Текст книги "В доме на холме. Храните тайны у всех на виду"

Права на именование

Детсадовцев так просто не смутить. С точки зрения пятилетних детей, на свете мало что постоянно. Мало такого, что не меняется. Однажды странные загогулины в книжках преобразуются в слова. Однажды из твоего рта начинают выпадать его куски – на самом деле. Однажды самое любимое существо превращается в жалкую мягкую игрушку, и впервые в жизни ты не прочь оставить его дома. Однажды, как по волшебству, ты – р-раз! – и научился держать равновесие на двух колесах. То, что вчера ты мог быть мальчиком, а завтра стал девочкой, не выбивалось из сферы возможного.

Но у детей постарше возникали вопросы, и они не всегда задавали их по-доброму. На переменке на детской площадке третьеклассники требовательно спрашивали: «Почему ты носишь платье?» Восьмилетки тыкали в сторону Клода пальцами в столовой и завывали «ма-а-альчик-де-е-евочка, ма-а-альчик-де-е-евочка!», как полицейские сирены. Одноклассники Ориона и Ригеля из пятого класса говорили близнецам: «Ваш гейский младший братец такой гей!» И когда Клод пытался прыгать через скакалку, забраться на «лазалки» или горку, на него обрушивалась постоянная лавина вопросов: «Ты мальчик или девочка? Ты мальчик или девочка? Ты мальчик или девочка?» – от детей, которые были старше, и больше, и сильнее. Поскольку ответа он не знал, то ничего и не говорил. А поскольку он ничего не говорил, те продолжали спрашивать.

Клод решил, что все равно слишком холодно, чтобы на переменках выходить на улицу, и проводил их в одиночестве в библиотеке. А обедал, поставив сумку на колени, в туалете. Но, несколько раз застав его за этим занятием, медсестра сказала, что ее туалет только для пользования им как туалетом, а не столовой. Поэтому Клод вернулся в туалет для мальчиков.

Мисс Эпплтон однажды задержала его в классе на перемене, чтобы спросить:

– В какой ты идешь туалет?

– Я не иду в туалет, – ответил Клод. – Я иду в библиотеку.

Она глубоко вдохнула:

– Когда ты ходишь в туалет, то куда?

– Туда, куда я всегда хожу в туалет.

– В туалет для мальчиков?

Клод кивнул. Он догадывался, что сделал что-то не то; просто не знал, что именно.

– Почему ты пользуешься туалетом для мальчиков?

– Потому что я мальчик.

Она еще раз глубоко вдохнула:

– Тогда почему ты ходишь в платье?

Клод растерялся. Они ведь это уже проходили.

– Мне нравится носить платье.

– Маленькие мальчики не носят платьев. – Мисс Эпплтон пыталась сохранить обычное терпение. – Платья носят маленькие девочки. Если ты маленький мальчик, ты не можешь носить платье. Если ты маленькая девочка, ты должен пользоваться туалетом медсестры.

– Но маленькие девочки пользуются туалетом для девочек, – возразил Клод.

– Но ты не маленькая девочка, – процедила сквозь зубы мисс Эпплтон.

В конце дня позвонила Виктория Ревелс.

– Мы рады обращаться с вашим ребенком как с девочкой, если он себя таковой полагает… – начала она.

– Не рады, – поправил Пенн. – Обязаны по закону.

– И то, и другое, – не согласилась миз Ревелс. – Но это не должно быть просто капризом.

– В смысле?

– В смысле если он считает себя девочкой, у него гендерная дисфория и мы примем надлежащие меры. Если Клод просто хочет носить платье, он подрывает дисциплину и должен начать носить нормальную одежду.

– Не уверен, что Клод, я или даже вы понимаем различие, которое вы проводите сейчас, – сказал Пенн.

– Это создает путаницу, – сказала окружной представитель, – для мисс Эпплтон, и для детей, и также, что очевидно, для самого Клода. Никто не знает, что делать с ребенком. Как говорить – он или она? Вставать ему в строй с мальчиками или с девочками? Почему у него до сих пор короткие волосы? Почему он не сменил имя?

– А что, в классе нет девочек с короткими волосами? – осведомился Пенн. – В классе нет девочек, которые ходят в брюках?

– Это я к тому, – продолжила миз Ревелс, – что мы можем обращаться с вашим ребенком как с мальчиком. Или как с девочкой. Но мы не можем обращаться с ним… ну… я даже не знаю, кто это еще может быть.

– Возможно, в том-то и проблема. – Пенн выходил в интернет. Он читал и искал информацию, постепенно становясь экспертом в этом вопросе. – Он может быть и тем, и другим. Он может не быть ни тем ни другим. Он может быть мальчиком в платье или девочкой с пенисом. Он может какое-то время быть одним, а потом другой. Он может быть гендерно-вариативным. Он может быть гендеквиром…

– Нет, в детском саду не может, – перебила она. – Он не может быть всем вышеперечисленным в детском саду и не может не быть ничем из вышеперечисленного в детском саду. Там ребенок может быть либо «он», либо «она», либо мальчиком, либо девочкой. Детские сады не рассчитаны на неопределенность.

