Текст книги "В доме на холме. Храните тайны у всех на виду"

Но Ру, за которым последовал Бен, за которым последовали Ригель и Орион, положили конец и этому плану, ибо дети – враги всяких планов, а также всего нового, кроме самих себя. В Висконсинском университете знали ее отношение к работе и послужной список – и подумаешь, ну, берет она очередной отпуск по беременности и родам, подумаешь, ну, не может она в последние месяцы даже протиснуться между койками, а все предшествующие месяцы не может поднимать пациентов, да и вообще почти ничего поднимать, подумаешь, что случаются такие утра, когда ее слишком тошнит, чтобы работать, и такие ночи, когда она берет выходной по болезни, потому что единственное место, в котором больше микробов, чем в больнице, – это начальная школа! Она же стóит того. Но никто за пределами больницы Висконсинского университета этого не знал. И поэтому она осталась.

И да, она того стоила. В ту ночь, когда происходило становление Клода, она поймала легочную эмболию, маскировавшуюся под боль в спине, подростковую беременность – или, если хотите, тяжелый случай отрицания и крайнего самообмана, – маскировавшуюся под синдром раздраженного кишечника, инсульт, маскировавшийся под «наверное, ничего страшного, но язык как-то странно ворочается», и ординатора-первогодка, маскировавшегося под знающего хирурга-консультанта. Это было еще одно, к чему ее подготовило воспитание сыновей: разгадывание загадок. Еще она в ту ночь ждала родителей вместе с маленькой девочкой, которая упала с лестницы во время вечеринки с ночевкой у подруги. У нее болели нога и рука, но Рози знала, что плачет она не поэтому. А потому, что ей было одиноко и страшно. Родители воспользовались возможностью на один день уехать из города, так что до их возвращения оставалась пара часов, а у хозяев вечеринки был полон дом шестилетних девочек, к которым нужно было вернуться. Плачущие маленькие девочки, даже те, которые точно выздоровеют и чьи родители уже в пути, надрывали Рози сердце так, как никакие другие случаи. Смертельно больные, мучимые болью, которую она не могла унять, те, для кого она ничего не могла сделать, те, кого она вынуждена была отпустить, – никто из них не поражал ее душу так, как маленькие девочки. Так что, когда через час после звонка в отделение транспортировки больных никто оттуда так и не явился, она сама повезла девочку на рентген. Рентгенолог позволил ей остаться с пациенткой, чтобы ребенку было кого держать за руку, хотя в кисти обнаружилось всего лишь растяжение, берцовая кость оказалась с надломом по типу зеленой ветки. Узнав это, Рози поняла, что еще нужно сделать для девочки, и дала ей обезболивающее, три овсяных печеньица и развеселила. Вот кем была Рози в ночь становления Клода: мамой, женой, врачом неотложной помощи, разгадывательницей загадок. И еще утешительницей маленьких девочек. И помощницей рентгенолога.

Она знала, что причина не в этом. Но все равно гадала: а может, таки в этом?

Сказка на ночь

В ту ночь, когда происходило становление Клода, пока его и Рози обрабатывали рентгеновскими лучами, Пенн был дома: укладывал детей спать. Этот процесс был упражнением из области теории хаоса. Ру любил понежиться в ванне, а Ориона, который полагал, что всем мягким игрушкам Бена понравится нырять с маской в ванне, купание только раздражало. Бена удалось умиротворить теплым молоком, зато Ригель захлебнулся, и оно пошло через нос, когда Ру пробежал через кухню в одном полотенчике (причем только на плечах), горланя песню: «Пенисме-е-е-ен! Умеет скакать по высотным зданиям… в основном благодаря сильной мотивации не нанизаться на громоотвод!»

