Текст книги "Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы"

Сонеты

 
Тебе сонет послать я не премину.
Раз на дороге повстречал мужлана,
К бочонку тот присасывался странно
И дно лизал, точнее – сердцевину.
 
 
Ни капли не спадало на грудину —
Питийства, знать, искусник несказанный,
Он шею гнул с повадкой пеликана,
Всё начисто слизав за миг единый.
 
 
Не спрашивай, как месса завершилась,
И о попе том спрашивать не надо,
И как вино по капельке сочилось.
 
 
Он на бутыль сию смотрел с досадой,
Как только в ней вино пресуществилось,
Затем облобызал ее, как чадо,
 
 
И, выйдя за ограду,
Всё бормотал себе: «В Рим, в Рим, wein gut»;
И, дабы завершить прощанья, тут
 
 
Рыгнул пресмачно плут,
Отрыжку описать не хватит тщанья —
Прошла меж подбородком и гортанью.
 

 
Кто б отнял «шарик», «поле», «молоток»
У этих глупых неаполитанцев
Иль сбил бы спесь с надменных капуанцев,
Тот саламандру б из огня извлек!
«Ну, Джанни, не плошай, вперед, игрок!»
Я лучше пса учую дух поганцев —
Всех торгашей их, наглецов, засранцев;
Синьор, у них не ценен поварок!
 
 
«О вежливости тутней ваше мненье?»
– Здесь вежливость ночным горшком прикрыта
(Отвечу вмиг): свинарник – загляденье!
 
 
«У-у! эти флорентинцы сибариты:
Утонченны, поди, до одуренья!»
На том пасутся олухи, тем сыты!
 
 
Бобов здесь не ищи ты.
На спрос ответят с придурью всегдашней:
«Моллюска вам? На площади у башни».
 

 
В тот вечер я со всеми пировал.
Линей вареных подали в ванили
И столько изощренных блюд вносили —
Их ни один подлец не надклевал.
 
 
Валились слуги с ног, вбегая в зал,
В чем лестницу негодную винили.
Угадывалось мной вино в бутыли,
Но, словно ястреб, ни глотка не взял.
 
 
Тот хлеб съедобным я назвать не вправе,
А поросенок был в соку и свежий
Лишь только на словах, никак не въяве.
 
 
Был кравчий неотесанным невежей:
Так руки грубы, молвлю не лукавя,
Ни дать ни взять две лапищи медвежьи.
И гости всё не реже
Толкались, чтоб распробовать хоть что-то,
И мненья выражали до икоты.
Как на дроздов охота —
То шепоты, то крики «э-э-э» да «дзи».
Что дальше было – сам вообрази.
 

 
Рогожевый мешок я приоткрою
И к верху дном его перетряхну,
Посмотрим, что за пыль в нем – ну и ну!
По нюху пса легавого я стою.
 
 
Грубее б надо с бестолочью тою.
Он – круг, что Джотто вывел в старину,
А сколь он глуп, и молвить не начну,
Ведь не метать же бисер пред свиньею!
 
 
Всегда о нем глагол один и тот же:
Он задницу намял полой паландры
С таким покроем модным – идиот же!
 
 
Я знаю всё о свойствах саламандры,
Которую с другими видел в Кьедже,
И у него не более каландры…
 
 
И всё ж я не Кассандра.
Мне уважать ли чин его и звание,
Коль впал наш доктор в дуракаваляние!
 
 
Он хины окаяннее.
И чистое вино ему заказано:
Встал пред сосудом он миропомазанья.
 

Против Маттео Франко (V–XXIV)

V

 
Я, веруя в причастье, ненароком
Служителя Господня вопросил:
Как возлюбить Рахиль по мере сил,
Как в Псалмопевце смыслить мне высоком?
 
 
От слепоты в невежестве глубоком
Какое б средство в церкви получил?
Но вряд ли бисдоминский Михаил
Однажды снизойдет к моим порокам.
 
