Текст книги "В доме на холме. Храните тайны у всех на виду"

– Можно мне сначала поужинать?

Он протянул завернутую в фольгу тыкву и пошел разогревать остатки. Она распотрошила раздражающе маленький пакетик с шоколадным драже и открыла папку.

И улыбнулась тому, что обнаружилось внутри. Десятки рисунков. Простым карандашом, стирающейся ручкой, пара штук – зеленым цветным карандашом. Люди без носов, но с большими глазами и широкими улыбками. Собаки с гигантскими зубастыми ухмылками. Темно-синие небеса, занимавшие не больше дюйма пространства в верхней части листа. Вошел Пенн с разогретой пастой, политой растопленным сливочным маслом и посыпанной нарезанными ломтиками сосисками. Лучше ничего не придумаешь.

Она улыбнулась Пенну.

– Я от них в восторге.

– От рисунков?

– Это такое облегчение! Когда ты вручил их мне, я уж подумала… Может, он и не великий художник, но у него есть другие таланты. И ему всего пять лет. Обожаю его причуды. Обожаю то, как он видит мир.

– А что скажешь насчет того, как он видит себя?

– Что ты имеешь в виду?

Пенн кивнул на стопку рисунков.

– Взгляни.

Она просмотрела их и на каждом нашла Клода. Он был одет в платья. Он был в бальном платье и на четырехдюймовых каблуках. Он был с длинными каштановыми, или с длинными светлыми, или с длинными фиолетовыми, или с длинными радужными волосами. Иногда у него был хвост, как у русалки. Иногда – серебряное ожерелье, как у мамы. Однако не это тревожило Пенна, который разложил их в таком порядке, чтобы Рози уловила последовательность. На каждом рисунке Клод, казалось, все сильнее съеживался. Да, у него была большая семья, поэтому было трудно уместить на странице всех, и он был самым маленьким, но Клод становился все меньше и меньше. Он был меньше, чем ухмыляющаяся собака. Меньше, чем цветы без стеблей. На одном рисунке у него были крылья, и он летел по небу, и был меньше облаков. На другом лежал в саду, а над ним горой нависала улитка. На некоторых рисунках Рози даже не могла его найти. Приходилось играть в игру «Где Волли?»[8]8
  «Где Волли?» – серия детских книг, созданная. В них нужно найти определенного человека – Волли – на картинке, где изображено много людей.


[Закрыть], пока не обнаруживался крохотный, в полсантиметра ростом, Клод за трубой дома или в углу клетки с шимпанзе в зоопарке. Или все в его гигантской семье – включая Юпитера, бабочек, сам дом – щеголяли гигантскими улыбками, но хмурая гримаса Клода стекала вниз по краям его подбородка, точно запорожские усы. Или все остальные были изображены в ярких красках, а себя Клод рисовал серым, а один раз еще хуже – белым на белом. Или все были в одежде – шапках, шарфах, свитерах, костюмах, купальниках и плавках, вечерних нарядах, – а Клод не был одет ни во что: нет, не голый, просто фигурка из палочек, лишь силуэт, набросок. А потом, вскоре, Клода уже нигде не было. Рози искала его пятнадцать минут и так и не смогла найти.

Может быть

– Итак, гендерная дисфория, – начал мистер Тонго. – Поздравляю вас обоих! Мазаль тов![9]9
  Мазаль тов – фраза на иврите, используемая для поздравления в честь события в жизни человека.


[Закрыть] Как это волнующе!

Он был в больнице тем «мастером на все руки», которому Рози звонила в конце смены, когда больше не к кому было отправить пациента. Разумеется, на самом деле он не был мастером на все руки, хотя не был и врачом. Технически мистер Тонго являлся своего рода социальным-работником-терапевтом-волшебником с множеством разных дипломов. Не то чтобы как по волшебству определял диагнозы или магически исцелял. Не то чтобы умел тянуть за тайные ниточки или пресекать бумажную волокиту. Просто у него был совершенно своеобразный взгляд на вещи.

