Текст книги "В доме на холме. Храните тайны у всех на виду"

Потеряшки

В тот вечер, когда пришла пора укладываться спать, Клод забеспокоился:

– Папа, это не слишком официально для постели?

Пенн, уламывавший Ориона почистить и дальние зубы тоже, поднял глаза. На Клоде была ночная сорочка Рози, лавандовая с кружевом по воротнику и подолу. Рози она доходила как раз до нижней границы трусиков, а это означало, что каждый раз, когда она тянулась за чем-нибудь, или двигалась слишком быстро, или перекатывалась в постели, сорочка выдавала все прелести – как минимум позволяла заметить их. На сыне она заканчивалась как раз над щиколотками.

– Это «чайная длина», – добавил Клод с обеспокоенным видом.

– Не думаю, что есть какой-то дресс-код для сна, – ответил Пенн. – Я не стал бы по этому поводу беспокоиться. Орион, друг мой, моляры – тоже зубы.

На Орионе была пижама на размер меньше, чем надо, зеленая со штрипками, которые были срезаны, чтобы как можно больше напоминать Невероятного Халка. Ригель пронесся мимо ванной в чем мать родила.

– Мальчики, – позвал Пенн. – Сегодня понедельник. Комната Ру, – и из всех уголков дома – а казалось, что со всех уголков света, – голые, полуголые и странно одетые мальчишки в прыжке посыпались на кровать Ру и сели спинами к стене, плечами прижавшись друг к другу, примащивая коленки и локти там, где не положено быть коленкам и локтям, слоями, точно лазанья.

– Убери свою голую задницу с моей подушки! – крикнул Ру Ригелю.

– Не говори «задница», Ру, – сказал Пенн.

– Но она же на моей подушке, – возмутился тот. – А я туда голову кладу.

– Убери свою голую задницу с его подушки, Ригель, – сказал Пенн. Тот проволокся всей задницей по кровати, как Юпитер по ковру, отчего стало только хуже, зато Ру успокоился.

– У тебя волосы воняют бананами, – пожаловался Бен Клоду.

– Это шампунь «Без слез», – объяснил младший.

– Да ты просто глаза закрывай, – посоветовал Бен. – Тогда сможешь мыться шампунем для больших мальчиков и не вонять бананами.

– Я не хочу быть большим мальчиком, – заявил Клод.

– А я не хочу во время сказки нюхать бананы, – парировал Бен.

– Банановый Халк наносит удар! – Орион выпрыгнул со своего места в середине и принялся, не разбирая, лупить братьев подушкой Ру.

– Фу, она воняет Ригелевой задницей! – поморщился Ру.

– Моя задница великолепна, – похвастался тот.

– Не говори «задница», – сказал Пенн.

– Банановый Халк наносит удар! – завопил Орион.

– Хватит! – заорал Пенн, что было сигналом заткнуть рты большими пальцами, вытянуть одеяла из-под братьев и успокоиться. Пенн не уставал удивляться – вечер за вечером, год за годом, – что все они оставались охочи до сказок на ночь, даже теперь, когда Бену было одиннадцать, а Ру двенадцать, уже почти подростки – даже теперь, когда все до единого умели читать сами. Тем не менее все как один с радостью откладывали в сторону книжки, чтобы послушать продолжение – настоящее продолжение – приключений Грюмвальда и его собственного неутомимого рассказчика в сияющих доспехах. И не просто с радостью. С надеждой. Что, как думал Пенн, в конце концов и составляет смысл рассказывания историй.

– На чем я остановился?

– Грюмвальд воспользовался листьями папоротника, чтобы изловить ночных фей, которые каждую ночь прилетали к его окну…

– И светились зелеными, и голубыми, и розовыми огоньками, как та неоновая вывеска в пиццерии, где в тот раз стошнило Ориона…

– Потому что ему нужны были неоновые волоски ночных фей, чтобы приготовить зелье для ведьмы…

– Которая вся из себя такая: «Грюмвальд! Мне нужны эти волоски! Если ты не добудешь их для меня, я наложу на тебя заклятье!»

– Но листья папоротника все время рвались, и ночные феи все время ускользали, несмотря на то что он обещал не навредить им и что ему просто нужно слегка их подстричь…

– Что им не повредило бы в любом случае, потому что они были типа как волосатые феи, но те не желали слушать…

– И Грюм все думал, как бы заставить их остаться…

– Задержаться…

– Не разбежаться…

– И все остальное в рифму.

