Текст книги "Игра перспектив/ы"

Участники переписки

Козимо Медичи: герцог Флорентийский, отпрыск младшей ветви династии Медичи, волею случая пришедший к власти в 1537 году после того, как Алессандро Медичи был убит своим кузеном Лоренцино, известным под именем Лоренцаччо.

Элеонора Толедская: герцогиня Флорентийская, племянница Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альбы и вице-короля Неаполя, воевавшего с Францией и Римом, находясь на службе у императора Карла V и его сына Филиппа II, короля Испании.

Мария Медичи: старшая дочь герцога и герцогини.

Екатерина Медичи: королева Франции, супруга короля Генриха II, законная наследница Флорентийского герцогства.

Пьеро Строцци: маршал Франции, двоюродный брат Екатерины Медичи, сын Филиппо Строцци, сторонника республиканского строя, убитого Козимо, предводитель фуорушити[5]5
  Итал. fuorusciti (мн. ч.) – беглецы, люди вне закона.


[Закрыть] (так называли флорентийских изгнанников), заклятый враг и соперник Козимо в вопросе контроля над Тосканой.

Джорджо Вазари: живописец, архитектор, автор «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих», приближенный советник Козимо – тот доверяет ему исполнение все более ответственных задач, в том числе масштабные восстановительные работы в палаццо Веккьо.

Винченцо Боргини: историк и гуманист, настоятель Приюта невинных, близкий друг Вазари, которому помогал в работе над вторым томом «Жизнеописаний».

Микеланджело Буонарроти: скульптор, живописец, архитектор и поэт, вел работы по завершению строительства собора Святого Петра в Риме.

Аньоло Бронзино: живописец, некогда – ученик, а затем близкий друг Понтормо, официальный портретист семейства Медичи.

Сандро Аллори: живописец, ученик и помощник Бронзино.

Джамбаттиста Нальдини: живописец, ученик и помощник Понтормо.

Сестра Плаутилла Нелли: настоятельница монастыря Святой Екатерины Сиенской, художница, идейная последовательница монаха Джироламо Савонаролы (1452–1498).

Сестра Екатерина де Риччи: настоятельница монастыря Прато, убежденная сторонница Савонаролы, была в дружеских отношениях с настоятельницей, упомянутой выше, позировала ей.

Сестра Петронилла Нелли: сестра Плаутиллы.

Бенвенуто Челлини: ювелир, скульптор и авантюрист, автор бронзового Персея, установленного рядом с Давидом Микеланджело на площади Синьории во Флоренции.

Малатеста ди Малатести: паж герцога Флорентийского.

Марко Моро: работник, краскотер Понтормо.

Эрколе д’Эсте: герцог Феррары, отец Альфонсо д’Эсте, чья недобрая слава вдохновила Роберта Браунинга на создание знаменитого стихотворения «Моя последняя герцогиня».

Джованни Баттиста Скицци: регент Миланского герцогства.

Павел IV: папа римский с 1555 года, выходец из знатной неаполитанской семьи Карафа, прежде возглавлял римскую инквизицию. Заклятый враг протестантов, евреев, художников и книгоиздания, автор Индекса запрещенных книг. Союзник Франции в противостоянии с Испанией. Его непомерный непотизм помог возвышению его племянников: герцога Палиано и его брата, кардинала Карло Карафы, двух негодяев, о которых, может быть, я расскажу в другой раз.

Якопо Понтормо: живописец.

Мне подсказывают, что следует упомянуть и тех, кто, не будучи ни автором, ни адресатом нижеследующих писем, все же в них появляется. На мой взгляд, это неуважительно по отношению к читателям, которым и без того хватает ума – они не дети, чтобы водить их за руку. Можно подумать, что когда я сам все это читал, у меня был список персонажей! Ну да ладно. Назовем некоторых: Баккьякка, пожилой художник, занимался росписью мебели и оформлением интерьеров; Пьер Франческо Риччо, наставник Козимо, а затем его секретарь и мажордом, впоследствии был освобожден от своих обязанностей и в 1553 году помещен в лечебницу из-за умственного расстройства; Бенедетто Варки, некогда сторонник республики, ставший историком режима, зачинатель paragone [6]6
  Сравнение, сопоставление (итал.).