 
Сложи, Архангел, панцирь свой нагрудный,
Что надевал ты при былой бомбарде,
И дай тычка крольчихе той паскудной,
 
 
Что пахнет вся, как говорят в Ломбардьи.
Сто пять и пятьдесят сложить нетрудно…
Кайафа так писал; сгорели б хартьи!
 
 
И ежели в азарте
Ты не отрубишь правую мне руку,
Влей в глотку соус, огненную муку.
 
 
Ну, выкинул ты штуку!
Господне тело не для вас, злодеи,
Мошенники, плуты и фарисеи!
 
 
Не делай огнь слабее,
Чтоб больше за перо я не хватался —
Свет благочестия во мне остался.
 

VI

 
Еще от сала в худеньких бочонках
Подагра сера Чеджиа не жгла,
Тебе я слал сонетов без числа,
И «пульчики» мои – в твоих печенках.
 
 
Летите, птенчики, на крыльях звонких
И мир наш раскалите добела,
Без страха клюйте, в том не будет зла,
Всех огорошьте на полях-сторонках!
 
 
Не церемоньтесь! Каждый мне глаголет,
Мол, кознеплетский стих мой больно ранит,
Но сам Парнас меня честит и холит,
 
 
Поэзия моя цветет, не вянет.
Ты слышишь рог? На битву звать изволит.
Мой стих тебя, о попик, оболванит,
 
 
Да и за мной не станет:
Завистнику, тебе встреплю я уши
И, словно вьюн, не задержусь на суше.
 

VII

 
Приехал в Пизу я на день Антония.
Твои сонеты – дивные создания! —
Так мерзостны, как здешние лазании,
Как будто их варила Эрихтония.
 
 
Свидетель Вакх, поется благозвоннее,
Коль говорю тебе об их изъяне я.
Как Филомела, жертва злодеяния,
Так плачу я, так изливаюсь в стоне я.
 
 
Средь мешанин твоих мне ясно зримы
Бурьяссо истый, сплетник, сучий сын.
И как они звучат, неодолимы!
С тобою ангелочки, всякий чин:
Престолы, серафимы, херувимы,
А ты смердишь занудством, как кретин.
 
 
Что ж, грек мой Буркьеллин,
Дари свои сиянья Кирре, Низе,
Каким тебя увидел здесь я, в Пизе.
 
 
Смешно мне, олух в ризе:
Морочишь нас, монах ты бело-черный.
Так, Ave, рабби, сер Маттео вздорный!
 

VIII

 
В тебе две бабьих фиги вместо мозга
И нет, сер Лапоть, признаков мужских,
И ты дурнее дурней хоть каких,
Так что и уши б залепил известкой.
 
 
Пишу сонеты метко я и хлестко:
Один готов – другой сложится вмиг;
Раскинув сеть для крупных рыб морских,
Попотчую тебя отборной розгой.
 
 
О, как бы я польстил себе, когда ты
На шее след заветный бы явил
(Недолго, сер Острог, до этой даты!)
 
 
Железного ошейника; съязвил
Бы я: «Не трогать – жертва ката!
Ведь срам ей, словно хлеб насущный, мил!»
 
 
Когда б распотрошил
Тебя палач, яд брызнул бы мгновенно
Из требухи твоей, как из Келено.
 
 
Коль ранее в геенну
Не сверг бы Иисус тебя, свинья,
Тебя бы сдал Синедриону я.
 

IX

 
Ко вшам ты, Франко, мой возводишь род,
Меж тем их на спине твоей избыток,
И сам Минос столь изощренных пыток
В аду тебе, подлец, не изберет.
 
 
За «грубияна», «прихвостня» в расчет,
Как пса, тебя скулить заставлю (прыток!)
От всех моих кусачих паразиток
Тебя и Agnus Dei не спасет.
 
 
Откуда взял, что сорок лет мне? Чу!
Мне также восемьнадесять пристали,
Как шмотки осужденных палачу.
Что ж, гусик мой, подлива не жирна ли?
Ты уличил себя же. Хохочу!
Как ты мудрен, ты хочешь, чтоб все знали?
 