А это было как раз то, что было нужно им. Рози не считала, что с Клодом что-то не так в физическом плане. Она не думала, что с Клодом что-то не так в эмоциональном или психологическом плане. Сын уже был встревожен тем, что воспитательница и одногруппники считали его странным. И третьей с конца вещью, которой хотела Рози, – это заставить его думать, что и родители так считают. Второй – заставить его стесняться того, что он хотел носить и кем быть. Но самое последнее, чего она хотела, – проигнорировать то, что ее малыш ускользал и исчезал.

В кабинете мистера Тонго они втроем уселись на гигантские разноцветные мячи, словно пришли в кабинет физиотерапии. Тот подпрыгивал и подскакивал на собственном мяче, потирая ладони, как ребенок, которому обещали мороженое после картошки фри на ужин. Пенн был готов защищать Клода от людей, которые считали мальчиков в платьях больными. Он был готов защищаться от людей, которые считали его сына отвратительным или ненормальным. Он был готов защищать право Клода быть Клодом в любом из его многочисленных замечательных проявлений. Но не был готов к поздравлениям.

– Э-э… спасибо?..

– Да! Да! Вам обоим следовало бы гордиться.

– Следовало бы? Нам? – Пенн бросил вопросительный взгляд на Рози, но обнаружил, что она без тени сомнения улыбается мистеру Тонго.

– Конечно! Какого интересного ребенка вы воспитываете – и я вовсе не говорю, что гендерная дисфория, если выяснится, что это она, вызывается воспитанием, плохим или хорошим. Но вы наверняка прекрасно справляетесь с воспитанием, если он приходит к вам и говорит: «Мама, папа, я должен носить платье», а не прячется от стыда, – вы же понимаете, тут стыдиться нечего. И вы, так сказать, сказали «да» платью, и туфлям на каблуке, и розовому бикини. Как здорово! Я так рад за вас всех!

Рози положила руку на локоть Пенна, но не отрывала взгляда от подскакивавшего социального работника.

– Благодарю вас, мистер Тонго.

Пенн не мог представить, почему она до сих пор не зовет этого человека по имени.

– Мы тоже рады, – продолжала она. – Но эти рисунки, отсутствие друзей, тревожность, то, что он постоянно переодевается, его неспособность просто быть самим собой… Наша главная забота – его счастье, разумеется. Но не только сегодняшнее.

Потому что все было не так просто, правда? Воспитание детей – самая долгая из долгих игр. Ее детей охватило бы экстатическое счастье, если бы она заменила все ужины в следующем месяце хеллоуинскими сладостями, поглощаемыми перед телевизором, а потом позволила бы им не мыться в душе до Благодарения, но в долгосрочной перспективе можно было представить, что в таком случае они лишились бы образования, зубов и пахли бы грязными носками.

– Мы хотим, – говорила Рози, – чтобы он был счастлив и на следующей неделе, и в следующем году, и все грядущие годы тоже. Трудно разглядеть этот путь, но еще труднее увидеть, куда он ведет. Мы, разумеется, хотим, чтобы он был счастлив, чтобы ему было комфортно, но не понимаем, как лучше сделать, чтобы это случилось.

Пока Рози говорила, Пенн пытался разобраться в мистере Тонго и не нашел, за что зацепиться. Он представил, как делает его персонажем ЧР, и не смог придумать, как его описать. Мистера Тонго можно было назвать и шестидесятипятилетним с хорошо сохранившейся кожей – и тридцатипятилетним с преждевременной сединой; его дымчатая шевелюра была местами приглаженной, местами торчавшей в разные стороны. Кажется, в речи слышался то ли акцент, который Пенн не мог распознать, то ли остаточные явления какого-то старого, преодоленного дефекта; а может, он просто так разговаривал – со странной загадочной неторопливостью, одновременно приятной и тревожащей. Назовите расу или национальность, какую хотите, – Пенн вполне мог поверить, что мистер Тонго принадлежал к ней хотя бы отчасти. Он был одет в медицинскую форму – на случай, если попадется кто-то из пациентов с рвотой или кровотечением, как полагал Пенн, хотя на стене за его спиной висел рисунок, изображавший медведя, тоже в медицинской форме, который держал в лапах табличку с надписью «ПОМНИТЕ: Я ВАШ ДРУГ, НО Я НЕ ВРАЧ».

