Текст книги "В доме на холме. Храните тайны у всех на виду"

Воздушные течения и другие ветры

В то время как Рози ломала голову над вопросом, как отговорить его от платья, Клод нечаянно, пребывая в печали, выплеснул на подол дохлую рыбку. Искупавшись в купели слез, соплей и разочарования, ему пришлось снять платье и удовлетвориться старой красной сумочкой из лакированной кожи, принадлежавшей Кармело, которую Рози согласилась дать в качестве компромисса, понадеявшись, что сын сможет успешно выдать ее за не самый удачный на свете ланч-бокс. Она положила сэндвич с арахисовым маслом и джемом, банан, брецели и – как особое лакомство в честь первого учебного дня – печенье с шоколадными кусочками (присовокупив записку) в эту сумочку, чтобы придать ей сходство с ланч-боксом. Детский сад у Клода был с полным днем – шесть часов сидеть тихо, следовать правилам, быть вдали от дома, где его любили – все – больше всего на свете. Бен и Ру отбыли на первый день занятий в средней школе. Орион спустился к завтраку с наклейкой с изображением глазного яблока между бровей, и, когда Рози начала расспрашивать, зачем это ему понадобилось, подмигнул одним из двух других глаз. Так что сумочка Клода была всего лишь седьмой или восьмой по счету из числа забот мамы тем утром.

Но когда она в конце дня приехала в школу[4]4
  Kindergarten, о котором здесь идет речь и который у нас переводится как «детский сад», представляет собой первую ступень образовательной системы К-12, действующей в США и некоторых других странах, «нулевым» классом, в который дети идут с пяти лет. Обучение длится год (прим. пер.).


[Закрыть], младшего сына нигде не было видно, а Орион с Ригелем вылетели наружу со звонком, крича: «У Клода неприятности, у Клода неприятности». Потом распахнулась дверь детского сада, высыпая в подставленные с готовностью объятия родителей крохотных детишек, всех, за исключением Клода, которого новая учительница удерживала рядом, положив ему на макушку руку – как казалось со стороны – весьма твердую.

– Миссис Адамс?

Воспитательницу детского сада звали Бекки Эпплтон. Во время родительского собрания она просила родителей называть ее Бекки, но Рози просто не смогла себя заставить. Прежде всего Бекки – это имя для ребенка, а не человека, на которого она оставляла заботу о благополучии и воспитании маленького сына. И хотя на вид воспитательнице и впрямь было лет четырнадцать, Рози все равно считала, что ей должно хватать достоинства представляться Ребеккой. Но в основном дело было в том, что учебные классы детского сада всегда заставляли ее саму чувствовать себя скорее ребенком, чем матерью пятерых детей. Она помнила первый день в детском саду с отчетливостью, которая, право, должна была за эти годы потускнеть. Она уже проходила через все это четырежды, но ощущение по-прежнему оставалось таким же странным. Крохотные столы и стулья, ведерки с пока еще остро заточенными карандашами и мелками, запах нового ластика – все это вызывало у Рози желание сесть и учить алфавит, а не звать учительницу на «ты» и по-простецки, одним уменьшительным именем.

– Вы миссис Адамс? Мать Клода?

– На самом деле, Уолш, – Рози решила на какое-то время не заострять внимание на том факте, что ее следует называть «миз»[5]5
  Нейтральное обращение к женщине в англоязычных странах. Ставится перед фамилией женщины, как замужней, так и незамужней – в том случае, если ее семейное положение неизвестно или она сознательно подчеркивает свое равноправие с мужчиной.


[Закрыть], а не «миссис», и даже «доктор», а не «миз».

– У Клода был отличный первый день, миссис Уолш, – сладкий тон Бекки противоречил мрачному выражению лица Клода. – Но за обедом возникла проблема. В школе не разрешено арахисовое масло, поэтому ему пришлось сидеть и обедать за своим столом в классе в одиночестве.

– Я прочитала буклет с правилами детского сада от корки до корки, – сказала на это Рози. – Там нет ни слова о том, что нельзя приносить в школу арахис.

– Ой, да мы просто уверены, что люди и так в курсе. Наверное, забываем, что не все проявляют осознанность в связи с тем, что сейчас у детей массово растет аллергия на арахис. В общем, никаких орехов.