[Закрыть], знаменитой дискуссии об иерархии искусств, был для Козимо примерно тем же, кем Анджело Полициано – для Лоренцо Великолепного. И довольно. Пора открывать занавес, место и время действия – Флоренция, 1557 год.

1. Мария Медичи – Екатерине Медичи, королеве Франции

Флоренция, 7 января 1557

Узнай мой отец, что я вам пишу, он бы меня убил. Но как отказать в невинной просьбе ее величеству? Пусть он мой отец, но разве же вы мне не тетя? Что мне до ваших распрей, вашего Строцци и всей этой политики? Сказать по правде, вы даже не представляете, как я была рада вашему письму. Подумать только! Королева Франции нижайше просит поведать ей о событиях в ее родном городе, предлагая взамен свою дружбу. Могло ли Провидение сделать подарок лучше одинокой душе, бедняжке Марии, чье окружение сплошь дети и служанки? Младшие братья только и знают, что играть в принцев, а малолетние сестры клянутся не выходить замуж, ибо нет для них на свете достойной партии, – будь то хоть императорский сын, – зато я замечаю, как в холодных стенах нашего старинного дворца матушка о чем-то сговаривается с отцом, но мне при этом – ни слова, так что можно даже не сомневаться: свадьба готовится для меня. С кем? Об этом никто до сих пор не счел нужным мне сообщить. Впрочем, я уже злоупотребляю нашей дружбой: довольно обо мне!

Вообразите, дорогая тетушка, что во Флоренции разыгралась чудовищная драма. Вы, верно, помните живописца по имени Понтормо: говорят, среди всех творцов, коих обильно плодит наше отечество, его называли одним из самых видных еще в ту пору, когда вы не успели отправиться из Италии во Францию, где вас ждал королевский жребий. Представьте себе, он был найден мертвым в главной капелле базилики Сан-Лоренцо, прямо на месте работ, которые вел там с незапамятных времен – одиннадцать лет! Говорят, будто он сам лишил себя жизни, ибо остался недоволен результатом. Мне случалось видеть этого Понтормо у его друга Бронзино: с виду он походил на полоумного старика – такие вечно что-то бормочут себе под нос. Но все равно: печальная история.

К счастью, не все наши новости столь трагичны, хотя другие, полагаю, вас ничуть не удивят: уж вам-то известно, что из года в год подготовка к карнавалу начинается все раньше и раньше, поэтому наши площади уже во власти строителей, занятых возведением подмостков, а швеи в домах хлопочут над своим рукоделием. Вы, должно быть, сочтете меня глупой, если я признаюсь, что люблю Флоренцию, когда она облачается в праздничный наряд, но так и есть! Мне радостно это бурление, да и нет у меня иных развлечений, кроме как позировать Бронзино для очередного портрета, коих не счесть: отец поручил ему изобразить всех членов семьи, как живых, так и мертвых. Часами сидеть неподвижно – судите сами, насколько это весело.

Сын герцога Феррары Альфонсо д’Эсте, с которым вы могли видеться во Франции, поскольку мне сказали, что он сражался во Фландрии на стороне вашего супруга короля Генриха, на этой неделе прибыл засвидетельствовать почтение моему отцу, и тот непременно хочет меня с ним познакомить. Говорят, он мрачная личность – час от часу не легче! А вот и матушка меня зовет. Новая подруга горячо целует вам руки. Письмо ваше я сожгла, как вы того пожелали, и последую вашим указаниям, чтобы мое послание дошло до вас в строжайшей секретности. Как жаль, что вы не в ладах с моим отцом! Но уверена, размолвка будет недолгой, скоро вы приедете навестить родных и наконец вновь увидите красоты Флоренции. Кто знает, вдруг Бронзино выполнит и ваш портрет?

