их путала. Лоренцо, завидев меня, переворачивается на спину и болтает лапками в воздухе. Я чешу ему пузико. Он хвастливо расправляет крылья, и перья на ощупь кажутся одновременно хрупкими и крепкими. Он скользит на спине, тычется шеей мне в ладонь, чтобы я почесала за ушками. Когда Лоло впервые, шатаясь, пролетает несколько метров над дорогой, а потом падает на землю, больно ударившись, мы вместе от радости пускаемся в пляс: поднимаем одну ногу, потом другую, запрокидываем головы к синему, как океан, небу, а над нами колышутся берега из зеленых листьев. Я позволяю себе вообразить, что та гарпия наблюдает за нашим танцем.

В начале четвертой недели я оказываюсь на дороге, куда обычно приводят усталые стопы. Только здесь я вижу звезды, а стоит сойти с дороги, как у меня до сих пор возникает чувство, будто я в завязанном мешке, сделанном из листьев и удушающей темноты. Наверное, когда я жила в Лондоне, у меня в глазах всегда стояла муть. Я постоянно чувствовала себя уставшей. Мне нужно было тринадцать часов сна, но даже этого было мало. А сейчас я почти никогда не хочу закрывать глаза. Я иду по дороге и смотрю вверх, не обращая внимания, если проваливаюсь в выбоины. Я в пещере из кристаллов, смотрю в океан, взрывающийся свечением.

Что я делала столько лет без этого? Бродила по городу или сидела в баре. Ехала в метро. Смотрела телик. Залипала в компе. Накрывалась толстым одеялом с головой.

Я снимаю резиновые сапоги и шевелю пальцами ног. Асфальт почти раскаленный, но я все равно вдавливаю в него огрубевшие пятки. Я думала, что заскучаю без телевизора. Даже представить не могу, почему так считала. Каждую ночь созвездия выглядят по-новому. Но отдыхать под москитной сеткой я люблю не меньше, и ничего не делать, только смотреть, как танцуют огоньки свечей, а лунный свет падает на кирпичи в патио. Теперь столовая мне начала нравиться. Мы играем в карты при свечах. Мы с Катариной, Джейн, Пэдди и Брайаном, Бобби, Осито, Хермансито и Лопесом, Мариэлой и Хуаной, иногда еще с Томом, иногда с Агустино и Милой. Бобби бренчит на гитаре и поет. Еще устраиваем дурацкие состязания. Кто съест больше арахисового масла? Кто сможет удержать на голове самую большую дыню? Кто найдет морковку, которая больше всего похожа на член? В comedor то и дело слышатся раскаты хохота. И я присоединяюсь. Когда устаю, то выхожу сюда, чтобы просто побыть одной. И это нормально. Или могу пойти спать. Нет ничего зазорного в том, чтобы пойти спать. И мне это нравится. Мы все устаем до предела. Но это глубинная, физическая, приятная усталость. Она так отличается от умственной усталости от всего, что я испытывала прежде.

Соседи по комнате храпят и пердят, а я прислушиваюсь к шуточным боям обезьян за стеной. Находиться в одной комнате с таким количеством людей – да это должно приводить меня в ужас! От буйного смеха меня должно передергивать. Что говорить о шуршании крыс в потолочных перекрытиях и тихом шорохе пауков, ползущих по стенам? Но я чувствую только, что нахожусь в безопасности. До меня наконец дошло (хотя на это потребовалось три недели), что Коко и Фаустино меня не укусят. Если обезьяны пытаются потрогать мою грудь, а я их отталкиваю, они не обижаются. Я могу баюкать их на руках, а они оборачивают хвосты вокруг моей шеи. Я расчесываю их шерстку, а они выискивают воображаемых насекомых в моих коротких волосах.

Сегодня Осито научил меня ругаться по-испански, а я научила его говорить: «Меня зовут Осито. Будешь со мной встречаться?» – по-английски. Мариэла и Хуана показали мне, что кончики стеблей patuju можно есть.

– Muy rico, no?[29]29
  Очень вкусно, не так ли?


[Закрыть] – хихикнула Мариэла.

Стебли волокнистые и на вкус напоминают огурец. Из пазух они выскальзывают со свистом. Девочка была права. Стебли и правда вкусные. Панчита потерлась пятачком о внутреннюю часть моих бедер, измазав джинсы вонючим секретом своих желез, а мне даже не пришлось бороться со страхом. Я держала Вайру на веревке, наверное, в шестой раз, шла позади нее, и не было даже минутки, чтобы подумать: «Я выгуливаю пуму». Все было наоборот – она выгуливала меня. Так и должно быть. Она хотела гулять. И имела на это право.