– Клод – мой пятый ребенок в этой школе. Тот сэндвич, который я сделала ему сегодня, был, наверное, восьмисотым или девятисотым сэндвичем с арахисовым маслом и джемом, который мои дети взяли с собой в эту школу. Это что, новое правило?

– Мы не проверяем их сэндвичи, – объяснила мисс Эпплтон. – Это вопрос доброжелательности и уважения. Внимания к другим. Золотое правило.

– Система доверия под девизом «никакого арахиса»?

– Именно. Мы бы и не узнали, что у Клода запрещенный сэндвич, если бы он не хвастался новым друзьям рассказами о леди, у которых на обед фингер-сэндвичи[6]6
  Фингер-сэндвичи – сэндвичи в форме узких полосок.


[Закрыть] обычно с огурцом, но в его случае это арахисовое масло, потому что от огурцов хлеб становится мокрым, если не съесть сразу.

– Верно.

И Рози задумалась – в то время смутно, потом более предметно, – что именно было здесь проблемой: арахисовое масло или сумочка из лакированной кожи, в которой оно было принесено. Или рассказ о леди, которые обедают.

– У кого-нибудь в группе Клода есть аллергия на арахис?

– Это профилактическое правило.

– А то, что он ест свой сэндвич в классе, защищает предположительно страдающих аллергией на арахис лучше, чем когда он ест его в столовой?

– Ну… – мисс Эпплтон сделала вид, что не решается донести до нее следующую мысль, – я пропустила собственный перерыв, чтобы присмотреть за ним, пока он ел. Я смогла позаботиться, чтобы он ни к чему не прикасался.

– Идем домой, малыш, – сказала Рози.

– Пока-пока, Клод, – пропела мисс Эпплтон. – Рада была с тобой познакомиться. Мы весело проведем этот год.

Он так и не поднял глаз.

– Ах да, еще одно, миссис Адамс-я-имела-в-виду-Уолш. Мы обычно не приветствуем в школе аксессуары, особенно в этом возрасте.

– Аксессуары?

– Бижутерию, украшения для волос, блестящие блузы. Сумочки.

– Блестящие блузы?

– Все, что отвлекает. Мы хотим, чтобы учащиеся могли сосредоточиться во время занятий.

– Конечно, но…

– Если они ерзают и вертятся, им трудно учиться.

– А что, Клод вертелся?

– Нет. Он – нет. Но других детей его сумка отвлекала.

– Он делал с ней что-то отвлекающее?

– Уже само присутствие сумки было отвлекающим.

– Как арахис?

– Что вы имеете в виду?

– Вы профилактически исключаете сумочки и арахис, – пояснила Рози.

Мисс Эпплтон вспыхнула с головы до пят.

– Профилактически? Это как… – следующее слово она произнесла шепотом, – презервативы?

– Профилактически – это как предварительные и защитные меры. Принятые заранее, если угодно.

– Э-э, конечно.

– Это означает, что вы запрещаете арахис и сумочки просто на тот случай, если они вдруг создадут проблемы, хотя пока никаких проблем не создавали, и вопреки тому факту, что делать это – значит нарушать права и мешать благополучию ваших учеников, таких же граждан.

– Та-ак, полагаю, мы можем надеяться, что вы просто будете готовить на обед что-то другое? И мы на самом деле думаем, что мальчикам… э-э, детям не так уж нужны дамские сумочки. В школе.

– Это не дамская сумочка, – перебил Клод. Рози с облегчением услышала его голос. – Это сумка для ланча.

– Идем, золотко, – сказала она. – День был долгим. Пора домой.

Ригель и Орион ждали на детской площадке. Орион висел вверх тормашками на «лазалках» для малышей, подметая волосами землю, а лицо его напоминало цветом клубнику, Ригель забирался на горку по гладкой стороне, а потом съезжал на заднице по ступенькам. Они направились к машине, потом домой, чтобы узнать, удачнее ли прошел день Ру и Бена в средней школе. Десятилетний Орион приобнял за плечи младшего брата.

– В детском саду нелегко, парень. Но мы все равно тебя любим.

– Ага, мы любим тебя, – повторил Ригель, – и твою дамскую сумочку.