Мистер Тонго вертел в руках лупу, прихваченную со стола.

– Как вы, возможно, знаете, гендерная дисфория представляет собой состояние, при котором врожденный пол пациента – анатомия, гениталии – не соответствует его… некоторые называют «предпочитаемой», другие «подтвержденной», третьи «истинной»… гендерной идентичности. – Он закрыл один глаз и посмотрел на них сквозь лупу. – Это «случай перепутанных гениталий».

И как раз тогда, когда Пенн был готов сбросить мистера Тонго со счетов как персонажа слишком эксцентричного, чтобы проникнуться всей серьезностью их ситуации, тот перестал подскакивать, изображать великого сыщика и сыпать поздравлениями.

– Кстати, кто знает? Может, он перерастет, а может быть, это навсегда. Может, он будет трансом, а может, будет она, или кем-то таким, о ком мы еще не думали. Нет необходимости останавливаться на каком-то ярлыке в данный момент. Важно вот что: предпубертатные дети страдают от гендерной дисфории прямо пропорционально подходам и ожиданиям, с которыми сталкиваются в семье, в школе и в обществе. Если родители транслируют негативные сообщения – даже безмолвные – о том, что поступки ребенка и его суть ненормальны, эти сообщения очень сильно действуют на маленького человека. Несмотря на то что вы можете намереваться всего лишь защитить его от сурового, часто нетолерантного общества, помогая ему вписаться в предписанные гендерные шаблоны, вы можете ненамеренно говорить ему: «Действуй так-то, веди себя сяк-то, отрицай себя – иначе лишишься моей любви».

– Но мы не придавали особого значения платьям, заколкам или еще чему-то, – возразил Пенн. – Мы вообще не придаем особого значения ничему из тех странных вещей, которые напяливают на себя наши сыновья. Да мы едва упоминаем об этом!

– И это подход весьма просвещенный и великодушный, безусловно. – Руки мистера Тонго замахали во все стороны. – Замечательно! Блестяще! Но, боюсь, остальной мир с этим не согласен. Возможно, вы не против того, чтобы он носил платье, но дети в школе отнесутся к этому не так спокойно. Или их родители. Для вас может быть нормально, если он носит серьги и туфли на каблуке, но это не всегда будет нормально в лагере или на футбольном матче в парке. Вы растите ребенка не в изоляции. Наверное, вы его одобряете, но в садике ему трудно?

– В садике он так себя не ведет, – сказала Рози.

– Он не наряжается в садик, – поправил мистер Тонго. – Может быть, однако, во время перемен он играет с куклами, в то время как другие мальчики играют с машинками. Может, во время обеда он садится с девочками, а не с мальчиками. Может, когда учительница говорит «мальчики строятся справа, девочки слева», он стоит посередине с растерянным видом. Может, его стремление исчезнуть или ощущение, что он исчезает, связано не с вами, а со всеми остальными людьми в его мире, которые требуют, чтобы он перестал вести себя как девочка.

Пенн сидел, опустив подбородок в ладони и зажав локти коленями. Он не поднял головы.

– Что это значит – вести себя как девочка?

– О-о-о, хороший вопрос! Ну, это означает что угодно, верно? Культурные ожидания и предписания касаются почти каждого аспекта нашей жизни, но при этом варьируются для каждого отдельного человека, не говоря об обычных социальных детерминантах, таких как…

– Это я понимаю, – перебил его Пенн, – но если это такая культурная предопределенность и индивидуальный опыт, что вы имеете в виду, когда говорите «дисфория»? Мы никогда не говорили, что он не может играть с куклами, печь торты или носить платье, потому что этим занимаются только девочки. В отсутствие других влияний для меня очевидно, что любой пятилетний ребенок, столкнувшись с выбором – ненакрашенные ногти на ногах или раскрашенные во все цвета радуги ногти на ногах, – выберет последние. Это нормально. Это не дисфория. Это не делает его девочкой. Это делает его ребенком.

– Верно, верно! – Человек напротив него снова начал подпрыгивать. – Браво!

– И разве, – добавила Рози, – не к этому мы все стремимся? Или должны стремиться? К более широкому спектру нормального и приемлемого? Чтобы дети могли носить то, в чем им удобно, и играть, как им хочется?