– Да, и все остальное.

Греческий хор сыновей. Неудивительно, что это был лучший момент его дня. Если не считать…

– А можно сегодня про девочку? – перебил Клод.

– Вместо ночных фей? – спросил Пенн.

– Вместо Грюмвальда, – объяснил Клод. – Мне надоел принц. Я хочу принцессу.

– Грюмвальдию? – уточнил Пенн.

– Да! Грюмвальдию! – обрадовался Клод.

– Грюмвальдия – это как озеро в Вермонте. – Ру там никогда не был, но все равно был совершенно прав.

– Принцессы скучные, – заныл Ригель.

– Все девчонки в сказках – потеряшки, – заявил Ру.

– Неправда, – возразил Клод.

– Нет, правда! Они вечно сами теряются и всё теряют. Девчонки в волшебных сказках вечно что-нибудь да посеют.

– Не-а! – замотал головой Клод.

– Да-а! Они теряют то тропинку в лесу, то туфельку на лестнице, то собственные волосы, хоть и сидят в башне без дверей, а волосы буквально растут у них из головы.

– Или голос, – ввернул Бен. – Или свободу, или родителей, или собственное имя. Или свою идентичность. Типа она больше не может быть русалкой.

– Или теряют способность бодрствовать, – добил Ру. – А потом просто спят, и спят, и спят. Ску-у-ука!

Клод начал всхлипывать:

– Принцессы способны на великие дела! Принцесса может быть лучше Грюмвальда. Ей не обязательно спать или терять туфли.

Эмоции мальчиков, похоже, поровну разделились на предчувствие неприятностей из-за того, что они расстроили младшего братишку, и тревогу из-за того, что столько времени, отведенного на сказку, уже прошло, и осталось-то всего ничего, а до сих пор никакой истории так и не рассказано. Тревога из-за возможных неприятностей и нетерпение были, вообще говоря, их преобладающими эмоциями всегда. Ну, может быть, и не тревога. Скорее огорчение из-за того, что они уже впутались в одни неприятности, и нетерпеливое стремление впутаться в следующие.

– Это несправедливо, – ныл Клод. – У нас никогда не бывает принцессы.

– Это несправедливо, – ныли Ригель с Орионом. – Мы так и не узнаем, что случилось с ночными феями.

– Это несправедливо, – добавил Клод. – Они всегда настаивают на своем, потому что их двое.

– Хватит! – снова рявкнул Пенн. – Мы можем сделать и то, и другое одновременно.

– Разве? – Бен явно сомневался.

– Да, потому что… вы знаете, чтó было у этих ночных фей, поймать которых Грюмвальда заставляла ведьма? У них была предводительница, которую звали Принцесса Грюмвальдия.

– Стефани, – поправил его Клод.

– Принцесса Грюмвальдия Стефани, – послушно исправился Пенн.

– А во что она была одета? – спросил Клод.

– Она была одета в лавандовую ночную сорочку, но коротенькую, не «чайной длины», чтобы ноги оставались открыты и было легче и быстрее летать. И она считала Грюмвальда большим младенцем, потому что он так ныл из-за того, что ему приходится править своим маленьким королевством и в то же время учить алгебру, а это казалось ужасно трудным делом. У него было полно работы в ученическом самоуправлении, потому что секретарь ушел со своего поста после того, как казначей пригласил общественного координатора на школьный бал. Принцесса Стефани, которая была ночной феей, естественно, не училась в средней школе, но ее королевство было намного, намного обширнее, чем у Грюмвальда. Его королевство тянулось от северной лесной развилки до горизонта восточного моря. А ее королевство… ну, Стефани правила ночным небом.

– Все-ем?! – Клод был впечатлен.

– Не совсем…

– Вот видишь! – Ригель и Орион: капитаны команды Грюмвальда.

– Только звездами.

– Ого! – Клод прижался к Пенну: своего рода «спасибо».

– Это было работой принцессы Стефани – начальствовать над ночными феями, а работой ночных фей было управлять звездами.

– Что-то начинает напоминать реалити-шоу, – заметил Ру.