Пенн закрыл глаза, глубоко подышал, снял с Ригеля заляпанную соплями и молоком пижамку, спустил воду из ванны с Орионом вместе с сидящим в ней Орионом, выловил прищепки из ящика со всякой всячиной и подвесил на них зверюшек Бена, чтобы стекла вода, на Испытательном Полигоне (в прачечной – Рози считала, что этому помещению необходимо имя, более соответствующее обычному состоянию). Трое из четверых детей на этот момент бегали голыми – что, хоть и на один шаг ближе к пижамам, все равно было очень далеко от укладывания в постель. Допустим, на Бене пижама была, но еще и резиновые сапоги, непромокаемая шапка и плащ-дождевик, а в руках зонт, и он распевал на манер Джин Келли под дождиком, капавшим с плюшевых зверюшек.

Для разнообразия Пенн выстроил их по росту и создал пижамный конвейер: кофточки, штанишки, одеяльца и поильники передавались от одного сына к другому, пока для каждого предмета не находился собственный «домик». Да, Орион в итоге оказался в кофточке от пижамы Ру, которая спадала до самого пола, как викторианская ночная сорочка, и поэтому сам Ру щеголял топлес, и поэтому Ригель отказался надевать пижамные штаны, и поэтому ему понадобились носки, чтобы трусам было не так одиноко. И да, Ру стянул одеяльце Бена, чтобы сделать из него супергеройский плащ, и трижды пробежал вверх и вниз по лестнице, распевая: «Пенисме-е-е-ен! Способен съезжать по перилам… но вряд ли станет это делать, учитывая все обстоятельства». Однако Пенн решил, что цель почти достигнута, и объявил викторию.

– В какой комнате сегодня?

– В Акульей Пещере! – хором ответили сыновья. Ру, которому было восемь лет в ту ночь, когда произошло становление Клода, сам дал название своей комнате. Ригель и Орион, в возрасте четырех с половиной, жили в соседней, которую все называли кратко – АБ, но только Пенн и Рози знали, что это означает Адскую Бездну. Опять же, так ее нарекла мама. Семилетний Бен жил в Комнате Бена. Он был тот еще буквоед.

Невозможно даже представить – даже когда Рози не работала и они оба вечером были дома, даже когда с ними жила, помогая, мама Рози, а она приезжала на пару месяцев всякий раз после рождения очередного ребенка, – чтение на ночь каждому сыну в отдельности. Сказки стали коллективным мероприятием. И поскольку в процессе показа картинок по кругу всем и каждому приходилось извиваться, и пихаться, и щипаться, и толкаться, и «убирайся-с-дороги», и «он-на-меня-пукнул», и «ты смотришь дольше, чем я смотрел», Пенн часто рассказывал сказки, вместо того чтобы читать их. У него была волшебная книга – чистый блокнот на спиральной пружинке. Пенн показывал мальчикам, что на страницах ничего нет, поэтому им не надо шуметь и ссориться, чтобы посмотреть картинки. А потом читал из него сказки. Типа как по волшебству.

Когда он рассказывал сказку Рози, рыцарский доспех у спальни принца оказался полон роз. Принц остолбенел, обнаружив, что тот доверху набит розовыми соцветиями, но Пенн понимал, что это нарративно неизбежно, когда просыпаешься в постели рядом с ординатором неотложки по имени Рози, которая утверждает, что у нее нет времени на бойфренда. Не только первый раз, но и каждый последующий, когда принц заглядывал под забрало, пламенно-красные, и розовые, и желтые лепестки вырывались оттуда навстречу, и коридоры замка наполнялись их ароматом. Зато для мальчиков рыцарский доспех наполнялся тем, что было еще лучше.

– «И вот принц поднял забрало и заглянул внутрь, и там он увидел… абсолютное ничто».

– Ничто? – пронзительно выкрикнул Ру.

– Ничто, – серьезно подтвердил Пенн.

– Несправедливо! – заявил Ригель.