– Это сумка для ланча.

– И твою сумку для ланча.

На следующий день Рози приготовила всем сэндвичи с сыром. Когда Пенн упаковывал их в разнообразные пакеты, ланч-боксы и лакированную сумку, Клод спустился со второго этажа и проскользнул на свое место за столом без единого слова. Его и без того короткие волосы были тем не менее зачесаны назад и заколоты четырьмя радужными заколками, и на нем было платье, которое он сымпровизировал, натянув собственную футболку – светло-голубую с шелковой аппликацией (единорог, жующий хот-дог, на велосипеде) – поверх длинной футболки Пенна, так что ее подол чуть ниже его талии превращался в юбку.

– Отличное платьишко, чувак. – Рот Ру был набит печеньем, поэтому его тон трудно было понять.

– Благодарю. – Клод мельком улыбнулся собственной миске с хлопьями.

Ригель поднял глаза от гусиной лапы, которую в этот момент вязал.

– Ты же не собираешься идти в этом в школу, верно?

Рози затаила дыхание, дожидаясь ответа.

– Кое в чем собираюсь, – ответил Клод.

– Тебе ж задницу напинают, – удивился Ригель.

– Задницу, задницу, задницу, – захихикал Орион, впихивая пальцы ног в уже связанную вторую перепончатую лапу, – Не то чтобы это был некрасивый наряд, – примирительно проговорил Бен. – Просто он не слишком мужественный, верно?

– А он и не мужчина, – возразил Пенн. – Ему пять лет. Он маленький мальчик.

– А может, даже и не мальчик, – заметил Ру.

– Ру! – в голосе Рози слышалось предупреждение, но разве его слова были несправедливы? Неверны? Недобры? Она не представляла. Конечно же, Клод был маленьким мальчиком, потому что если был не им, то кем? Этот вопрос казался таким простым, но прежде она как мать никогда с подобными темами не сталкивалась, а это кое-что да значило. Данный вопрос казался таким простым, но почему-то пугающим. «Кто ты, если не маленький мальчик?» – он занимал, пожалуй, четвертое месте среди забот Рози в это утро. Она подвела итог: – Никто никуда не будет пинать Клода. Если кто-то попытается куда-то пнуть моего сына, я сама напинаю этого человека кое-куда.

В глубине души Пенн знал, что Клоду следует быть тем, кто он есть. И знал, что ему же будет лучше, если ни одежда, ни сэндвич, ни сумка, из которой он будет этот сэндвич доставать, не привлекут ничьего внимания, потому что еще он в глубине души знал следующее: все на самом деле сложнее. Пять лет, в течение которых Орион ходил в школу во всевозможных странных вещах, в худшем случае заставляли кого-то недоуменно вздернуть бровь. «Какое живое у Ориона воображение, – восторгались учителя. – Его бодрый дух прямо всем настроение поднимает». Если считать наклейку с глазным яблоком творческим самовыражением, то, разумеется, Клоду следовало бы позволить ходить в школу в том, в чем он хочет. Как можно говорить «да» ногам в вязаных гусиных лапах, а платью – «нет», «да» – желанию Клода быть тем, кто он есть, но «нет» – стремлению одеваться так, как он одевается? Как дать понять маленькому человечку, что засчитывается только то, что внутри, когда на самом деле все вокруг донельзя озабочены и тем, что ты надеваешь на себя снаружи?

Таковы были заботы Пенна со второй по двадцать девятую. Ему казалось, он чувствовал, как в грудной клетке зажужжали пчелы. Но не успел переключиться в воспитательный режим, как Клод слез со стула, поскакал наверх и без единого слова вышел оттуда без платьица и заколок, футболка-юбка Пенна исчезла, осталась только его собственная футболка поверх темно-синих шортов. Клод повесил на плечо кожаную сумку, не оскверненную на сей раз арахисовым маслом, и все отправились в школу. Вернувшись домой под конец этого, гораздо более спокойного дня, он прошел прямо к себе в спальню, снова натянул футболку Пенна под собственную, заколол волосы заколками, добавил к ним пару серег-клипс, принадлежавших Кармело, и уселся за стол в столовой вместе со всеми делать домашнее задание. Пенн прикусил нижнюю губу. Сам наряд не сильно его обеспокоил – где-то на уровне конца третьего десятка забот, – но постоянство начинало прокрадываться в первую десятку. Вместо беспокойства он занялся домашним заданием.