– Ну, ты же не думал, что небеса просто сами собой управляют, верно? Ты не думал, что все ночные феи всю жизнь только тем и занимаются, что дразнят беднягу Грюмвальда? Они должны были контролировать, чтобы звезды выходили на небо вовремя, сверкали подобающим образом, умеряли свой блеск во время полнолуния, чтобы луна не злилась и не обижалась, и падали как раз тогда, когда на небо смотрят люди, загадывающие желания. Это была нервная работенка – намного более нервная, чем у президента школьного совета или даже принца, – ведь на свете много-много звезд, и Стефани отвечала не только за то, чтобы они вели себя подобающим образом, но и за то, чтобы они были счастливы.

– А как сделать так, чтобы звезды были счастливы? – прошептал Клод.

– Ну, именно так, – ответил Пенн. – Это была большая работа. Большая, очень большая. Стефани и другие ночные феи начинали ее каждый вечер в сумерках, и часто у них уходило все время почти до самого рассвета, чтобы все привести в порядок. «Ну-ка, гляди веселей, Сириус! Пожалуйста, чуть больше света, Центавр. Как ты себя чувствуешь, Росс-428? Мы можем что-нибудь сделать, чтобы тебе было удобнее?» В общем, к рассвету Принцесса Грюмвальдия была обессилена и готова ложиться спать. Так же, как и все вы.

Бен и Ру ушли доделывать уроки, а младшие уже клевали носом, Клод и вовсе почти спал. Он пошевелился, когда Пенн переносил его в его собственную постель, и спросил:

– А можно мне тоже не спать до рассвета, папа? Помогать со звездами?

– Конечно, золотко.

За те пару секунд, что Пенн налаживал ночник, Клод уже крепко уснул, и лавандовая ночная сорочка скаталась в валик у него на поясе – в общем, не такой уж она была и чайной длины.

В отсутствие обычной ночной сорочки Рози в ту ночь легла спать в Пенновой рубашке на пуговицах, которая, как и сорочка Принцессы Стефани, была достаточно коротка, чтобы ноги были свободны для стремительного полета. И так же, как у двух пятых ее сыновей, под этой рубашкой на ней ничего не было.

Всю ту зиму и весну Клод каждый день приходил домой из садика, снимал садовскую одежду и надевал принцессино платье. И тогда, вначале, после нескольких первых таких вечеров, никто – ни Клод, ни братья, ни родители – не придавали этому особого значения, потому что он все еще был просто Клодом. И разве это была бóльшая странность, чем то, что Ру устраивал спиритические сеансы в ванной на первом этаже или что Ригель облизал корешки каждой книги в доме, чтобы доказать, что способен отличить беллетристику от нон-фикшн по вкусу? Вовсе нет.

Потом прибыло лето, а с ним и бабушка мальчиков, и все стало еще лучше. Как ни невероятно, мать Рози звали Кармело.

– Как шоколадный батончик? – спросил Пенн, когда услышал ее имя впервые.

– Не «Карамелло». Кармело, – проговорила Рози наставительно, словно первый вариант был абсурдным, зато второй – не менее законным, чем какая-нибудь Энни или Барбара.

Ру, поскольку был старшим, имел возможность вмешаться и заново окрестить ее нормальным именем. Взамен прежнего он придумал имя Карми – некий гибрид Кармело и Грэмми, – которое действительно звучало как нечто в шоколадной глазури. Но она была не из глазурованных шоколадом бабушек. Она не пекла и не раздавала бесконечные сладости. Она любила детей с другой позиции, более благоприятной для их зубов. Она грозилась переехать поближе к Рози и внукам, но Висконсин был – явно, необсуждаемо, самоочевидно – слишком холоден. Поэтому она оставалась в Финиксе и хранила его климат на сердце, точно талисман, прижатый к груди, вопреки всем встречным предложениям.

Но летом приезжала. Климат Финикса не надо было прижимать к груди с июня по сентябрь. Каждый год она снимала один и тот же домик-развалюху на озере, принадлежавший коллеге Рози, который не желал заморачиваться с приведением недвижимости в достаточно приличное состояние, чтобы сдавать туристам. Она каждое утро стояла на переднем крыльце, смотрела, как над озером поднимается солнце, и курила «Кэмел». Она была единственной бабушкой из всех знакомых бабушек друзей мальчиков, готовой – не говоря о том, что способной, – посадить одновременно шесть-семь ребятишек в древнюю зеленую весельную лодку, сдававшуюся вместе с домом и, вероятно, появившуюся на свет еще раньше его. Она каждый день доплывала до ледникового валуна посередине озера, такого холодного, будто оно само еще недавно было тем ледником, подтягивалась, влезала на эту огроменную глыбину, выгоняла солнцем холод из костей, а потом плыла обратно. Она была самой гламурной штучкой из всех знакомых мальчиков.