– «Несправедливо, – сказал Грюмвальд. – Я только что понял, что эта дурацкая груда металла простояла у моей спальни всю мою жизнь, и я ждал, что внутри окажется зачарованный рыцарь, или мумия, или хотя бы какой-нибудь волшебный грызун».

– Или говорящий паук, – Бен как раз читал «Паутинку Шарлотты».

– «Или говорящий паук, – думал Грюмвальд. – Или розы».

– Розы? – удивился Ру. – Откуда взяться розам в рыцарских доспехах?

– Ага, – подхватил Ригель.

– Угу, – поддержал Орион.

– Через пару лет поймете. В любом случае там не было ничего, и Грюмвальд собирался захлопнуть забрало и слезть с табурета, на который пришлось взобраться, чтобы дотянуться до него, как вдруг кое-что услышал.

– Привидение? – с надеждой спросил Бен.

– Зомби? – предложил свой вариант Ру.

– Голос, – продолжал Пенн. – И этот голос сказал…

– Бу-у! – завопил Ригель.

– Ву-у! – завопил Ру.

– «Когда-то давным-давно…» – нараспев сказал Пенн.

– «Когда-то давным-давно»? – переспросил Бен.

– Доспех не был пуст. Он был полон. Внутри оказалась история – история, которая хотела выбраться.

– Зачем она хотела выбраться?

– Этого хотят все истории. Они хотят выбраться, быть рассказанными, услышанными. Иначе какой смысл в историях? Они хотят помогать маленьким мальчикам засыпать. Они хотят помогать упрямым мамам влюбляться в пап. Они хотят учить людей разным вещам и заставлять их смеяться и плакать.

– А зачем истории заставлять кого-то плакать? – Бен был куда серьезнее, чем его братья.

– По той же причине, по которой ты плачешь и без историй, – сказал Пенн. – Ты плачешь, и потом тебе становится легче. Перестают саднить царапинки. Чувства становятся не такими болезненными. Иногда бывает печально или страшно, и ты слушаешь печальную или страшную историю, и тогда тебе становится не так печально и не так страшно.

– Как-то это бессмысленно, – усомнился Бен.

– И тем не менее, – пояснил Пенн.

– А это все, что сказала та история? – Орион вернулся к теме. – «Когда-то давным-давно»?

– Не-ет, та история была волшебной. Она была бесконечной. У нее не было концовки. Она была безграничной. Каждый раз, когда казалось, что вот-вот придет конец, будет мораль или развязка, она сворачивала в другую сторону и начиналась заново.

– А что было написано на последней странице… – иногда буквоедство Бена стреноживало творческие таланты отца, – где полагается быть слову «конец»?

– В ней не было последней страницы. Она была волшебной. – И Пенн снова продемонстрировал чистый блокнот на пружинке, и показал, как можно листать и листать страницы, и всегда будет следующая страница, чтобы ее перевернуть.

– Как круг? – уточнил Бен.

– Именно.

– Истории – это не круги, – возразил Ру.

– Все истории – сплошь круги, – не согласился Пенн.

– Я не понимаю, папа, – в один голос сказали Ригель и Орион.

– Никто не понимает, – успокоил их Пенн. – Истории – штуки очень таинственные. Это их вторая цель. Рассказывать себя. И быть таинственными.

– А что случилось дальше? – спросил Ру. – В этой истории?

– В какой?

– Что – «в какой»?

– В какой истории? В истории о Грюмвальде? Или в истории, выходящей из этого рыцарского доспеха?

– В обеих.

– Много. Много всего случилось дальше. В обеих.

– Расскажи! Расскажи!

Пенн подумал про себя, что с его стороны было мудро нарожать себе целый греческий хор для слушания сказок.

– Завтра. Дальше будет завтра. А сегодня пора спать.