– Да, о да! – подбодрил мистер Тонго.

– Тогда что происходит? – Пчелы вернулись в грудную клетку Пенна. – Из-за чего этот ребенок чувствует себя таким… потерянным?

– Он носил розовое бикини все лето, – добавила Рози, – с большим энтузиазмом. Но теперь вдруг…

– На людях? – перебил ее мистер Тонго. – Или только дома со своей семьей?

– В основном дома, – признала Рози, – но он пришел в нем на праздник конца лета у бассейна. Там были все соседи. Люди указывали пальцем, смеялись и шептались, а он, кажется, не обращал на это внимания. Он был так горд собой. Что изменилось?

– И что же изменилось? – тихо спросил мистер Тонго.

– Детский сад, – поняли одновременно Рози и Пенн.

Мистер Тонго кивнул.

– Дети в детском саду узнают много замечательных вещей. Как строиться к обеду. Как разговаривать вполголоса. Как не толкаться. Безусловно, это все – важные жизненные навыки. Я и сам ежедневно ими пользуюсь. Но они узнают и другие вещи. Ты должен быть конформным[10]10
  Конфóрмность – изменение в поведении или мнении человека под влиянием давления со стороны другого человека или группы людей. В качестве синонима используется слово «конформи́зм».


[Закрыть], иначе не будешь нравиться людям; ты должен быть таким, как все, потому что, если ты другой, это им неприятно. Дома Клода любили несмотря ни на что. В детском саду иногда кажется, что все наоборот: тебя не любят несмотря ни на что.

– Значит, нужно обучать его дома. – Рози мысленно переделывала рабочее расписание. Пенн мог бы учить его чтению и письму. Она – биологии и анатомии. Это ведь наверняка главные предметы в учебном плане детского сада? Может быть, ее мать смогла бы…

– Разумеется, нет! – рассмеялся мистер Тонго. – Клоду не вредно понять такие вещи. Такие вещи, с которыми имеем дело мы все. Пятилетнему ребенку надо многому научиться. Когда люди нас раздражают, толкать их приятно, но мы не должны этого делать. Даже если нам часто бывает приятно вопить, другие люди в этот момент пытаются сосредоточиться. Хотя мы всегда хотели бы быть первыми, иногда им становится кто-то другой. И когда стиль нашего поведения оказывается неожиданным для других людей, это влечет за собой последствия.

– Как нам это ему объяснить? – спросили пчелы Пенна.

– Никак! – довольно хлопнул в ладоши мистер Тонго. – Это он уже выучил. Вы должны помочь ему от этого отучиться. Вы должны помочь ему понять, что, если он исчезнет из мира, это будет слишком высокая цена за то, чтобы в мир вписаться. Он должен понять, что «ты не должен толкаться, даже если тебе хочется» – не то же самое, что «ты не должен носить платье, даже если тебе хочется». И в этом отношении положение Клода ничем не отличается от положения любого другого человека. Все это – часть взросления.

Рози кивнула, постаралась поверить в сказанное и отважилась спросить, коль скоро мистер Тонго сам об этом заговорил:

– Кем он будет? Когда вырастет?

– Кто знает, – улыбнулся мистер Тонго. И хотя Рози пришлось признать, что, конечно же, это был правильный ответ, единственный на свете честный ответ, единственный ответ, который вообще мог быть, сам вопрос начинал доминировать в ее бессонных полуночных мыслях. – Придется подождать и посмотреть. – Он пожал плечами, но скорее радостно. – Великолепно! Но что бы ни было дальше, лучшее в гендерной дисфории – вот что… Готовы? Клод не болен! Разве это не замечательно?

– Да, но…

– Нам пока не нужно беспокоиться о том, кем он будет, когда вырастет. Ему всего пять! Но, поскольку ему всего пять, он не может бороться со всей массой родной культуры в одиночку. Знаете, чья это задача?

– Чья? – спросил Пенн, хоть и сам знал ответ.

– Вы должны мостить для него путь в его мир. И это, боюсь, очень трудно.

– Это нетрудно, – поправил Пенн. – Это и есть воспитание.