 
Гораций не писал ли:
Tractant fabrilia fabri? Ты кастратец?
В башке твоей гуляет ветер, братец,
И средь твоих невнятиц
Мне виден ясно пентюх, остолоп.
За хобот твой тебя б подвесить, поп!
 

X

 
Так воздадим же стрекотанью дань!
Мое желанье петь не знает меры,
Извлек меня из бездны, из пещеры,
Избавил от нечестья молвить дрянь,
 
 
Но, пастырь, где же соль? И ты-то глянь:
Кальсоны у тебя уж слишком серы,
И то, что ты зовешь «святою серой»,
На них – коричневеющая срань.
Горжусь: немногим больше я пигмея,
Тебя ж оставлю в дураках, Галгано,
А ты с лицом безумца, иудея,
 
 
Обжора, жирный хряк, своей сутаной
Прикроешь то, что видел на тебе я —
Тот выкаток из зада Грациано.
 
 
Глупчино и Болвано!
Не ровен час, с терпением не слажу
И, как то следует, тебе я вмажу.
 

XI

 
Послушай, что сказать тебе имею:
Твои делишки наперекосяк.
Ты утром жмешь рукою свой башмак,
В кровати измышляя ахинею;
 
 
Как разразишься басенкой своею,
Негусто плюнешь, после ж кое-как
Скроишь сонет поганый натощак,
И так отрадно станет дуралею!
 
 
Затем бежишь на розыск Анджолина,
И куколь пыжится, трясешь жирок,
Медведь, сатурнчик, глупая скотина;
 
 
И, зная, что тебя б сожрать я мог,
Лишь скорчит тот приветливую мину,
Скулишь: «Луиджи так меня допек!..»
 
 
Или порой, конек,
Я вижу, сер Каркунчик, как с бравадой
Симфонию испустишь ты из зада
 
 
И принимать мне надо
Учтивее кукушки эти звуки:
Из задницы осла не звонче пуки!
 

ХII

 
Ты дмишься, Франко, будто ты Буркьелло,
Но судит Анджолин, что порешь дичь.
Главу, как лев, возносишь, только клич
Заслышишь: «Гляньте, гляньте, вот так дело:
 
 
Наш сер Маттео, поп наш, так умело
Сонетики плодит!» О, сер Кирпич,
Ты знаешь точно, где сова иль сыч,
И где какая птица пролетела.
 
 
Но ты не Дза и не Орканья, да!
Стихи твои, sed verba iniuriosa,
Одна немецкая белиберда,
 
 
Их по-кьоджински строчишь для курьеза;
Колпак из них не склеить, вот беда!
Состряпаны все а-ля франсуоза,
 
 
Но есть одна заноза:
Не знаешь ты, о сладкая Бадесса,
Как толком справлена должна быть месса.
 

XIII

 
Ты заслужил двенадцать, вот и в гости
Идет к тебе тринадцатый сонет.
Он всем доступен, лакомее нет,
Вкуси же блюдо вкусное без злости.
 
 
Мои стишочки, как собаке кости,
Спадают манною от горних мет,
Впишу их в книгу, дабы видел свет:
Погряз в пороках ты, как пес в коросте.
 
 
Пока довольно этих на потеху.
Безропотно испей сию ты чашу,
Смотри, иначе лопнуть мне со смеху!
Сонеты я сюрпризом приукрашу,
Ты почешись, но не чини помеху;
Не спорь со мной – не расхлебаешь кашу,
 
 
А то и нос расквашу.
Того, кто смирен, бьют лишь негодяи,
Кто терпит, с тем учтивее всегда я.
 
 
По чести, знать, такая
Затрещина – ответное посланье.
Сер Жлоб, искусству ты на посмеянье,
 
 
Оставь же Марсу брани,
Сам лучше требник поутру листай,
Еще не растрепал его, лентяй.
 

XIV

 
Я вижу, пастырь, прыткий пилигрим
С воротника скакнул тебе на лбину,
И он там не один, как я прикину,
Ведь так не ходят в Иерусалим.
 
 
Тебе сонет я сочинил засим,
Дуриле, блудню, грязному кретину;
Не подольстишься ты и к челядину,
Сколь ни пои его вином своим.
 