Окончательное укладывание заняло еще сорок пять минут, а потом Пенн соскреб зубную пасту с потолка ванной на первом этаже, собрал целую корзину разбросанных одежек с пола в коридоре и нечаянно наступил на замок динозавров в джунглях из набора LEGO, за что, как он знал, утром придется дорого заплатить. В целом успешное укладывание достижение не хуже других – завершения особенно трудной главы или составления налоговой декларации. Пусть это не диагностика легочной эмболии, но не так уж бледно выглядит на ее фоне – и к тому же делает возможным диагностику легочной эмболии. К сожалению, за этим достижением не могли следовать работа, уборка, мытье посуды, упаковывание ланч-боксов на завтра, физические упражнения или любое другое дело, которое надо было сделать. После укладывания можно было только смотреть телевизор. Или чего-нибудь выпивать. В ночь становления Клода – результатам которого, разумеется, предстояло еще больше затруднить укладывание, – Пенн подумал, что сочетание одного с другим выглядит наиболее заманчиво, и решил попробовать, но уснул на диване раньше, чем успел сколько-нибудь далеко продвинуться и в том, и в другом.

Что они говорили врачам

Первым словом Клода, когда ему было всего девять месяцев, одна неделя и три дня, стала «колбаса». Ошибиться было невозможно. Может, воркующие «ма», «па» и «ба» тоже были словами, а может, и нет; может, когда он сидел в ванночке, плюхая ладошками по воде и бубня «ва-ва-ва», он разговаривал, а может, это было просто совпадение; но «колбаса» мальчик произнес четко, как диктор «Пан-Америкэн». «Когда Клод начал говорить?» – это был один из множества вопросов во множестве анкет, один из тех разрозненных фактов, которые профессиональные медики засчитывали как признаки. Врачи всегда смотрели на Рози со снисходительной усмешкой, когда она добиралась до момента «заговорил-в-девять-месяцев». И тогда она была вынуждена снова вести этот разговор.

– Малыши действительно начинают лепетать месяцев в шесть или даже раньше, мамочка, – говорили врачи. Лишь немногие называли Пенна папочкой, но она всегда была мамочкой. Должно быть, этому учат в ординатуре, если идешь в педиатры, но никто за все годы ее учебы ни разу не говорил, что она должна называть мать пациента мамочкой. Если бы кто-то это сделал, она объяснила бы, что подтекст данного обращения следующий: «ты знаешь о своем ребенке меньше, чем я, ибо я дипломированный специалист, а еще потому что ты, как любая женщина, немного истеричка», – и он оскорбителен, неверен и попросту позорен для врача.

Они всегда продолжали так:

– Лепет – важный первый шаг, безусловно, но это не то, что мы имеем в виду под понятием «речь». «Ма» и «па» не считаются.

– Колбаса, – отвечала Рози.

– Нет же, боюсь, это все же не так, – качали головами доктора.

В лингвистически формирующие недели жизни Клода мясо было источником великого раздора в семействе. Ригель отказывался есть что бы то ни было, кроме колбасных изделий. Он требовал колбасу на завтрак и обед, ростбиф на ужин и десерт, салями на перекус. Он приходил домой из детского сада с рисунками, на которых сияли радуги из солонины. Все его грузовички и космические корабли доставляли ветчину. Чтобы сбалансировать перекос, Орион не ел ничего, кроме моркови и продуктов в форме моркови, и хотя родители радовались наличию доступных вариантов продуктов в виде вегетарианских хот-догов и батончиков гранолы с заостренными кончиками, новый порядок был нежизнеспособен. Его плюс, объяснял Пенн врачам, заключался в том, что девятимесячный малыш говорит слово «колбаса», и это замечательно, но иногда даже замечательное терялось в пылу сражений. Позиция Рози состояла в основном в следующем: нормальное состояние детей и близко не похоже на нормальность. Из-за чего труднее распознать отклонения, когда они случаются.

Клод произнес слово «колбаса» в девять месяцев, заговорил полными предложениями еще до первого дня рождения.

– У него есть старший брат? – спрашивали врачи.

– О да! – кивал Пенн.

И этим ответом те, похоже, удовлетворялись.