2. Джорджо Вазари – Микеланджело Буонарроти

Флоренция, 2 января 1557

Любезный мой маэстро, на сей раз пишу вам не по просьбе герцога, дабы умолять о возвращении во Флоренцию. Увы, иной повод заставил меня потревожить течение ваших римских будней, полных, как мне известно, достойных восхищения трудов, но и многочисленных препон, с коими ежедневно сталкивается ваше искусство, особенно после избрания нового верховного понтифика, который, по-видимому, мало расположен ценить красоты древности и наших дней, в отличие от его предшественников.

Помните, как пятнадцать лет назад я всегда приходил к вам за наставлением? В своей доброте вы тогда делились со мной советами, благодаря им я вернулся к изучению архитектуры, еще более методичному и плодотворному: без вас, верно, мне бы этого не удалось. Методичность нужна мне и теперь, но совсем в другом. Герцог решил почтить меня доверием, поручив миссию столь же деликатную, сколь необычную.

Якопо Понтормо, чей талант вы восхваляли, когда он был еще подававшим надежды ребенком, нынче не стало. Он был найден мертвым в капелле базилики Сан-Лоренцо, возле своих знаменитых фресок, кои до той поры скрывал от посторонних глаз за деревянными щитами. Сама эта новость побудила меня взяться за перо, ведь должен же кто-то сообщить вам о случившемся несчастье. Между тем обстоятельства смерти живописца вполне оправдывают мое новое к вам послание.

В самом деле, тело нашли с резцом, воткнутым прямо в сердце из-под ребер, так что сразу изложить версию происшествия оказалось сложным. Потому герцог повелел мне пролить свет на этот прискорбный случай, тем более что неясностей здесь хватает, о чем оставляю вам составить мнение самостоятельно: на теле Якопо, помимо смертельной раны от резца, были следы сильнейшего удара по голове, нанесенного молотом, найденным на полу капеллы среди других инструментов. Несчастный лежал на спине возле фрески на сюжет Всемирного потопа, фрагмент которой, судя по следам свежей краски, он переписал перед смертью, рискуя при этом оставить зримую границу. Вы не хуже меня знаете, что в работе Якопо был столь же нетороплив, сколь требователен к себе и без конца что-то переписывал, но эта правка на небольшом участке стены, где неизбежно должен был остаться след, разделяющий надвое изображенную фигуру, не могла меня не удивить. Зная его, я бы предположил, что он скорее переписал бы весь элемент, будучи недоволен хоть малой частью целого.

Этим, однако, странности не ограничиваются. Когда обнаружилось тело, в дом Якопо на виа Лаура тоже пришли: жил он в помещении, напоминавшем чердак, куда можно было попасть по лестнице. Там же, в мастерской, среди уймы рисунков, эскизов и моделей, было найдено полотно, которое вам хорошо известно, ведь вы сами некогда выполнили его эскиз: вы наверняка вспомните «Венеру и Купидона», пользовавшуюся таким успехом, что ее копии стали появляться по всей Европе – быть может, вы знаете, что мне самому выпала честь выполнить несколько версий, они ни в коей мере не сравнятся с работами Понтормо, но все же имеют счастье нравиться другим, ибо все созданное по вашим рисункам непременно хранит след вашего божественного гения. Было это до возвращения инквизиции, в те кажущиеся ныне далекими времена, когда кардинал Карафа еще не стал Павлом IV, а обнаженная натура не успела впасть в немилость и, напротив, на нее был особый спрос. Сегодня, разумеется, никому бы и в голову не пришло написать такую вещь, но вам известно, каким сумасбродством отличался наш славный Якопо. Впрочем, не это привлекло наше внимание, ведь если не принимать в расчет те четыре года, когда сердцами непритязательной публики овладел монах Джироламо Савонарола, можно сказать, что мы, флорентийцы, способны разглядеть красоту человеческого тела, не усматривая в нем дьявольское непотребство. Кстати, на представшем нашим глазам полотне не было драпировки, которую Понтормо ранее дописал, чтобы прикрыть бедра богини. Но еще больше удивило нас, – тут я даже затрудняюсь подобрать правильные слова, дабы не оскорбить чьи-либо чувства, и уж тем более представителей семейства его светлости, – что вместо лица Венеры Якопо изобразил черты старшей дочери герцога, синьорины Марии Медичи.