Это был один из тех жарких, душных, глючных висконсинских летних сезонов, где за полторы недели погода переходит от снегопада к сауне, да в сауне и остается. Мальчики провели лето постоянно мокрыми – от озерной воды, поливальной установки, оказавшейся на диво долговечнее водяной горки, которую Ру выстроил из мусорных мешков на передней лужайке бабушкиного дома. Кармело учила Ригеля вязать. Поначалу она думала, что его привлекло сходство вязальных спиц с чем-то из арсенала ниндзя, и вполне возможно, так и было, но он залип на это дело, как песок на крем для загара, и все лето таскал за собой тренировочные шарфы, спущенные петли которых раскручивались, точно нити сюжета. Бен закладывал пробные вязаные кисточки в книги вместо закладок. Юпитер стаскивал начатые и брошенные образцы к себе в подстилку. Орион использовал их как банданы, головные повязки, платки, топы без лямок, кушаки и тоги, спускаясь к ленивому летнему завтраку в разных образах – Брюса Спрингстина и Юлия Цезаря (по его мнению, одинаково древних), Фифти Сента и Фреда Астера. Но Клод носил их как длинные струящиеся волосы – локоны, которые ниспадали на спину или прикреплялись к голове повязкой, а потом перевязывались резинкой, как настоящий «конский хвост». Ру же положил начало практике, которую за грядущие годы отточил до степени искусства: притворялся, что все они ему не родственники.

Карми позволяла Клоду мерить ее платья, украшения и туфли. Когда Клод в своем платье «чайной длины» заваривал к нему чай, она выставляла на стол печенье или сыр с крекерами и переодевалась в платье, сменив футболку и шорты, чтобы внуку не приходилось модничать в одиночку.

Только раз, в самом начале, Клод поинтересовался:

– Карми!

– Да, дорогой?

– Ты будешь любить меня, даже если я буду ходить в платье?

– Я буду любить тебя, даже если ты будешь ходить в платье, сшитом из щеночков. – Кармело потрепала его по загривку, и он хихикнул. – Я буду любить тебя, даже если ты станешь носить шапку из войлока от носков, что собирается между пальцами.

Клод сморщил нос.

– Правда?

– Конечно.

– А почему?

– Потому что я твоя бабушка. Для этого и существуют бабушки.

– Чтобы любить, несмотря ни на какую одежду?

– Чтобы любить, несмотря ни на что.

Клод задумался над этим отличием.

– Ты поэтому все еще любишь Ориона?

Орион в этот момент бродил по кухне, приспособив вместо набедренной повязки растрепанную кухонную прихватку.

Кармело крепко зажмурилась.

– Несмотря ни на что.

А еще именно она повезла Клода покупать купальник в качестве подарка на окончание младшей группы детского сада. И позволила ему выбрать самостоятельно. Так получилось, что Рози однажды пришла домой с работы и обнаружила, что ее младший сын носится под садовым дождевателем в розовом бикини с белыми и желтыми ромашками.

– Откуда это у тебя? – Она согнулась в поясе, чтобы поцеловать его, не прижимая к себе, поскольку не хотела намокнуть.

– Правда, замечательный? – Клод прямо светился. Поначалу ей показалось, что он обгорел на солнце, но на самом деле он просто сиял. – Карми подарила на выпускной.

– Выпускной?

– Потому что в следующем году я буду ходить в старшую группу.

– Понимаю…

– Я сам выбрал.

– Я догадалась.

– Правда, он прекрасен?

По крайней мере, он сам был в нем прекрасен – его тело, худое и плоское, как пианино, которое не настраивали с тех пор, как Ру перешел на флейту, и пестрящее маленькими ссадинами и синяками, которые более чем доходчиво доказывали, что ему действительно пять лет.

– Ну, извини, – пожала плечами Кармело, после того как Клод снова отбежал. – Когда я сказала, что он достаточно взрослый, чтобы выбирать себе купальный костюм, обратного пути не было.

– Приучение детей к самостоятельности, – вздохнула Рози. – Вечная ошибка.

– Тебя это беспокоит?

Почему Кармело задала этот вопрос? Потому что ее дочь казалась встревоженной? Или потому что думала, что тревожиться следует?

– Нет?