– Или да, это трудно, – уточнила Рози. – Как и любое воспитание.

– В котором у вас опыта поболее, чем у большинства, – уныния в Пенне и Рози стало больше, чем когда они сюда пришли, зато мистер Тонго, казалось, только что не взлетал от радости, – так что вы идеально подходите для этой работы. Давайте начнем с ведения дневника. О, это будет так весело!

Пенн ничего веселого не предвидел. Но из всех рекомендаций, с которыми обычно выходишь из кабинета педиатра, ведение дневника было наиболее сносной – и наиболее соответствующей его личному набору навыков – из всех возможных. Каждый день они должны были записывать «мальчиковые» и «девочковые» поступки Клода. На данном этапе это все, что придется делать, пообещал мистер Тонго. Первым этапом был сбор информации. Первым этапом было «ждать и смотреть», но с акцентом на смотрение. Поскольку в данном случае «смотрение» было очень похоже на писание, а «ожидание» было очень похоже на воспитание, ведение гендерного дневника было тем, к чему Пенн был готов.

Но он оказался не прав. Когда в субботу Клод спустился к завтраку в платье, сделанном из ночной рубашки Рози, подпоясанной ремнем, Пенн понял, что это пойдет в «девочковую» колонку. Когда Клод после завтрака целый час гонял вагончики по железной дороге в направлении, противоположном тому, в каком их гоняли Ригель с Орионом, чтобы оба поезда сталкивались, взрывались и слетали с путей, и вся троица покатывалась с хохоту, а потом повторяла заново, Пенн понял, что это должно отправиться в «мальчиковую» колонку. Потом они перешли к конструкторам LEGO. Потом в футболке и джинсах пришла подружка Ригеля и Ориона, Фрида и еще час помогала поездам сталкиваться. Пенн не был готов сказать, к какому поведению относится игра с другом/подругой – к мужскому или к женскому. Ему хватало и того, что он видел маленькую девочку в штанах, взрывающую поезда, которую ни один человек, насколько ему было известно, не обвинял в гендерной дисфории. Пенн начертил третью колонку…

Другое

И то, и другое

Не знаю

Неясно

Несправедливо

Не ваше собачье дело

Почему это упражнение – ослиная тупость

…и, наконец, остановился на таком:

Может быть

Что именно может быть, он и сам не знал. Но в том-то и была вся прелесть.

Накормив детей ужином, рассказав сказку на ночь и уложив их спать, Рози с Пенном откупорили бутылку вина и сравнили списки. Пенн вел свой вполсилы. Список в колонке «может быть» оказался длинным. Туда входило чуть ли не всё. Список Рози содержал больше информации, был разбит на две колонки, а не на три, и она видела многое из того, что упустил Пенн. Почти все попало в «девочковую» колонку. В то время как Ригель и Орион строили LEGO-машинки, и LEGO-грузовики, и с помощью LEGO-Бэтмена громили LEGO-полицейские участки, Клод строил LEGO-летние домики, и ранчо для пони, и населял их LEGO-мамами и LEGO-малышами. В то время как Ригель и Орион ставили поезда обратно на рельсы, чтобы вновь направить их к неумолимому року, Клод ухаживал за пострадавшими.

– Мне непонятен твой список, – сказал Пенн.

– А мне понятен твой, – сказала Рози.

– Что это значит?

– Все то же. Ты не понимаешь мой список потому, что не представляешь, как человек, подобный мне, его составил.

– Это правда.

– Я знаю.

– Ты – ученый, Рози. Женщины – не ученые. Так что это отправляется в мальчиковую колонку. Ты врач – врач неотложной помощи, а не какой-нибудь там девчачьей педиатрии или гинекологии. Так что это тоже идет в мальчиковую колонку. Твой так называемый муж – писатель, художник, а не тот, кто зарабатывает деньги. Другой тип. Он готовит ужины…

– Я тоже иногда готовлю ужины.

– Не так умело. Он стирает и складывает выстиранное белье…

– И убирает его в шкаф.

– И убирает его в шкаф. Он делает с детьми домашнее задание. Он укладывает их спать.

– Он очень женственный, – согласилась Рози, целуя его в шею.