Как видите, дело может оказаться весьма неприятным, а потому герцог решил доверить его человеку верному, повелев одновременно пустить слух, будто несчастный Якопо положил конец своим дням, исполнившись крайнего собой недовольства. Тем не менее все это никак не рассеивает окружающую меня завесу тумана, и потому, чтобы распутать хитроумный клубок, я позволю себе воззвать к вашей великой мудрости, зная, что она почти не уступает вашему таланту и сполна раскрывает ваш гений.

3. Микеланджело Буонарроти – Джорджо Вазари

Рим, 5 января 1557

Мессер Джорджо, дорогой мой друг, не могу передать, насколько я разбит: кажется, не вставал с постели целую вечность. Признаться, я и без того был подавлен всеми заботами, связанными со строительством собора Святого Петра, но смерть Якопо, можно сказать, нанесла последний удар, и я омыл слезами ваше письмо. Он был живописцем большого таланта, как по мне – одним из лучших не только в своем поколении (явившемся на свет между моим и вашим, ведь я уже на пороге смерти, а вы еще пребываете в расцвете лет), но и просто среди современников. Уж не знаю, в ту ли дверь вы постучались за помощью, чтобы найти виновного в этом преступлении, немыслимом в глазах Господа и мира: опасаюсь, что вы несколько переоцениваете глубину моей мудрости, ибо в Риме меня давно уже называют выжившим из ума стариком. И все же, дабы уважить вас и почтить память Понтормо, я готов помогать вам по мере сил. Быть может, и в самом деле взгляд, так сказать, в иной перспективе, то есть направленный на Флоренцию извне, принесет пользу в вашем дознании. Если браться за дело со строгостью и логичностью какого-нибудь Брунеллески или Альберти, то, чтобы найти виновного, следует прежде установить, подходил ли случай и какова причина преступления, или же сначала найти причину, а потом разобраться со случаем. Кто мог желать смерти несчастного Якопо? И кто, находясь с ним в тот вечер, нанес смертельный удар? Пишу эти строки, и мои глаза увлажняются слезами: так и вижу, как он лежит в луже крови, с пронзенным сердцем, поверженный одним из тех инструментов, которые для нас, художников, стали средством к существованию, убитый собственным резцом, сраженный собственным молотом – как если бы его предали самые верные друзья. Но что бесплодные излияния! Слезы мои – дань памяти нашему другу, но они не помогут нам найти убийцу. И вот первый вывод: виновник во Флоренции, среди вас.

Боюсь, мой добрый Джорджо, больше мне помочь нечем за неимением иных подробностей. Как-никак я лишь скромный скульптор, а из Рима базилику Сан-Лоренцо не видать. Станьте же ради Якопо моими очами и, прошу, держите меня в курсе дознания.

Только вы ничего не написали мне о его фресках. Как они вам? Говорят, герцог велел создать достойный ответ Сикстинской капелле. Поделитесь своими чувствами, милый Джорджо, вы же знаете, мне всегда дороги ваши суждения.