– А, возможно, следовало бы, – возразил Пенн. – Мир – такое неопределенное место.

– Не для пятилетнего ребенка. Для пятилетнего ребенка мир очень черно-белый. Справедливый или несправедливый. Веселье или пытка. Не существует отвратительного печенья. Не существует вкусных овощей.

– Но они существуют, – не согласился Пенн, – даже для пятилетних. Клод ненавидит печенье с кокосом. И обожает брокколи. У него действительно есть пенис, и ему действительно нужно носить платье. Пожалуй, было бы проще, если бы это была неправда, но это правда. Для всех детей. Наверняка некоторые маленькие девочки из его класса играют после школы в футбол, и наверняка некоторые мальчики играют в классики. Это хорошо, а не плохо.

– Может, это и хорошо, – сказала миз Ревелс, – но, хорошо это или плохо, мы не можем под это подстраиваться. Ему нужно принять решение, так или иначе. Ему нужно… простите меня, но пусть либо опорожняется, либо слезет с унитаза.

– В кабинете медсестры, – подсказал Пенн.

– В кабинете медсестры, – подтвердила Виктория Ревелс.

Пенн хотел позвонить Дуайту Хармону и закатить скандал. Это на них лежала обязанность позаботиться, чтобы его ребенка не травили и не придирались к нему. И пусть не смеют давить на Клода, чтобы тот заявил свою гендерную-или-какую-там-еще идентичность, только потому что тогда чиновникам округа будет легче упоминать о нем в третьем лице. Рози же хотела подать Клоду пример другого подхода – стряхивать оскорбления, как собачью шерсть, и посмеиваться с саркастическим, но мудрым юмором над незадачливыми чиновниками. Рози, как и большинство родителей, усвоила этот подход после рождения второго ребенка. Когда Ру падал на детской площадке, она подлетала и квохтала над ним: «Ты в порядке? Покажи маме, где болит! О, мой бедненький малыш!» И он плакал так, словно у него разрывалось сердце. К появлению Бена она научилась оставаться на месте и говорить: «С тобой все хорошо». И с ним все было хорошо.

– Если не будем раздувать из этого большое событие, он и не подумает, что это большое событие, – говорила Рози.

– Но это большое событие, – возражал Пенн.

Однако, как обычно, пока они пытались проложить приемлемый курс, Клод прокладывал собственный. За ужином он объявил, что меняет имя и теперь будет называться Какао Шинель.

– Какао Шинель? – не понял Бен.

– Это как одежда цвета шоколада, – пояснил Клод.

– Ты имеешь в виду Коко Шанель.

– Что такое Шанель?

– Ее фамилия. Она создавала духи.

– Шоколадные? – уточнил Клод.

– Может быть. – Бен пожал плечами. Он не так уж много знал о духах. Зато знал, что его младшему брату никак нельзя называться Какао Шинель. Или Коко Шанель.

– Ты можешь быть просто Клодом, – сказал Пенн. – Тебе трудно живется с мисс Эпплтон?

– Нет.

– Они не могут заставить тебя сменить имя. Ты можешь оставить собственное и все равно ходить в том, в чем хочешь.

– Я хочу его поменять. Мне не нравится Клод.

– Мне тоже! Я хочу сменить имя. Орион – это название звезды, а не имя для мальчика.

– Орион – это название созвездия, а не звезды, – поправил Бен.

– Хорошо тебе, – вздохнул Ру. – У тебя нормальное имя.

– Ру – нормальное имя, – не согласился Бен.

– Ага, для кенгуру! – вставил Ригель.

– Давайте купим кенгуру! – предложил Орион.

– Мы не будем покупать кенгуру, – ответила Рози.

– Я сменю имя на Кенгуру, – заявил Орион. – Вот так я хочу называться отныне и впредь. Кенгуру Уолш-Адамс.

– У тебя-то, по крайней мере, целое созвездие, – пожаловался Ригель. – А у меня только нога.

– Моя нога, – с гордостью уточнил Орион.

– Твоя нога, – мрачно согласился брат.

– Никто не будет менять имя, – сказала Рози. – Имена – не то, что вы даете сами себе. Имена – это то, что вы получаете от родителей. Клод, если хочешь девчачье имя, можешь быть Клодией. У всех остальных остаются те имена, которые я им дала.

– Почему? – Ру снимал языком с ножа последние крошки индейки.

– Потому что дети не умеют принимать решения, – сказал Пенн.

– Вы позволяете Клоду быть девочкой, – не согласился Ру, – что намного хуже, чем позволить Ориону называться Кенгуру.

– Ру! – воскликнули вместе Рози и Пенн.

– Я не хочу быть Клодией. Клодия слишком похожа на Клода.

– Ты можешь быть Не-Клодом, – предложил Бен. – Отсутствием Клода. Корнем квадратным из минус Клода. Клодом-Черной-Дырой.