Пенн был ответственным за него, и у него были свои правила. Выполнение домашки – и даже перечисление жалоб на него – никогда не начиналось раньше, чем все перекусят. И это должен быть хороший перекус. Пенн считал «арахисовое масло на черешке сельдерея» полным дерьмом и был прав. Оладьи с голубикой. Шоколадно-банановые кексы. Мини-пиццы с цукини. Вот это был перекус так перекус. Затем со стола в столовой убирали, протирали его и реквизировали для работы. Все мальчики – включая самого Пенна – усаживались и брались за работу, молча трудясь, при необходимости задавая вопросы и прося дополнительной помощи, успокаиваясь, чтобы остальные могли сосредоточиться. То, что домашнее задание выполняли все вместе, делало его более приятным. Пенн вспоминал, как сам в детстве просиживал часами в комнате, нехотя решая математические задачи, записывая опыты по естествознанию или зубря названия разных предметов на французском. Родители на первом этаже смотрели телевизор или со смехом обсуждали свой день, в то время как он наверху страдал от одиночества, скуки и навязчивой неуверенности в passé composé[7]7
  Прошедшее завершенное время во французском языке (прим. ред.).


[Закрыть]. Однако сейчас, в столовой, вместе с когортой сыновей, он мог подходить к процессу как к ужину: все было общим, и трудности, и победы, и каждый вызывался помочь другим сообразно способностям. Ру мог спросить: «Кто-нибудь знает синоним слова «общество»?», а Бен воскликнуть: «А разве есть перевод слова «суфле» на испанский?», а Ригель с Орионом могли вместе строить ракету, в то время как отец надеялся, что это задание по естествознанию, а не просто желание все взорвать.

За минувшие годы домашнее задание в детском саду стало более… Рози говорила «трудным»; Пенн же говорил «взрослым с ударением на ослы́». Когда в детский сад ходил Ру, дети играли в кубики и возились в песочнице. Их учили тихо сидеть на ковре и слушать сказку. Теперь же у Клода было собственное домашнее задание. В этот второй вечер после начала занятий оно состояло в том, чтобы нарисовать автопортрет и написать одно предложение о том, чему он надеется научиться в этом году. Клод составил предложение «Я надеюсь узнать о науке, в том числе о звездах, какой вид лягушек обитает в Висконсине, почему океаны соленые, о воздушных течениях и других ветрах, и почему в школе не разрешено арахисовое масло». Пенн только дивился самому младшему сыну. Казалось, из-за того, что детей такое множество, младшие взрослели быстрее, словно под действием некоего тайного физического закона Эйнштейна. Рисунок изображал всю семью, и Пенн никак не мог решить, то ли ему восхищаться, то ли тревожиться из-за того, что, получив задание нарисовать себя, Клод нарисовал всех. Пенн, Рози и Кармело на рисунке стояли, положив худые руки друг другу на худые плечи, задевая головами облака, голубизна неба местами залезала в очертания их лиц, так что щеки сливались с небесною твердью. Перед ними, сидя по-турецки в рядок на траве, были изображены пятеро братьев: шевелюра Ру кудрявилась шире тела; очки Бена по-совиному вытаращивали темные глаза со страницы; уши Ригеля и Ориона несправедливо к реальности торчали под прямым углом к угловатым прямоугольным головам. И в уголке листа – потому ли, что места не хватило? потому ли, что потерялся в своей непомерно большой семье? потому ли, что чувствовал себя незначительным перед лицом огромности Вселенной? – Клод нарисовал себя в своем платье «чайной длины», в рубиново-красных туфлях и с волнистыми каштановыми волосами длиною до земли, со скрепленными надо лбом десятком заколок, с которых во все стороны вились разноцветные ленты, ниспадая на плечи, обвивая родителей, и облака, и деревья, и траву, и небо: маленького, вот-вот ветром унесет, ребенка в своей собственной личной буре, озадаченного вопросом воздушных течений и других ветров и своего места в этом мире, которое, как вдруг осенило Пенна, было примерно там, прямо там, где Клод его и воображал. Озабоченность отца из-за этого рисунка уменьшилась, заняв одно из последних мест в первой десятке.