Однако Клод был вундеркиндом и в других вещах. Он пополз в шесть месяцев. В девять пошел. В тот год, когда ему исполнилось три, сочинил и проиллюстрировал детективную историю, в которой щенок и панда, став напарниками, раскрывали преступления. Приготовил именинный торт – трехъярусный, а не какой-нибудь – для Ригеля и Ориона – без посторонней помощи, не считая момента включения духовки. Говорил, что, когда вырастет, хочет быть поваром. Еще говорил, что, когда вырастет, хочет быть кошкой. Поваром, кошкой, ветеринаром, динозавром, поездом, фермером, магнитофоном, ученым, рожком мороженого, бейсболистом или, может быть, изобретателем нового продукта, который будет иметь вкус шоколадного мороженого, но останется питательным настолько, чтобы мама одобрила это блюдо для завтрака. Когда вырастет, говорил он, хочет быть девочкой.

– Ладно, – ответил на это Пенн в первый раз, как приходилось отвечать на все остальное, включая рожок мороженого. – Отличная идея.

Рози сказала:

– Когда вырастешь, сможешь стать кем захочешь, малыш. Кем угодно.

Она, разумеется, намеревалась его подбодрить. Эти слова задумывались как заверение, что она верит в своего маленького сына, что его будущее безгранично, потому что он умный, талантливый, вдумчивый и трудолюбивый; что он, короче говоря, сможет заниматься всем, чем только захочет. По ее прикидкам, к тому времени, как он к этому будущему придет, ему перехочется быть кошкой, или поездом, или рожком мороженого, так что неспособность достичь этих целей уже не будет его расстраивать. Вот что она имела в виду.

Каким бы замечательным Клод ни был, ему, однако, было всего три года.

– Мама?

– Да, золотко?

– Когда я вырасту и стану девочкой, я начну все с начала?

– Начнешь с начала – что?

– Начну с того, что стану младенцем.

– Что ты имеешь в виду, золотко?

– Мне придется начинать быть девочкой с самого начала и снова расти? Или я буду девочкой того же возраста, какого буду я, когда вырасту и смогу стать девочкой?

– Что-то я не поняла, – призналась Рози.

– Я хочу быть маленькой девочкой, когда вырасту, но, когда я вырасту, я больше не буду маленьким.

– А-а-а, понимаю, – но она не понимала. – Я думаю, ты вряд ли захочешь быть маленькой девочкой, когда вырастешь. И не думаю, что захочешь быть поездом, или кошкой, или рожком мороженого.

– Потому что это глупо, – заявил Клод.

– Вместо этого ты, наверное, захочешь получить работу. Может, это будет работа фермера или ученого. Или что-то такое, о чем ты пока не думал. Это нормально. У тебя еще много времени, чтобы решить.

– А есть девочки-фермеры и девочки-ученые? – спросил Клод.

– Конечно, – заверила его Рози. – Я, например, девочка-ученый.

– Ну, тогда я тоже хочу, – решительно заявил Клод. – Быть девочкой-ученым. Можно мне фруктовый лед?

– Конечно, – кивнула Рози.

Потом… тем же вечером, или на той же неделе, или в том же месяце? – ни Пенн, ни Рози не могли вспомнить, когда их спрашивали, снова и снова в течение многих лет, насколько упорным он был, насколько последовательным, насколько уверенным, – Рози посреди ночи распахнула глаза и обнаружила, что сын стоит рядом с ее кроватью.

– Привет, мама.

– Золотко! Ты меня напугал.

– Когда я буду девочкой-ученым, я смогу ходить на работу в платье?

Она заставила глаза сфокусироваться на часах – и пожалела об этом.

– Сейчас три часа четыре минуты, Клод.

– Да.

– Ночи.

– Конечно.

– Думаю, ты будешь ходить на работу в лабораторном халате.

– Это как мой плащик?