 
Оставь свой виселичный капюшон!
Я видел, как светил ты голой сракой
Со всей Тартарьей, чей приют – притон.
 
 
Ты так дошел бы вплоть до Арманьяка,
Дупло, жабина, жалкий пустозвон,
Петух Бальдраккский, дохлая кошака,
 
 
Сер Дрябло ди Елдакко!
И правда, всыплю я тебе, блуднице,
Таких, что не забудешь, бенефиций!
 
 
В Сиене молвят сице:
«Ты мерзостнее даже Банкеллино».
Так прыгай: твое место – Сан Мартино!
 

XV

 
Чтоб семь колодцев вычистил ты рьяно,
Тебе я кадку шлю и пуд свинца,
Там скипетр твой с короною глупца,
Там гребень твой и там же Дурлиндана.
 
 
Поплавай в стоках, скатик мой поганый,
И в них, глядишь, прибавится дрянца.
«Не выношу я твоего лица»,
Как молвил друг Риньери-капеллану.
 
 
По Пизе ходят слухи очень ходко,
Что ты алтарь свой променял на стол,
Где бьются в крикку. Ну же, сер Ошметка,
 
 
И кто б тебя святою Фиккой счел!
Окрашу-ка твой рыльник сковородкой,
Чтоб ты, ватрушка, тряпка и вафел,
 
 
Супец бы свой извел
Чрез уши, через нос и рот свинячий;
Вот доберусь до ребер старой клячи!
 
 
Осу злишь, не иначе.
Сколь ты проворен, смел, не вемо мне,
Я б тропнул палкой по твоей спине!
 

XVI

 
Ну ты и грохнулся, цела-то репа ли?
И прямо, сер мой, задницею на поле!
Глядишь, микстур каких бы и накапали,
Средств знаю много: не найду зацепу ли!
Тебе так не нажиться, словно Пепполи,
Скорей метлой ужопили б, отлапали;
Беги ж, как мышь, которую не сцапали,
А то с силками ходишь – не нелепо ли!
 
 
В стишках твоих сомнительна пиитика,
Ползешь всё крабом, на манер лунатика,
В бреду ли, пьяный, вроде паралитика.
 
 
В тебе занудство истого грамматика,
Смолою провонялся весь (глядите-ка!),
Горчащим нектаром aloè patico,
 
 
Скорее в математика
Тебя я превращу, в осла ученого
Или в калеку новоиспеченного.
 

XVII

 
Ты говоришь, не понял я? Гляди же,
Тебя расшифровал на этот раз.
О дружбе что болтаешь, дуропляс?
Мастак ты в кости, а они в престиже!
 
 
Возьмешь себе священство, ранг не ниже
Мельхиседека? К Дьяволу тотчас!
Эй, Флегий! Как Пифон, ты полн зараз
И ужаснуть способен, враль бесстыжий.
 
 
Не знаю как, разверзнется каверна,
Такая же, как встарь на стогне Рима,
И ты в нее падешь под грузом скверны.
 
 
Нет! виселица ждет тебя, вестимо,
Распятье лобызнешь нелицемерно
И кувыркнешься, петлею давимый.
Веревку дам, родимый,
Чтоб ты поверил мне в минуту ту,
Которую я пряником сочту.
 
 
Воздам хвалу Христу,
Что я тебя нашел, несчастный, злобный,
И буде ты сей пастырь преподобный.
 

XVIII

 
Ты виселицей мечен от рожденья,
Во Франции сказали бы: крестом.
Каким слывешь ты, промолчу о том,
Достоин топора – и всё сужденье.
 
 
Все знаю в Бисдомини преступленья
И что сварили бы тебя живьем,
Но молвят: я ко всем проникнут злом,
И значит, при себе оставлю мненье.
 
 
Как то, что привлечет к себе магнит
Железо, так и верно то, пожалуй,
Что жир свиной твой в пламени горит,
 
 
Сожрет тебя костер мало по малу,
Но блюдо, что готово, так смердит,
Как это, верно, не пристало салу;
 
 
Здесь дело к карнавалу,
Но ходишь, знаю, клянчишь всё в мольбе,
Чтоб помолились люди о тебе.
 