Рисунок не удостоился комментариев мисс Эпплтон, если не считать торопливо накаляканного и не слишком убедительного «хорошая работа!» и наклейки с ухмыляющейся галочкой (не потому ли, подумал Пенн, что для рисования настоящей требовалось слишком много усилий?). Как и сумочка для ланча – при условии, что она не содержала ничего с арахисовым маслом. А Клод, со своей стороны, просто переодевался по четыре раза в день: менял пижаму на платье, когда просыпался, потом платье на детсадовскую одежду после завтрака, потом снова переодевался в платье, туфли на каблуках и украшения, когда приходил домой, потом снова в пижаму перед сном.

Однажды вечером, желая Клоду спокойной ночи, убирая волосы с его лба, слушая, как он мило и сонно рассказывает о своем дне, Рози сжала ладонь Пенна в поисках поддержки и поглубже вдохнула.

– Разве ты не устаешь от этих переодеваний? – мягко спросила она.

Клод наморщил лоб. Пожал плечиками.

– Да все нормально.

– Знаешь, – осторожно, очень осторожно проговорил Пенн, – ты мог бы ходить в школу в платье или юбке, если тебе хочется. В этом не было бы ничего страшного.

– Нет, было бы, – возразил Клод.

Рози почувствовала, что на глаза навернулись слезы естественного облегчения от того, что Клод не ухватился за эту возможность немедленно. Но она все же настаивала:

– Да нет же, не было бы!

– Другие дети стали бы надо мной смеяться. – Глаза Клода тоже были полны влаги.

– Верно, – признал Пенн. – Стали бы. Но и в этом нет ничего страшного. Они же не со зла. Посмеялись бы день-другой, а потом позабыли бы о тебе и стали смеяться над чем-то другим.

– Они никогда не позабыли бы. Они смеялись бы надо мной каждый день, вечно.

– Мы бы тебе помогли, – сказала Рози. – Мы могли бы придумать, как отвечать на насмешки. Мы могли бы придумать способы их игнорировать.

– Не могли бы.

– Мы могли бы поговорить с мисс Эпплтон.

– Мисс Эпплтон меня не любит.

– Конечно же, любит!

– Нет, она считает, что я странный. И если я буду ходить в школу в платье, она будет думать, что я очень странный.

– Ты не будешь странным. Ты будешь в платье. Умный, милый, добрый, забавный ты – в платье. Это было бы нормально.

– Нет, – мотнул головой Клод, – нормально другое. Настоящая одежда дома, садовская одежда в садике. Я могу просто переодеваться.

Это «настоящая» звенело в голове у Пенна, пока не стало оглушительным.

– Ну, конечно, это тоже нормально. Но ты должен иметь возможность быть тем, кто ты есть, носить то, что тебе нравится. Другие дети, воспитательница, друзья, – словом, все нормально к этому отнесутся. Все любят тебя таким, каков ты есть.

– Никто, кроме вас, – не согласился Клод. – Никто, кроме нас. Мы – единственные.

Мы – единственные. Эти слова преследовали Рози, донимали ее. Они вытеснили немало других забот, чтобы скачком переместиться на третью или четвертую позицию. Рози была благодарна за то, что Клод ощущает поддержку дома. И была в ужасе, что Клод чувствует себя таким незащищенным вне дома. Но Рози привыкла к противоречивым эмоциям, поскольку была матерью и знала каждый миг каждого дня, что никто в целом мире не мог бы любить, или ценить, или поддерживать ее детей так же хорошо, как это делала она, – и все же необходимо, тем не менее, отправлять их в этот мир.

Первостепенная забота Рози: что сделает Клода счастливым?

Первостепенная забота Пенна: что сделает Клода счастливым?

Но счастье – это не так просто, как кажется.

Хеллоуин

В общем, Клод переодевался, родители тревожились и чаще стирали, и пара месяцев детского сада прошла без инцидентов. Теперь, когда все пятеро детей ходили в школу, Рози брала больше дневных смен в больнице, меньше работала по ночам. Пенн выливал новые слова ЧР на страницы. Они не всегда были хороши, но появлялись, и это было уже кое-что. Холодало. Уличный воздух пах снегом, дом – огнем в камине и супами на плите. Временное затишье, пока все замерзало, пристывало к месту.