– Это очень мужской поступок – быть замужем за таким женственным парнем.

– Это очень по-женски – использовать слово «парень».

– Это очень по-мужски – просто испытывать влечение к такому женственному парню.

– А кто сказал, что меня к нему влечет? – спросила Рози, посасывая мочку его уха.

– Ты инициируешь секс, – Пенн расстегивал рубашку, – что вряд ли можно назвать женственным.

– Кто сказал что-то про секс?

– Хотя вот это, – признал Пенн, расстегивая ее лифчик, – весьма убедительное доказательство в пользу твоей женской природы.

– О да, убедительное, – согласилась Рози.

– Ты готова – нет, ты жаждешь заниматься сексом на диване, в то время как твои сыновья спят на втором этаже. Более каноничная женственная мать ни за что не стала бы рисковать, боясь разбудить их и таким образом подвергнуть опасности эмоциональное равновесие детей.

– Как мило, что ты думаешь, будто они спят. – Она выскользнула из юбки, потом из белья, краем уха прислушиваясь, как Ригель и Орион (по ее предположению) вколачивают пластилин (по ее предположению) в ковер на втором этаже (по ее предположению). – К тому же настоящая женщина всегда доступна для мужа, дабы удовлетворять его сексуальные аппетиты.

– Но не имеет собственных. – Пенн стянул с себя штаны. – И занимается этим только в постели. В темноте.

– Лежа на спине, – добавила Рози, оседлывая его.

– Так что ты понимаешь, почему я считаю эти списки дерьмом собачьим.

Хотя Пенну было довольно сложно сосредоточиться на собственных доводах, он все же был совершенно уверен, что прав.

– Даже если бы мы были готовы выделить узнаваемо мужское поведение и узнаваемо женское поведение…

– Ну, может быть, в некоторых случаях…

– …мы все равно не являемся его воплощением.

– Расскажи мне о том, что мы воплощаем.

– Ты – не традиционная женственная женщина…

– Я сейчас тебе покажу, насколько ты не прав!

– А я – не традиционно мужественный мужчина…

– Ну-ка, проверим…

– Он не заучил традиционные гендерные роли дома. Он не то что не способен подчиниться, просто подчиняться нечему. Он не переворачивает с ног на голову гендерные ожидания, потому что у нас нет никаких гендерных ожиданий.

– Почему же, у меня парочка есть.

– Возможно, мы негодные примеры для подражания, – выдохнул Пенн.

– Мы очень хорошие примеры для подражания, – возразила Рози.

– Возможно, мы неподходящие люди для этого упражнения.

– Мы как раз самые подходящие люди для этого упражнения.

– Наверное, мы думаем о разных упражнениях, – предположил Пенн.

– Возможно, мы говорим о разных упражнениях, – промурлыкала Рози, – но я готова спорить, что думаем об одном и том же.

И в этот момент Пенн обнаружил, что не может не согласиться.

«Ждать и смотреть» в части ожидания выглядело, как и всегда: заниматься чем-то другим, беспокоиться, продолжать жить своей жизнью, воспитывать маленьких сыновей, и сыновей побольше, и сыновей, которые могут оказаться чем-то иным или чем-то бóльшим. Рози и Пенн не могли вообразить ребенка, понимающего что-то настолько сложное, как то, что им нужно было объяснить младшему сыну. Наличие платья не делало его девочкой, но и наличие пениса не делало его безраздельно мальчиком, если это не то, чем он хотел быть. Хотя если то, чем он был и хотел быть, пожалуйста, он может быть мальчиком и все равно носить платье, если ему нравится. Иными словами: носи все, что тебе хочется, и какая разница, что думают остальные! Правда, у всех остальных будут собственные мысли. И вряд ли они будут держать их при себе, вряд ли все эти мысли без исключения будут добрыми. Однако это не значит, что не следует делать то, что ты хочешь, а значит только, что мы должны предупредить: если станешь это делать, будут последствия. Не то чтобы данный случай был исключением – у любых поступков есть последствия. Не то чтобы последствия в данном случае указывали, будто Клод не должен делать желаемое и быть тем, кем хочет. И ничто из этого не означало, что решения, какими бы они ни были, можно принимать без оглядки на последствия. Если бы Ру подбивал Клода засунуть остатки хеллоуинских сладостей в индейку на День благодарения, как подбил годом раньше Ориона, Клод поступил бы мудро, оценив последствия своих действий. Если бы учительница сказала ему, что неприемлемо разговаривать с соседом во время урока математики, это было бы совсем иное дело, чем если бы учительница сказала, что неприемлемо приносить в садик обед в дамской сумке. Если его друзьям не понравилась одежда, в которой он ходит в садик, может, они вели себя неправильно, или просто были недостаточно образованными, или, может быть…