ХIХ

 
О чем я, Франко, мог бы молвить «смелый»?
О мудрости, мече иль самостреле.
Питаешься росой ты, пустомеля,
Как куропатка на холме Морелло;
Ты хочешь быть отважным, как Буркьелло,
 
 
Но в этом положеньи, в самом деле,
Не даст тебе магического зелья
Камена; ах, мой сладкий сер Баччелло!
 
 
Сдается мне, сер Боров, что по нраву
Всегда тебе разверстая клоака,
Ты плаваешь в дерьме, упав в канаву;
 
 
Твои стихи, облезлая собака,
Как скат морской, бесхвосты и безглавы;
Не лавр – бурда тебе мила однако!
 
 
Но не скажу я «срака»
Тебе сейчас, хоть ты в вонючей жиже,
Пока не уколю, но погоди же:
 
 
Уж карнавал всё ближе!
Тогда не пощажу, изжарю в хлам.
Где б ни был, крепко приберу к рукам!
 

XX

 
О сер Матгео, ты встаешь с одра
Как на решетке тесто для лазании,
Искоренять порок ты полон тщания,
Как Бог, как солнце, образец добра.
 
 
За благочестие тебя, придет пора,
Повесят, и на стогнах в ликовании
Воскликнем все: «Испания! Испания!»
Раз я молчу, ты не бери пера.
 
 
Ты говоришь чванливо, что не смею
Давать ответ на вызовы твои,
Что я вилланов-певчих не имею,
Что с короб я наплел галиматьи.
Агнессы сын, ты был рожден не ею —
Ублюдок ты, отродие змеи.
 
 
Как выпады сии?
Себя Буркьелло мнишь, писака жалкий,
Спасался бы, как нетопырь от палки!
 

XXI

 
Поэтишку ты шлешь из малодушья
На поле брани, серенькую мышь,
И будет весь исколотый малыш
В мышином терне, говорю не чушь я!
 
 
Что дмишься так, горбулина верблюжья?
Тебе еще не задал я, шалишь!
Не нападаю, разминаюсь лишь,
Ведь цель мала для моего оружья.
 
 
Не он, а ты мне нужен, супостат.
Не схож ли ты с пиявкой той треклятой,
Что бедокурит в мудях у ребят?
 
 
Ту гиль, которой потчуешь меня ты,
Порой твои писанья уравнят,
Но дверца Трои у тебя уж взята.
 
 
А твой сер Комината
Такую кашу заварил здесь мигом,
Что Этеокл не съел бы с Полиником.
 
 
Дам бой всем «-акам», «-икам»;
Мурло как у совы, а рот – манда,
Язык же – чтоб смачней лизать всегда!
 

XXII

 
Галдишь ты, право, горлопан, зело,
И семь телков зычней бы не мыкнули;
Как ты в брехне, вовеки не тонули
В Пандектах славный Бальд и Бартоло.
 
 
Услышишь стрекотню, и понесло;
Заложишь плащ, коль жарко, как в июле,
Так у пройдох подслащены пилюли,
Что златоустом кажется трепло.
 
 
Ты говоришь, мол, скользкою улиткой
Был поднят на смех доблестный Тезей,
Что с одноруким людом сладил прытко;
 
 
Мол, комарами осажден Орфей,
Зане от лавра больше нет прибытка,
И говорю, мол, точно Иудей.
 
 
В церковный Юбилей
Толпой бредут такие ж пустобрехи,
Но жрать тебя мои устали блохи.
 

XXIII

 
Секрет тебе открою, он хорош,
И не постичь его пустоголовым,
Как раз твой случай, так послушай, словом,
Как можно резать надвое пердеж;
 
 
Он тих ли, громок, в ум ты не берешь,
Но коли хочешь стать Фомою новым,
Сунь в задницу свой нос, а я покровом
Тебя прикрою, да сполна вдохнешь.
 
 
Здесь рядом мона Луна, всех пригожей.
«Что-что? Ну, не тяни за поводок».
Скажу, скажу; ты жаждешь знать, похоже!
 