Вместо ответа получился вопрос. Был душный почти-вечер, ни облаков, ни ветерка. Рози прищурилась против послеполуденного солнца, искрившего в каплях воды, разбрызгиваемой дождевателем. Пора ли начать беспокоиться? Платье – это одно, а бикини – это почему-то другое? Мошки отплясывали народные танцы прямо перед ее глазами, но она вдруг почувствовала себя слишком усталой, чтобы отгонять их.

– Может, и беспокоит – чуть-чуть, – призналась она матери.

– Чепухистика. – Кармело глубоко затянулась сигаретным дымом. Рози понадеялась, что это побудит мошек танцевать где-нибудь в другом месте.

– Чепу… хистика?

– Вздребездень.

– Наверное, слово, которое ты подбираешь, – это «ерунда»?

– Тогда уж чушь собачья. – Кармело была не из тех, кого можно смутить семантикой. – Он в полном порядке. Глянь! Он в экстазе. В эйфории.

– Это пока.

Кармело глянула на дочь.

– «Пока» – это все, что у нас есть, дорогая.

– Ты говоришь как бабушка, балующая внуков, – фыркнула Рози. Но в глубине души знала, что это не так. Она говорила как мать, чей ребенок так и не смог вырасти.

– Он счастлив, – сказала Кармело так, словно это был вопрос решенный, словно все было так просто. – Счастлив, здоров и великолепен. Чего ты еще хочешь?

– Другие дети будут над ним смеяться.

– Какие? – спросила Кармело.

– Не знаю. Просто дети.

– Детям теперь на такие вещи плевать.

– Правда?

– Правда. А тебе почему не плевать?

– Ты же понимаешь, – Рози повернулась к матери, – что это мне полагается успокаивать тебя в подобных случаях, а не наоборот? Это мне полагается отговаривать тебя от нервного срыва. Это тебе полагается паниковать и тащить его в синагогу или еще куда-нибудь.

– В наши дни евреев в синагоге раз и обчелся, – заявила Кармело.

– Ты слишком стара, чтобы быть свободомыслящей и толерантной, – настаивала Рози.

– Я слишком стара, чтобы такой не быть. – Она невозмутимо продолжала дымить сигаретой, потом махнула ею в сторону Рози, словно ставя точку. И не в первый раз та позавидовала курильщикам, у которых есть такой удобный риторический прием.

– Я жизнь прожила. Знаю, что важно. Все это я уже проходила. Думаешь, он первый мальчик, которого я видела в бикини? Нет, не первый. Думаешь, это твое поколение изобрело детей, которые не такие, как все?

– «Не такие» бывают разной степени. – Рози прикусила ноготь на больном пальце.

– Чепухистика, – заявила мать.

Как бы там ни было, не Клод больше всего беспокоил их в то лето – которое было для него в некотором смысле последним, – а Бен, который всегда был тихим, но теперь стал еще тише, который всегда был книгочеем, но это лето, когда ему было одиннадцать, провел за чтением Шекспира, пока его братья плавали в озере. Рози с Пенном решили, что ему не нужен шестой класс и следует перейти сразу в седьмой, где он будет на год отставать от одноклассников по возрасту, зато всего на год-два опережать их в развитии, в то время как, оставшись в шестом, обгонит сверстников настолько далеко, что смысла учиться там не будет вообще никакого. Пенн полагал, что чем меньше лет проведено в аду, коим является средняя школа, тем лучше. Рози полагала, что учеба в одном классе с Ру компенсирует любой возможный дефицит общения. Они мягко донесли эту идею до мальчиков, опасаясь, что Ру сочтет это вторжением и захватом его мира; опасаясь, что Бен, возможно, умнее всех окружающих в четыре-пять раз, а не в два-три, как они наивно полагали. Ру только обрадовался и тут же начал составлять секретный замысел, как они будут меняться местами, чтобы Бен мог решать за него контрольные, словно перевод Бена в седьмой класс заодно сделал бы их двойняшками. Зато Бен закрылся, встревоженный чем-то, о чем не знали ни Рози, ни Пенн, встревоженный той тревогой, которую не могли поколебать ни солнце, ни лето, ни даже Шекспир.