4. Джорджо Вазари – Микеланджело Буонарроти

Флоренция, 7 января 1557

Любезный маэстро, спешу вас обнадежить: вашу Сикстинскую капеллу капелла Понтормо не превзойдет. Как вы и просили, опишу увиденное: в верхней части капеллы, отделенные друг от друга – Сотворение Адама и Евы, Вкушение запретного плода, Изгнание из рая, Возделывание земли, Жертвоприношение Авеля, Смерть Каина, Благословение детей Ноя и постройка Ковчега. Далее, на одной из стен в пятнадцать локтей по высоте и ширине – Всемирный потоп с множеством мертвых тел и Ноем, который беседует с Богом. Возле Потопа и нашли несчастного Понтормо, именно на этой стене он переписал фрагмент целого, когда все остальное давно успело просохнуть. На другой стене он изобразил Воскресение из мертвых, где царит смятение, какое, собственно, и ждет нас всех в день конца света. Напротив алтаря по обеим сторонам – группы из обнаженных фигур, они выходят из-под земли и возносятся в небеса. Над окнами ангелы окружают Христа во славе, тот воскрешает умерших, чтобы предать их суду. Признаться, мне не понять, почему в ногах Христа Якопо поместил Бога Отца, создающего Адама и Еву. Удивляет также его нежелание разнообразить как лица, так и палитру; могу упрекнуть его еще и в том, что он вообще не принимает в расчет перспективу. Словом, прорисовка, колорит и живописное исполнение этих фигур вызывают такое уныние, что хоть я и называюсь художником, вынужден сообщить, что увиденное выше моего понимания. Хорошо бы вам взглянуть на это своими глазами, вы бы мне все объяснили, хотя сомневаюсь, что ваше суждение значительно отличалось бы от моего. В композиции, конечно, встречаются великолепно проработанные торсы, некоторые части тел, запястья и лодыжки, ведь Якопо не поленился выполнить глиняные модели, поражающие тщательностью проработки, но все это грешит недостатком цельности. Большинство торсов слишком велики, а руки и ноги слишком коротки. Головы напрочь лишены грациозности и той особой красоты, какие можно наблюдать в других его живописных работах. Как будто здесь выборочное внимание к деталям оборачивается небрежением к самым важным из них. В общем, в этой работе ему не удалось превзойти не то что божественного Микеланджело, но и самого себя, а это доказывает, что в попытке совершить насилие над природой мы лишаем себя достоинств, коими обязаны ее щедрости. Но разве Якопо не вправе ждать от нас снисхождения? И не склонны ли художники ошибаться, как все остальные люди? Остается вопрос, на который теперь не найти ответа, поскольку Якопо унес его с собой в могилу: почему перед смертью ему вздумалось переделать фрагмент Всемирного потопа? Кто скажет, о чем в глубине души ему грезилось?

Как бы то ни было, завершить фрески герцог в своей великой мудрости доверил Бронзино.

5. Микеланджело Буонарроти – Аньоло Бронзино

Рим, 9 января 1557

Мессер Аньоло, Вазари сообщил мне об ужасной драме, потрясшей Флоренцию и всех нас, ценителей искусства и красоты, драме, в которую вовлечен ваш наставник и друг, поверженный на том самом месте, с которым связаны его самые большие надежды, но еще – и об этом я слишком хорошо знаю по опыту, обретенному дорогой ценой, – величайшие из мук. В самом деле, что может быть ужаснее, чем писать фрески? Целый день проводишь, изогнув шею и запрокинув голову в десяти или пятнадцати футах над полом, и что есть сил водишь кистью, пока не высох грунт, ведь иначе придется все начинать сначала. Скажу честно, если бы мессер Вазари не изложил мне обстоятельства смерти Понтормо, исключающие двусмысленное толкование, я бы не удивился, когда бы узнал, что несчастный свел счеты с жизнью, ибо мысль эта и меня одолевает в иные вечера от отчаяния, когда шея и спина надорваны тяжкой работой, а оттого, что все время опущена голова, вырастает зоб, не говоря уже о разных интриганах и докучателях, гораздых распространять клевету и строить козни. Уж вы-то знаете, какие нападки и хулу без малого двадцать лет терпит мой Страшный суд, а Арети-но, этот сукин сын, да сжалится над ним Господь, даже сравнил его с борделем, устроенным в самой большой капелле христианского мира. Критики эти не то что не перевелись, их племя только ширится и крепнет. Настолько, что нынче папа Павел IV, поначалу замышлявший просто-напросто уничтожить мое произведение, поручил моему доброму другу мессеру Даниеле де Вольтерре одеть мои обнаженные фигуры, и пришлось бедняге выполнить эту недостойную задачу, так что в Риме его уже наградили прозвищем Штанописец. Вот до чего дошло. Далеки те времена, когда папы одаривали меня роскошью. Даже Павел III, которому мир обязан возвратом римской инквизиции, преподнес мне чистокровного арабского жеребца, утверждая, что на всем Востоке и Западе нет скакуна быстрее. Тогда все средства были хороши, чтобы удержать меня на службе. Многострадальное животное томится в конюшне, как я в своей берлоге.