– Да, но обычно он белый. И без водоотталкивающей пропитки. И без капюшона.

– Ладно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

И Рози уснула. Когда она спустилась к завтраку, Пенн сообщил:

– Клод желает знать, сможет ли надевать платье под лабораторный халат, когда будет девочкой-ученым.

– Я не против. – Рози, еще не принявшая дозу кофе, со слипающимися глазами, силилась не задремать.

– Я спросил, почему он хочет быть девочкой-ученым, а не просто ученым.

– И что он сказал?

– Чтобы можно было надевать платье под лабораторный халат.

В ноябре был день рождения Бена. Впоследствии, когда оказалось, что Пенну и Рози придется вести для врачей сфокусированную, наполненную подробностями хронику жизни, которую они вели скорее с подходом «на-грани-фола/на-автопилоте/на-честном-слове», они были благодарны за формирующие моменты, которые совпадали с днями рождения или праздниками, поскольку так можно было вспомнить, когда что случилось. Клод хотел испечь еще один торт, но Бену хотелось пирогов с тыквой и пеканом, которые он видел на всех оформленных к Благодарению витринах продуктовых магазинов, а кулинарные навыки брата пока не развились до пирогов. Тогда Клод сочинил для брата мюзикл, назначив на главные роли остальных братьев. Если сюжет и получился несколько туманным – в нем участвовали принцесса, крестьянин и (по какой причине, Пенн с Рози так и не сумели разобраться) две тучки с туалетными ершиками – то общее настроение было милым, а магнитофонная музыка – очень трогательной.

– Клод сам изготовил платье для принцессы, – говорила Рози. – Это было одно из моих старых – у нас есть мешок нарядов, с которыми играют дети, – но он нашил на него ленты, блестки и накидку, спадающую с плеч.

– У нас только сыновья, – всегда добавлял Пенн. – Кто-то должен был играть девочку в сценках и играх. Подумаешь, большое дело!

– Пока не наступило следующее утро, – подхватывала Рози. – Он все выходные проходил в платье, готовясь к выступлению. Говорил, что у него костюмные репетиции. После представления он его не снял, но и Орион не соглашался расстаться со своим костюмом тучки. Наряжаться – это весело. Клод даже в постель отправился в платье. На следующее утро я просила его снять платье перед тем, как идти в садик, и он ни в какую не хотел этого делать.

Рози приуменьшала. Он не просто не хотел этого делать. Это было единственной предсказуемой особенностью того утра: оно должно было точно вписаться в отведенный для него промежуток времени, а этого даже близко не случилось. Когда в шесть утра Рози проснулась, Клод был уже на ногах, сам сделал себе хлопья с молоком и смотрел «Улицу Сезам» в своем весьма помятом платьице.

– Переоденься в одежду для садика, – сказала она, на ходу целуя его в макушку. Пенн готовил завтраки. Она готовила обеды. – Клод, – крикнула она в сторону дивана, заклеивая пятый пакет с мини-крендельками, – переоденься в одежду для садика, пожалуйста!

Пенн сварил кофе, слава богу, а Рози разгрузила посудомоечную машину.

– Клод, золотко, – окликнула она, раскладывая складной табурет, чтобы дотянуться до полки, на которой обитали банки с вареньем, – одежда для садика!

Она поднялась на второй этаж, чтобы разбудить остальных. Ру принял душ. Бен принял душ. Ригель и Орион скандалили, не желая принимать душ, пока Рози не решила, что лучше горячая вода, чем чистые дети, и не разрешила близнецам отправляться в школу немытыми.

– Клод! Сейчас же! – настаивала она.

Пенн вынул чистую одежду из сушилки. Рози собрала принадлежности для внешкольных занятий, потом снова поднялась наверх, чтобы самой принять душ и одеться.

– Клод, – крикнула она вниз, – мы выходим из дома, как только я спущусь!