На Хеллоуин Ру хотел быть пиратом, что было достаточно просто осуществить, а Бен хотел быть Ру, что было еще проще, а Ригель с Орионом хотели быть сиамскими близнецами, которыми они и так были практически постоянно. Все ждали, что Клод скажет, что хочет быть принцессой, или русалочкой, или Мисс Пигги. Но он не мог решить, кем хочет быть. И этой темы хватило на беседы за завтраком на много холодных недель подряд.

– Все остальные в садике были тыковками, – заметила Рози. У них уже пару лет как кончились переходившие по наследству к следующему по старшинству брату костюмы – или, по крайней мере, идеи: сами костюмы частенько не доживали даже до конца праздника. – Из тебя получилась бы прехорошенькая тыковка.

– Я мог бы связать стебель, – предложил Ригель, – или лист, но для оранжевой части потребовалась бы целая вечность.

– Я мог бы сделать тебя полисменом, – сказал Орион. – Или пожарменом. Или мореманом. У меня есть все необходимое для этих костюмов.

– Сотрудницей полиции, – поправила Рози. – Пожарной. Рыба… той, кто ловит рыбу? Удильщицей? Как это вообще называется?

– Девчонки не ловят рыбу, – сказал Ру.

– Ловят, да еще как, – не согласился отец.

– Не для заработка, – возразил Ру. – А Клод – мужчина. Так что, если бы он был сотрудником полиции, он был бы полисменом.

– Клод – мальчик, а не мужчина.

– Полисмальчик, – сказал Орион. – Пожармальчик. РЫБОМАЛЬЧИК!

– Почему бы ему просто не одеться девочкой? – выговорил Ру с таким видом, будто брата с ним рядом нет. – Это было бы легко. Он все равно каждый день это делает.

– Хочешь быть девочкой на Хеллоуин, Клод? – Рози изо всех сил старалась говорить абсолютно нейтральным тоном. Если он когда-нибудь и наденет платье в садик, то Хеллоуин – самое подходящее время. Может быть, это и неплохая идея.

– Девочка – это не костюм, – здраво заметил Клод. А потом: – Я хочу быть Грюмвальдом.

– Грюмвальдом? – переспросил Пенн.

– Да. Грюмвальдом.

– Ты не можешь быть Грюмвальдом.

– Почему?

– Грюмвальд никак не выглядит. Грюмвальд – это просто история, которую мы придумали. Во плоти Грюмвальд не существует.

– В чем не существует? – Клод по-прежнему был весьма развит для своих лет, но этих лет было всего пять.

– Грюмвальд не существует нигде, только у нас в голове, – перефразировал Пенн.

– Вот и хорошо, – одобрил Орион. – Тем легче сделать костюм.

– Мне не нужна помощь, – заявил Клод. – Я сам его сделаю. Как он выглядит, папочка? У тебя в голове?

– Он похож на тебя, – ответил Пенн.

– Почему это на него? – возмутился Ру.

– Ну, когда-то он был похож на тебя, – пояснил Пенн. – На каждого из вас. На самом деле он похож на вас всех.

Утро Хеллоуина было первым за несколько месяцев, когда Клод спустился со второго этажа не в платье. Он был в джинсах, серой футболке и короне, которую вырезал из красного поделочного картона. В первую секунду Рози его не узнала. Так давно он не спускался к завтраку, выглядя, как ее маленький сын.

– Ар-р-р, это не костюм! – Ру приподнял повязку на глаз, которую связал для него Ригель в технике «рис», чтобы пристальнее посмотреть на младшенького братца.

– Нет, костюм.

– Ты просто одет как ты.

– Только без девчачьего наряда, – дополнил Бен.

– Клод как Клод вместо Клодетты – это не костюм, – гнул свое Ру.

– Папа сказал, Грюмвальд похож на меня, – возразил тот.

– Никто не даст тебе конфет, если не будет костюма, – заявил Ригель. Пенн подозревал, что это не совсем правда, но все же его заботило (примерно под семнадцатым номером) то, что Клод будет чувствовать себя ущемленным в школе, когда все остальные будут разряжены в пух и прах.