Не сомневаюсь, что Якопо пришлось пройти через такие же унижения, ведь я не забыл недоброжелателей, завистников и разных клеветников, которых полно было во Флоренции, когда я оттуда уехал, и не вижу причин, чтобы они не оставили подражателей. А потому хочу услышать из ваших уст, как приняли фрески Понтормо, а главное, узнать ваше мнение о его работе, ведь притом, что нет причин не доверять сдержанному отзыву Вазари, я не перестану считать, что два мнения лучше одного, если исходят от людей здравомыслящих и прямодушных.

6. Аньоло Бронзино – Микеланджело Буонарроти

Флоренция, 11 января 1557

Вы не были во Флоренции двадцать три года, не так ли, дорогой маэстро? Хотя вас неоднократно требовал к себе его светлость герцог и, вторя ему, звали друзья. Быть может, новый повод заставит вас уступить, а значит, наш бедный Понтормо совершит то, что не удалось другим: клянусь вам, его фрески столь блистательны, что подобных после вашей Сикстинской капеллы никто не видел. Это зрелище великий Микеланджело должен созерцать самолично, ибо нет таких слов, чтобы его описать.

Не верьте мессеру Джорджо: он хоть и наделен вкусом, а честность его не вызывает сомнений, но он еще и придворный и умеет угодить своему господину. Вы как никто знаете, и ваше письмо тому залог, насколько нагота претит духу святости с тех пор, как Римская курия изволила возложить папскую тиару на голову великого инквизитора, этого Карафы, невосприимчивого к красоте искусства и полагающего всякое изображение обнаженного тела оскорблением Господа. Потрясающий Всемирный потоп имел несчастье не понравиться герцогине, чьи испанские вкусы едва ли сочетаются с подобным экстраординарным ви́дением: неповторимым замыслом и рукой Якопо явлена груда обнаженных тел, некоторые из них словно взбухли от долгого пребывания в воде. Изображено это так правдиво, что по городу разлетелся слух, будто вместо натурщиков Якопо использовал трупы утопленников, которые сам собирал по больницам. Разумеется, это россказни, сущий вымысел, но поразительное произведение Понтормо допускает подобное преувеличение: никогда еще утопленники не представали в столь живом облике, как на этих стенах.

Его светлость Козимо, не разделяя предрассудков герцогини касательно изображения плоти, не будучи ни Карафой, ни женщиной, ни испанцем, тем не менее с давних пор жаждет именоваться королем Тосканы, чтобы не зависеть от папы, который один только и может даровать ему этот титул. Потому он воздержался от каких-либо признаков одобрения, когда фрески показали узкому кругу избранных, ради которых герцог велел убрать щиты – ими Якопо прикрывал свои работы. Но я-то знаю, что как бы то ни было, росписи герцогу нравятся, и вот тому доказательство: он оказал мне честь, доверив их завершить, ибо знает, что как самый верный ученик Понтормо я его наследие не предам. Дай бог мне не подкачать, и тогда, завершив творение Якопо Понтормо, я с гордостью поставлю рядом с его именем свое собственное. Это станет отмщением, нашим общим, ибо нет сомнений, что убит он был из-за этих фресок, в духе новых времен, определенно мрачных и чуждых таким, как мы.