Воскресный день перед началом занятий; пикник у бассейна: вареные сосиски, сыр ломтиками, вялые соленые огурцы, арбузы, изрубленные на куски кем-то явно ведущим с этими фруктами кровную вражду, передающуюся из поколения в поколение. Поскольку все лето они провели на озере, это был их первый в сезоне – и последний – набег на общественный бассейн. Орион щеголял в оранжевых шлепанцах, с радужной маской для ныряния и игрушечным плавником на спине. Бен натянул шорты цвета хаки и рубаху на пуговицах, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что он не собирается плавать. Клод надел бикини, поскольку Пенн обнаружил, что никак не может сказать сыну: «Тот купальник, который ты обожаешь, хорош дома, но не годится для выхода в люди», – потому что Рози не стала бы говорить: «Мы гордимся тобой наедине, но стыдимся тебя в бассейне».

Они заняли стулья, стол, уголок газона, чтобы разложить полотенца, очки и ласты. Все плоские поверхности казались липкими от подтаявшего мороженого. Поздние летние пчелы, которых нелегко было сбить с толку, обнюхивали бутылочки с лосьоном от загара. Темные части дорожки слишком раскалились, чтобы можно было сделать по ним больше пары шагов босиком. Весь мир пропах хлоркой и сахаром. Кое-кто из детей приставлял ко лбу ладонь козырьком – разглядывали Клода. Кто-то стал тыкать пальцами, кто-то засмеялся. Парочка – а может, и больше – взрослых поднесли ладони ко рту и под этим прикрытием шептались за их спинами, словно, подумалось Пенну, это могло как-то скрыть, о чем они говорили, если учесть, как они пялились на его семейство. Подбежал одноклассник Ригеля и Ориона.

– Крутой плавник! – сказал он Ориону.

– Спасибо.

– А почему твой брат в бикини?

– Не знаю, – пожал плечами Ригель, потому что действительно не знал. Да и что еще на это можно было ответить?

– Странный он.

– Ага.

– Спорим, я прыгну с трамплина и подниму больше брызг, чем вы двое?

– Не сможешь.

– А вот и смогу!

И все помчались доказывать каждый свою точку зрения.

Взрослых отвлечь от темы было труднее, но добавить было особо нечего по той же причине: а что тут на самом деле скажешь? Злой гений Рози с автобусной остановки, соседка Хизер, подскочила и без предисловий требовательно спросила:

– Где вообще Клод взял этот купальник? Я имею в виду, у вас же только парни в семье.

– Получил в подарок от бабушки, – правдиво ответила Рози, а потом так же правдиво добавила: – Она женщина.

Несколько отцов подошли к Пенну с разными вариациями на тему «какой красивый розовый бикини!», словно в него был одет не сын, а он сам, так что Пенн раскланялся и поблагодарил, и те, похоже, замешкались с продолжением.

Дежурный спасатель начал выступление со слов:

– Ого, ну и наряд у вашего сынка!

– Верно, – согласился Пенн. – Я говорил Ориону, что искусственные плавники хороши только в океане, но ведь мы живем в Висконсине, что тут поделаешь!

Кто-то вывалил в бассейн упаковку пластиковых стаканчиков и мешок золотых рыбок, и дети стали массово нырять, поднимая волну, стараясь поймать одних другими и унести домой. Казалось, все дети на тридцать километров в округе собрались в одном бассейне и плавали за золотыми рыбками, сами как золотые рыбки. Даже Клод, который еще не научился плавать под водой, по-собачьи плюхая, гонялся за одной из них. Зато Бен соорудил себе типи[3]3
  Типи – название традиционного переносного жилища кочевых индейцев.


[Закрыть] из шезлонга, сложив головную и ножную части над головой, точно крылья, и заполз внутрь собственного частного треугольника из пластиковых ремней. Пенн залез к нему и умостился рядом, как мог, свернувшись, точно мокрица, а вот гигантские волосатые ступни пришлось оставить снаружи.

– Ты в порядке, золотко?

– Нормально.

– Почему не плаваешь?

– Не хочется.

– Ты беспокоишься из-за школы?

Бен пожал плечами. И не ответил.

– Ты беспокоишься из-за перехода в среднюю школу? Из-за того, что пропустишь один класс? Что никого там не знаешь? Что будешь младше остальных? Что пойдешь в один класс с Ру?

Молчание.

– Я приставучий?

– Да.

– Да – я приставучий?

– Да, я из-за этого беспокоюсь.

– Из-за чего именно?

– Из-за всего. И из-за всего остального тоже.

– Из-за всего остального тоже?