– Это еще не всё, – сказал Клод.

– А где остальное? – спросил Орион.

– Это сюрприз.

– Ну, давай уже! – хором воскликнули все.

Клод ухмыльнулся. Громко топая, унесся на второй этаж, громко топая, вернулся вниз. В руках он держал вырезанную из картона фигуру – она была на фут, а то и больше, выше его самого – грубо сделанную, но узнаваемо человеческую: круглая голова на округлых плечах без шеи, переходящая в слишком длинные, неровные руки с крохотными ладошками – похоже, Клод обвел на бумаге собственные руки, а потом вырезал их, – и туловище, которое крепилось к толстым ногам с торчащими в разные стороны ступнями, все пальцы которых были уложены стопкой друг на друга, как если смотреть сверху вниз, и вся фигура с ног до головы была оклеена алюминиевой фольгой. В качестве рта была прорезана дырка с подклеенным под ней воздушным шариком. Тот был облеплен словами, которые Клод, должно быть, вырезал из магазинных каталогов, поскольку в число надписей входили «есть в размерах S, M, L и XL», и «закажите до 21 декабря, чтобы получить гарантированную доставку до Рождества!», и «варианты на выбор – медовая лаванда, луговой шалфей, тыква-апельсин или вересковый деним», и «теперь с технологией защиты от протечек!».

– Это что за хрень такая? – вопросил Ру.

– Ру! – воскликнули Рози и Пенн вместе, хотя вопрос нельзя было назвать необоснованным.

Клод прислонил вырезанную фигуру к кухонной стене и встал на цыпочки, чтобы заглянуть в ее рот минуя шарик, и тут Пенна озарило, точно внезапно вышедшим из-за туч солнцем: принц Грюмвальд заглядывает в рыцарский доспех рядом со своей спальней, чтобы выпустить из него бесконечную историю, безостановочные слова, неуемный нарратив шопинга по каталогам. Его глаза тут же защипало от слез. Это был самый прекрасный хеллоуинский костюм в его жизни.

– Гейская хрень, – заявил Ру.

– Ру!

– Жуть какая! – хором сказали Ригель с Орионом.

– Так ведь Хеллоуин, – пожал плечами Клод.

– Верно, – согласились они.

– Как ты будешь держать и эту штуку, и конфеты? – спросил Ру.

Клод широко улыбнулся, предъявил полую пластиковую тыкву, тоже покрытую алюминиевой фольгой, и подвесил ее на крючок, приклеенный скотчем к оборотной стороне правой руки рыцаря.

– Никто не поймет, кем ты собираешься быть, – предостерег Бен.

– А никто и так не понимает, – парировал Клод.

Утром в школе был праздник; потом торжественный парад по улицам, чтобы все родители, бабушки и дедушки могли стоять на тротуарах, дрожать от холода и делать снимки; потом танцы, версия которых для начальной школы заключалась в том, что все переминались с ноги на ногу на асфальте, попивая горячий сидр, поедая брауни в форме летучих мышей и тыквенные батончики под «Пляску Монстров» Бобби Пикетта. Каким образом она дожила до сегодняшнего дня, у Пенна в голове не укладывалось. У Ру и Бена были собственные хеллоуинские танцы, пугающе взрослого толка, в средней школе, которая внезапно показалась ему невозможно далекой. Пенн задумался, какого рода отеческий совет мог бы быть наиболее приемлемым и полезным для почти-подростковых танцев, и, наконец, решил, что лучшая помощь – не придавать этому особого значения. И все же был рад, что ему не обязательно это видеть. Вместо этого он стоял, болтал с другими родителями ребятишек из начальной школы и смотрел на младших. Ригель и Орион, втиснувшись в одну футболку размера XXL, прижатые буквально ухо к уху широченной самовязаной головной повязкой, препирались по поводу, хотят они еще сидра или не хотят. Клод был в стороне, сам по себе, под баскетбольными кольцами, топчась в медленном танце со своим фольгированным рыцарем, и облепленный надписями из каталога шарик легонько подскакивал на его макушке.

– Место встречи изменить нельзя? – промолвил голос над плечом Пенна. Дуайт Хармон. Директор.

– Боюсь, что так.