В 7:59 она была внизу, одетая, собранная и совершенно довольная собой, готовая подбросить детей, от Ру до Ориона, на автобусную остановку, а Клода в детский сад и вовремя успеть на работу – ни минутой позже 8:29.

Клод сидел на диване в платье.

– Клод! – завопила она. – Почему ты не одет для садика?!

– Я одет для садика.

– Ты до сих пор в платье!

– Я пойду в нем в садик.

– Клод, милый, сегодня утром у нас нет времени препираться. Мальчики опоздают на автобус. Иди переоденься.

– Нет.

– Я сказала, иди переоденься!

– Нет.

– Клод, – вмешался Пенн, – мама велела тебе приготовиться к садику.

– Несколько раз, – подчеркнула Рози.

– Ты не можешь говорить ей «нет».

– Нет, – сказал Клод.

– Клод. Я больше не буду тебя просить. Иди сними платье. И. Оденься. Для. Садика.

Тот залез на диван, встал, вытянул за спиной сжатые кулачки, точно разгонные двигатели, и завопил во весь свой тоненький голосок:

– Я одет для садика! – а потом бросился на ковер и зарыдал.

Рози и Пенн коротко переговорили одними взглядами. Пенн пошел сменить халат на джинсы, чтобы отвезти детей в школу. Рози села на пол рядом с рыдающим Клодом и погладила его по спине.

– Клод. Золотко. Пора ехать в садик. Ты хорошо себя чувствуешь? Разве ты не хочешь увидеть миз Даниэль и миз Терезу? Разве не хочешь увидеться с Джози, Тайей, Пиа и Эннли?

– Я должен быть в платье.

– Радость моя, в этом платье нельзя идти в школу.

– Почему? Джози ходит в садик в платье. Тая, и Пиа, и Эннли ходят в школу в платьях.

– Ты поэтому хочешь носить платье? Потому что все твои подружки ходят в платьях?

– Наверное, – предположил Клод. – И в колготках.

– Ну… Обычно мальчики не ходят в школу в платьях, – осторожно признала Рози. – И в колготках тоже.

– Я – не обычно, – заявил Клод. Это, вспоминала потом Рози, было так уже тогда.

– Мне кажется, это платье длинновато для садика, – она попробовала ступить на другой путь. – «Чайная длина» чуточку слишком официальна для такого случая.

– Что такое «чайная длина»?

– Это означает, что платье доходит тебе до щиколоток. Из-за этого трудно бегать по площадке. Разве подружки не носят коротенькие платья, чтобы можно было играть?

– Но оно у меня единственное, – прошептал Клод. – Я не знал, что оно слишком официальное.

– И ты проходил в этом платье все выходные. Оно грязное.

– Нет, не грязное. – Клод все еще хлюпал носом, продолжая буравить взглядом пол.

– Леди не носят мятые грязные платья.

– Правда?

– Да, они носят чистые и выглаженные.

– Все леди?

– Ну, настоящие, – уточнила Рози. Она, конечно, говорила не совсем искренне – и была заранее обессилена предстоящим долгим днем, – но эти слова навязчиво преследовали ее до самого вечера.

– О, – вздохнул Клод. – Ладно, – и посеменил в комнату, чтобы переодеться в толстовку и джинсы.

Но в машине с заднего сиденья раздался тонкий голосок:

– Мама!

– Да, малыш?

– Мне нужно другое платье. Короткое, неофициальное, для садика.

– Хорошо, милый. Мы можем поговорить об этом, когда вернешься домой.

– Спасибо, мама!

– Пожалуйста, золотко.

– И – мама?

– Да, малыш?

– Ты научишь меня пользоваться стиралкой, сушилкой и гладить?

– Это папина работа, – сказала Рози.

– Нет, моя, – возразил Клод. – Для нового платья. Ведь настоящие леди носят чистые выглаженные платья.

– Разве вы тогда не поняли? – спрашивали потом врачи. Разве вы не слушали?