 
В воде был грех: родился пузырек,
Поднялся вверх, ножом его без дрожи
Разрежь на половинки ты, дружок.
 
 
Ну-ну, расклюй чеснок!
Сер Таракан, так будешь знать отлично,
Как трескает осел весною зычно.
 

XXIV

 
Тебе оливу шлю миролюбиво.
Хочу, чтоб ты меня очистил, поп,
(Да буду светлым, как гелиотроп!),
Сколь ни была б твоя душа паршива.
 
 
Ты душка, коль сказать красноречиво,
Стал доктором, хоть негде ставить проб,
Слюнявый и свинячий остолоп,
Салажка и любимчик мой смазливый.
 
 
Даю тебе корону, скипетр, славу я,
И кресло триумфальное, и силище,
И громкий титул с властью и державою,
 
 
И отведу в подобие святилища,
Где ложь, измена и дела неправые,
Приют порока, всех грехов вместилище.
 
 
Господь, в сие страшилище
Метни огонь и молнией удари!
Лишь молвлю «Франко», вонь учую гари.
 
 
Дубиной бы по харе;
Но бросим спор, сонетов больше нет,
Ведь ты в броню дамасскую одет.
 

Другие сонеты

 
Дельфин горбатый – вовсе не Креспелло;
Кривой, в коросте, скрюченный, убогий,
Тот выше глаз, тот ниже, колченогий,
Затмишь собой искусство Донателло!
 
 
Как судно порт, так ищешь то и дело
Завалинку, скамейку у дороги,
Без них-то сразу опочиешь в Боге,
А так приткнешь свое, как рухлядь, тело.
 
 
Молчком ты не осилишь и полшага,
Разносишь сплетни за десятерых,
Болтаешь, как последняя чертовка.
 
 
С предательскою рожей доходяга
Дугою согнут на ногах кривых,
И ясно, что гнила душа-плутовка.
 
 
В чем у тебя сноровка?
Вернешься к наковальне и подковам —
Хоть кузнецом-то ты слывешь толковым!
 

 
Вначале тьма была, и несть конца ей!
Ты видишь, друг мой Бенедетто Деи,
Как клюнутые гнутся фарисеи,
«Аве Мария» всуе восклицая.
 
 
Смеешься ты, в дороге созерцая
Как ищут пилигримы-дуралеи
Таверну и сжимают агнус деи,
Розарием докучливо бряцая.
И куколи не высмеять нельзя нам:
Псалмы мусолят, четки теребят,
Уподобляясь глупым обезьянам.
 
 
На костылях втащиться в райский сад
Овечки жаждут, хроменьки, с изъяном,
И кажется, что терны их язвят.
Но от закрытых врат
Они сорвутся в бездну тьмы исконной
И прямо в зубы твоего дракона.
Не избегут урона:
По смерти не блаженство будет им,
А пекло, прутья, смрад и серный дым.
 

 
На диспутах толкуют деловито,
Где вход, где выход у души – вотще!
И, мол, она как косточка в леще;
Зайдут в тупик, а ложь их шита-крыта.
 
 
Цитируют Платона, Стагирита,
И что обрящет мир, рекут еще,
Душа в псалмах, но чушью вообще
От слов их наша голова набита.
 
 
Душа, она (суди же на свой вкус),
Как сахарный орешек в теплом хлебе
Иль в булку вправленный говяжий кус.
 
 
Тем бредням верить незавидный жребий:
Наобещают-то – велик искус,
Но, как на рынке, всучат лишь отребий.
 
 
Кто побывал в Эребе,
Хоть нет пути назад, а скажет так:
Мол, с лестницей ходил туда, чудак;
Наскажут всяких врак,
Там, дескать, ждет нас мягкая перина,
И рябчики, и сладостные вина!
 
 
Пусть веруют кретины!
А мы, Пандольфо, ляжем в твердь сырую,
И мнихи не споют нам «аллилуйю».
 

 
Бартоломео, лишь расстался с вами,
Забыл о наставлениях, так вот,
Со мной изрядный вышел анекдот:
Стал видеть ложь прозревшими глазами.
 