– Рози на работе?

– Хеллоуин. Серьезный день для неотложки.

– Могу представить, – фыркнул директор. – Как ваши мальчишки?

– Которые?

– Ру и Бен. Как им в средней школе?

– Пока что… – Пенн замялся. Он собирался добавить «неплохо», но не был уверен. Они с Дуайтом прошли долгий путь – в конце концов, Клод был их пятым «совместным» ребенком, и Пенн понимал, что не стоит морочить голову директору.

– Сегодня у них большие танцы?

Пенн кивнул.

– Отмазался от должности дуэньи?

– Я должен быть здесь, не так ли? – ответил Пенн.

Дуайт ухмыльнулся:

– Так вот почему ты делаешь всё новых и новых детей! Чтобы не приходилось ходить на танцы в среднюю школу? Ах ты, везучий сукин сын!

– Сам такой, – улыбнулся Пенн. Руководство округа хотело повысить Дуайта и сделать его директором средней школы, но ему нравилось на своем месте.

– Кстати, о танцах – правда, он милаха? – Директор кивнул в сторону Клода и его партнера-рыцаря. – Твой младшенький воркует со своим роботом.

– Первая любовь, – промолвил Пенн. – Разбивает сердце. Каждый раз.

– В кого он нарядился? Инженер? Изобретатель?

– Честно? – уточнил Пенн. – Ни в кого.

Тот яркий осенний день – не слишком холодный, все еще солнечный, с воздухом, благоухавшим печеньем, сидром и умирающей листвой – был чуть ли не последним случаем, когда это было правдой.

– Как у него дела в садике? – спросил директор. – Он счастлив?

Первая забота Пенна. Он оторвал взгляд от Клода и искоса глянул на директора.

– Кажется, да. А что?

– Я в этом не уверен, – мягко возразил директор.

– Он что… выделывается? Отстает от программы?

– Нет-нет. Ничего подобного. Он умненький. Сообразительный. Хорошо себя ведет. Отличный маленький ученик.

– Но?..

– Но для пятилетнего ребенка ужасно молчаливый.

– Чувствительный?

– Ну, может быть. У него, похоже, не так много друзей.

– Стеснительный?

– Да, может быть. Но его рисунки заставляют нас задуматься. Он рисует себя не так, как можно ожидать от столь яркого ребенка.

– Не хватает художественного таланта?

– Да, может быть, но он только что смастерил робота больше себя размером из картона, фольги и воздушного шарика.

– Это рыцарь, – рассеял заблуждение директора Пенн. – И я от него в восторге, но не думаю, что это говорит о художественных способностях. Может, парень просто не умеет рисовать.

– Может быть, – согласился директор, – но я готов спорить, что дело не в этом.

– А в чем тогда?

– Это ты мне скажи, Пенн. В любой момент, когда ты и Рози это поймете. В любой момент, когда это поймет Клод. Что бы ни понадобилось твоим мальчикам, ты знаешь, что просто должен дать мне знать. И, может быть, все на самом деле в порядке. Правда. Но… ну, есть кое-какие тревожные признаки. Полезно начать думать о таких вещах заранее.

Из всех ночных монстров это был самый страшный, с каким только встречался Пенн на Хеллоуин.

Домашнее задание отложили на выходные. Перекус – сочтен ненужным, учитывая количество поглощенных брауни в форме летучих мышей и тыквенных батончиков. Был ужин вполсилы. Была игра «гадость или сладость» – в полную силу. Было еще-более-растянутое-чем-обычно-из-за-количества-потребленного-сахара укладывание спать. Рози наконец вернулась с работы, обессиленная. Пенн стер с губ остатки арахисового масла и вручил ей папку.

– Что это?

– Рисунки Клода за последний год – примерно.

– Тебе отдали их в школе?

– Не все. Какие-то я нашел в его комнате. Какие-то просто валялись в разных местах по дому. Я раньше никогда не рассматривал больше одного за раз.

Она держала в руках папку, удерживала его взгляд, и никто из них ничего не говорил. Она искала в его глазах что-то определенное – или все очень плохо, или у нас большие неприятности, или все будет хорошо – и, не найдя ничего из вышеперечисленного, решила, что, может быть, все обойдется, и на этом остановилась.