– Я беспокоюсь из-за средней школы, из-за того, что пропущу один класс, никого не знаю, слишком маленький и потому что я настолько умнее Ру, что учителя не хотят ему верить, когда он говорит, что я его брат. Беспокоюсь, что друзья будут думать, что я думаю, будто слишком умный, чтобы общаться с ними, хоть я так и не думаю, хотя это так. Я беспокоюсь о том, что после физкультуры придется принимать душ вместе с целой толпой других ребят. Я беспокоюсь из-за ИЗО, потому что оно обязательный предмет, а я в нем полный ноль. Я беспокоюсь о Клоде, потому что другие дети будут смеяться над ним, и обращаться с ним плохо, и, может быть, попытаются навредить ему, а ему до того и дела нет. И тебе с мамой тоже.

– Нам есть дело, – мягко возразил Пенн.

– Почему вы позволяете ему носить этот купальник?

– Он его обожает.

– Он может обожать его у Карми, где есть только мы, но здесь… все шепчут у него за спиной гадости. Все пялятся. Это так странно!

– Мне кажется, он не обращает на это особого внимания. – Пенн наблюдал за Клодом на другой стороне бассейна, который пел колыбельную своей спасенной золотой рыбке и укачивал стаканчик с ней на согнутой в локте руке, как младенца. – Разве уметь не обращать внимания не вежливее, чем не давать поводов о себе шептаться? И не лучше в качестве подготовки к детскому саду?

– Не знаю, – вздохнул Бен.

– Вот и я не знаю, – признался отец. А потом: – Это всё?

– Всё – что?

– Это всё, что тебя беспокоит?

– Меня еще беспокоят эти рыбки. – Бен сощурился на заходящее солнце, глядя в сторону бассейна, в котором золотые рыбки метались, точно лисы, уходящие от детей-гончих. – Не думаю, что они в состоянии справиться с таким количеством хлорки и стресса.

– Как и ты, – кивнул Пенн.

– С хлоркой или со стрессом?

– Ну, первое можно с себя смыть в душе, но, думаю, последнего у тебя в последнее время слишком много.

– Я ничего не могу с этим поделать, – сказал Бен.

– Выбери что-то одно.

– Одно – что?

– Одну вещь из списка поводов для беспокойства. Вложи всю тревогу в нее. Беспокойся вволю, столько, сколько нужно. Но только о ней одной. Всякий раз, когда какой-то из других поводов влетит в твои мысли, бери это беспокойство и направляй все на ту же одну вещь.

– Но это то же самое количество беспокойства, только не такое размазанное, – возразил Бен.

– Объединение – это хорошо, – заверил отец. – Если отдашь всю тревогу какой-то одной вещи, вскоре осознаешь, что тревоги слишком много для нее одной, и начнешь беспокоиться меньше, будешь ощущать бóльшую власть, держа ее на переднем плане сознания, и это поможет меньше беспокоиться. Что ты выберешь? Список получился длинный. Что в нем беспокоит тебя больше всего?

Пенн ожидал, что это будет общий душ, или Ру, странно ведущий себя в школе, или вся эта тема «самый умный/самый маленький/самый младший».

Но Бен даже не задумался.

– Клод. На данный момент. Больше всего меня беспокоит то, что случится с Клодом, когда он в этом году пойдет в старшую группу сада.

Пенна это тоже беспокоило, и беспокойство нарастало постепенно и незаметно, но он последовал собственному совету. Дети, которые пялились на Клода, родители, которые сплетничали, одноклассники, которые смеялись, соседи, которые язвили исподтишка, знакомые, которые отпускали бестактные комментарии насчет того, что и близко их не касалось, незнакомцы, которые хмурились, брат, который переживал, – Пенн выпарил все эти тревоги до сухого остатка, который мог пересыпать в банку от варенья, задвинуть ее как можно дальше на полку холодильника и забыть о ней, по крайней мере на время. Было легко поверить, что, когда кончится лето и снова начнется учебный год, все будет по-новому, прежние тревоги скукожатся, иссохнут и улетят прочь, как осенние листья. Поверить было легко, только гарантии не было.

Следующим утром Клод спустился вниз, чтобы в первый раз идти в старшую группу сада. На нем было платье «чайной длины» – выстиранное, отглаженное и, даже мама не могла этого отрицать, соответствующее такому выдающемуся случаю, – и он заливался слезами, сжимая в руке пластиковый стаканчик с водой и совершенно неподвижной, перевернувшейся кверху брюшком золотой рыбкой.