– У меня в садике нет друзей, – перебил Клод.

– Но они должны быть, – настаивали родители. Клод был веселым и умненьким, любящим и симпатичным. Умел делиться. Не задирал нос. Был приучен пользоваться туалетом. Что еще нужно детсадовцу от друга?

– Но их нет, – сказал Клод.

– Как такое возможно?

Они поразились так, словно сыну вздумалось утверждать, что земного притяжения в детском саду не существует. Словно ему вздумалось утверждать, что в школьной столовой работают дрессированные пингвины. Ровно настолько же невозможным казалось, что кому-то может не нравиться милаха Клод.

– Они думают, что я странный.

– Потому что ты одеваешься, как девочка? – спросил Пенн, и Рози метнула в него взгляд. Разумеется, нет. Он не одевался в школу, как девочка. – Потому что ты носишь обед в сумочке? – поправился он.

– Не знаю. Они думают, я странно говорю.

– В смысле?

– Загадочно, – пожал плечами Клод. – Или что я загадочный.

Рози предположила, что лексикон младшенького наверняка вгоняет в растерянность большинство детсадовцев. Немало пятиклашек. И многих старшеклассников.

– Что можно сделать, чтобы стало легче? – Пенн опустился на колени, чтобы смотреть сыну прямо в глаза.

– Что можно сделать, чтобы стало легче? – Рози опустилась на колени, и выглядело это почти как молитва.

– Может, следует поговорить с мисс Эпплтон?

– Ты мог бы проводить переменки с Орионом и Ригелем?

– Нам следует купить тебе другую сумочку для ланча?

– Или планировать для тебя побольше игр со сверстниками?

– Может, хочешь вступить в клуб, спортивную секцию или музыкальную группу?

– Все нормально. – Слезы полились из глаз и носа Клода, и ладно бы только потому, что ему было всего пять лет. Нет, он пытался утешить родителей. – Мне просто чуточку грустно. Грусть – это не открытое кровотечение. Грусть – это нормально.

Однако в этом он был не прав, потому что его счастье было главной заботой родителей. Рози сделала бездонный вдох и прошептала:

– Ты хочешь быть девочкой, малыш?

К чему Пенн, с подачи Тонго, присовокупил:

– Ты думаешь, что ты – девочка?

Они ждали, затаив безразмерное дыхание, затаив безмерный страх, едва удерживая то и другое под контролем.

Клод только расплакался:

– Я не знаю!

И родителям пришлось признать, что это был трудный вопрос. И родителям пришлось признать, что они испытали облегчение, когда ответ оказался не положительным, по крайней мере пока. И родителям пришлось признать собственный страх, потому что если уж Клод не знает, то кто знает, и если проблема не в этом, то в чем?

– Ты хочешь быть мальчиком, который носит платья? – рискнул Пенн.

– Ты хочешь быть мальчиком, который носит платья только по некоторым дням? – добавила Рози.

– Хочешь ходить в садик голышом? – предположил Пенн, чтобы рассмешить его.

Но Клод не рассмеялся, так что Рози притянула сына к себе на колени, и устроила голову на сгибе одного локтя, а коленки – на сгибе другого, и стала качать его, как делала в младенчестве. Он тогда лучше помещался в руках, но и теперь было очень даже ничего.

– Что сделало бы тебя счастливым? – Она улыбалась ему и лила сияние любви в глубину его глаз из глубины собственных. – Ты можешь быть всем, чем захочешь.

Клод с любовью посмотрел на родителей и прошептал:

– Я хочу быть ночной феей.