 
В еврейской книге, первой меж томами,
Прочел я: Петр гулял по глади вод;
Подпорки выломав, обрушил свод
Герой Самсон в филистимлянском храме;
 
 
В своей корзинке кроха Моисей
Приплыл туда, где на реке запона,
(Там хорошо рыбачить, ей-же-ей!);
 
 
Разверзся в море лаз для фараона,
Лишь тот в него – сомкнулся поскорей,
И сгибло двадцать тыщ во время оно.
 
 
Так Библия резонно
О Лазаре воскреснувшем лепечет,
О всех калеках, в ком недуг и нечет;
 
 
Болящих всех излечит.
Так брат Кристофано глаголет нам.
И значит, бочкою не станет грамм.
 

 
Достопочтенный сыч, тебе едва ли
Опору любомудрие подаст,
Как выпь в болоте, ты когтист, глазаст,
И зубы как у пса в его оскале;
 
 
Вгрызешься так, чтоб хватку не разъяли,
Гузном задавишь – ты вельми задаст;
Люд шепчется (он слух пускать горазд),
Что нам с тобой не избежать баталий.
 
 
Толкуют: «рохле с дедом воевать»,
Что с грозным видом ходишь ты в Восьмерку
И жаждешь господина обскакать.
 
 
Чем выше ты, тем жди больнее порку,
Уж лучше, как сурку, тебе дремать,
Забившись молча в яму или в норку,
 
 
А то сломаю корку:
Стоять тебе ристалищным болваном
В бумажных латах, в шлеме оловянном
В потребу играм бранным.
Но для тебя, клоачник, в самом деле,
Местечко будет лучшее – в борделе.
 

 
«Видал ли флорентинца, Амброзин,
Что в доме у Пиццелло жрет от пуза?
Подлец он, натуральная медуза,
В рот репы не возьмет сей сучий сын.
 
 
Скажу, что он наисвинейший евин,
Болтун, жиряк, никчемная обуза,
Я б дал ему, и вовсе без конфуза,
Затрещину сполна разок один.
Ну, флорентинец, черт тебя принес!» —
Кричит вдогонку. – «Помолчал бы, брат,
Узнать по бычьей шее – не вопрос!
 
 
Пусть верят, что в Милане аромат
Как в цветнике иерихонских роз,
Но дудки! в том меня не убедят».
 
 
Миланцы не хотят
На яства тратить целые деньжища,
Подливка им да репа, да свеклища
 
 
С каштаном теплым – пища.
Я приберег сонет свой под конец
И прожую полакомей хлебец.
 

 
Капусту, репу, редьку со свеклою
Здесь каждый уминает за троих,
Столь твердолобы все, что я бы их
Не смог задеть своей остротой злою.
 
 
Нет, от насмешек руки я умою,
То труд не для людей, а для святых,
У всякого кулак здесь больно лих,
И лучше обходить их стороною.
 
 
Хрумтяшкою морковку назовут,
Изюм же окрестят пинкиероли;
Собаки бесят и повозки тут,
 
 
К тому ж повсюду гадки равиоли.
И, верно, я простил бы здешний люд,
Когда б не ухали, как совы в поле.
 
 
Здесь тесно, как в неволе;
Все мечутся от мала до велика.
Что на Крещенье здесь грохочет дико?
Дурацкая музыка.
И я уверен, что в домах Милана
Приют желанный лишь для таракана.
 

 
О вестник, посланный сегодня к нам
Всевышней волей в лучезарном свете
Заступником в горниле лихолетий
Всех смертных, столь приверженных грехам;
 
 
О пилигрим, что дал простор крылам,
Представши перед Девой в Назарете
И от Творца принесший в долы эти
Благую весть, отрадную сердцам;
 
 
Посол, провозгласивший искупленье,
Хочу тебя восславить, Гавриил,
В тебе Господней истины лученье;
 
 
Молю, Архангел дивный, дай мне сил
Несчастия снести, даруй спасенье
От Ворога, что в небе бунт чинил.