У нее есть неотъемлемое право гулять по джунглям, куда более законное, чем у меня.

Теперь я смотрю, как огонек свечи мерцает, и колеблюсь. Я вижу волнистый силуэт. Это Мила распустила темные шелковые волосы.

– Лаурита, – мягким голосом зовет она.

С ней Сэмми и Гарри. Они лежат на спине, сбросив сапоги. Дует едва заметный бриз, а на много километров вокруг нет ни единой машины. Мила сказала, что иногда спит здесь, на дороге, когда духота спального блока становится невыносимой. Сейчас она привстала на локтях и наблюдает за мной. Я подхожу, она пододвигается, чтобы уступить мне место.

– Gracias[30]30
  Спасибо!


[Закрыть], – говорю я, плюхаясь рядом.

Гарри зажигает две сигареты, одну подает Сэмми. После той единственной ночи две недели назад мы почти не общались. Он избегает меня, а я его. Чувствую, что он считает меня посторонней, а я пытаюсь не смотреть, когда он мерит оценивающим взглядом своих голубых глаз какую-нибудь новенькую волонтерку, проходящую через патио.

Я тоже зажигаю сигарету и глубоко затягиваюсь. Собираясь в путешествие, я думала бросить. Я начала курить в школе в надежде завести друзей. Прячась за спортзалом, черными готскими ногтями стряхивала пепел с сетчатых колготок. Восемь лет спустя по-прежнему считаю, что, когда курю сигарету, я кажусь окружающим смелее, чем есть на самом деле. Но здесь все иначе. Здесь всегда есть какая-то работа, а когда ты постоянно занята, курение – это просто мгновение восхитительного покоя.

Я подумала, что Мила заснула, но она поворачивает голову.

– Cómo está mi amor Wayra?[31]31
  Как поживает моя любовь – Вайра?


[Закрыть]

Голос тихий. Падающая звезда прочерчивает Млечный Путь. Луны нет. От этого звезды просто вспыхивают.

– La cebolla[32]32
  Луковица.


[Закрыть].

Я поворачиваюсь на бок, и теперь мы лежим лицом к лицу.

– Increíble[33]33
  Восхитительно.


[Закрыть], – отвечаю тоже шепотом, и не могу сдержать безумную улыбку. – Caminamos y es…[34]34
  Гуляем, и это…


[Закрыть] – Я качаю головой. У меня нет слов, чтобы описать, каково это – гулять с ней по джунглям.

Мы идем вместе, и дикий запах, присущий ей, касается меня. Я так долго носила резиновый скафандр, не пропускающий ничего, что забыла о его наличии. А теперь он упал с меня, и я не могу пошевелиться. Не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Я чувствую то, чего не чувствовала раньше. Я могу дышать. Я будто иду по канату, который в любой момент может оборваться. Это дар. Его преподнесла мне Мила. И Вайра. Прежде всего – Вайра.

– Ah, sí[35]35
  О да.


[Закрыть], – смеется она, переворачивается на спину и потягивается, как Вайра после долгого сна.

Прошлой ночью Мила швырнула манго в голову Агустино, потому что он не уследил и одна из свиней сбежала. Я видела, как она безутешно рыдала два часа, после того как один из волонтеров собрался и уехал. Иногда думаю, что Мила – самый мудрый человек, которого я встречала в жизни. А потом думаю, что она немного надломлена. Джейн сказала, что когда-то у Милы была семья, дети, но она оставила их ради этого центра. Ради своих пум.

Мила поворачивается к Сэмми.

– ¿Y Vanesso?

– Oh, Mila, – взвизгивает Сэмми. – ¡Él es perfecto![36]36
  Он само совершенство!


[Закрыть]

Ванессо – это кот, с которым работает Сэмми. Я знаю, потому что она носит в кармане его фотографию и часами ее разглядывает. Она зовет его Ви. Это оцелот. Шерсть у него золотисто-желтая, с черными волнистыми пятнами. Безупречный розовый нос и восхитительный полосатый хвост. Его спасли из китайского ресторана. Катарина рассказала, что в прошлом году Сэмми приехала сюда вместе с парнем. Ему дали задание работать с Ванессо. Тот был еще малышом. Больным из-за китайской еды, беспомощным, нуждающимся в маме. Сэмми пробыла несколько месяцев, уехала, – этого захотел парень, тут же его бросила и вернулась, чтобы заботиться о Ви. Она будет здесь, пока не закончатся деньги. Она выгуливает Ванессо в одиночку. Вдоль берега длинной лагуны. По лесным тропкам.