– Клод-Черная-Дыра, Клод-Черная-Дыра, Клод-Черная-Дыра! – подхватил Орион.

– Все вон отсюда, – сказала Рози. Ей легче было в одиночку мыть посуду следующие полтора часа – именно столько времени отнимало это занятие, – чем слушать семейство еще хотя бы минуту. И тут же осознала, что тем самым дает им понять: если они будут достаточно сильно ее доставать, она возьмет на себя все скучные домашние обязанности. Когда-нибудь об этом придется пожалеть, но в данный момент она не могла вообразить большей роскоши, чем перемыть посуду после ужина всемером – в одиночестве.

Пенн остался помогать и не произносил ни слова. Она была благодарна за помощь. И еще более за молчание. Рози была по локоть в мыльной пене, весь передник промок от мыльной воды, и тут Ру спустился вниз и продолжил дуться за уже убранным обеденным столом.

– Он хочет, чтобы его звали Коко Шанель, – угрюмо проговорил он. – Неужели это вас не беспокоит?

Рози только сделала напор воды сильнее, зато Пенн повесил полотенце и подсел к старшему сыну.

– Ему нравится шоколад. Подумаешь – большое дело!

– Это и есть большое дело, – возразил Ру. – Вы все время притворяетесь, что это не так, но это так. А как же его… ну, ты понимаешь.

– Пенис?

– Ага.

– Об этом мы пока не будем беспокоиться. Может, это просто период такой. Может, он пройдет.

– Но, если он пройдет, зачем вы его поощряете?

– Как это мы его поощряем?

– Вы позволяете ему носить девчачью одежду, играться с девчачьими игрушками и отращивать волосы.

– Верно, мы позволяем ему, а не поощряем его.

– Так скажите «нет».

– Возможно, ты уже заметил, – сказал Пенн, – что в нашей семье не так заведено. Когда можем, мы говорим «да». Всем вам. Но если мы говорим «нет», лучше бы вам поверить, что это серьезное «нет». Мы говорим «нет», когда вы хотите сделать что-то такое, что может вам навредить. В противном случае мы в основном говорим «да».

– Это может навредить ему.

– Может. Но в данный момент это, похоже, лучше альтернативы. В данный момент это кажется тем, что, как он думает, ему нужно.

– Но ты сам сказал, что дети не умеют принимать решения.

– Когда я такое сказал?

– За ужином. Ты сказал, что дети не могут переименовывать себя, потому что они не умеют принимать решения. Но если дети так плохо умеют принимать решения, почему вы позволяете Клоду решить быть тем, кем он не является?

– Потому что – а вдруг он как раз этим и является? – ответил вопросом Пенн.

В тот вечер после чистки зубов, сказки и выключения света, после того как мальчики уснули, а посуда была домыта, вытерта и убрана, домашние задания проверены, рюкзаки уложены и обеды собраны, после того как Рози и Пенн легли в собственную постель и выключили свет, дверь спальни скрипнула, открываясь, и голос в темноте прошептал:

– Я выбрал новое имя.

Рози откинула одеяло и перекатилась ближе к Пенну, чтобы Клод мог залезть на кровать рядом. Он положил голову ей на плечо и, казалось, тут же уснул.

– Клод?

– М-м-м?

– Твое новое имя.

– Ага…

– Какое?

– Поппи, – проговорил он. – Я хочу, чтобы оно было моим новым именем.

– Поппи? – прошептала Рози.

– Карми говорит, что евреи дают своим детям имена в честь умерших людей, которых любили. Я никогда не встречался с Поппи, но все равно ее люблю.

– Правда? – удивилась Рози.

– Ага. Потому что ей нравились куклы. И потому что она была твоей любимицей. Мне нравятся куклы. И я хочу быть твоей любимицей.

– Ты и так мой любимец, – она потерлась носом о его шею.

– Как думаешь, Поппи – хорошее имя?

– Я думаю, Поппи – превосходное имя.

Толчок

Как и многим вещам на этом свете, этой требовалось лишь название, чтобы стать реальной. Имя и отросшие волосы. Мистер Тонго говорил, что многие родители детей, подобных Клоду, шли в суд, чтобы изменить свидетельства о рождении и заверить документы; что многие дети, подобные Поппи, меняли школы, чтобы иметь возможность начать все заново там, где никто не знал, кем они были, и вместо этого быть теми, кем они на самом деле являлись. Все это казалось Рози излишне радикальным, потому что в этом возрасте, насколько она понимала, решающим фактором были волосы. Дети с короткими волосами были мальчиками; дети с длинными – девочками. Ребенок, снабженный пенисом, но желающий быть девочкой, должен был всего лишь назвать себя в честь покойной тетки и отрастить волосы, чтобы трансформация совершилась. По ее расчетам, оставалось три, может быть, четыре сантиметра – и волосы Клода отрастут настолько, чтобы закрыть уши, после чего она потеряет его, возможно, навсегда. Наконец-то у нее будет Поппи, о которой она всегда мечтала. Рози просто не была к этому готова – пока.

На них пялились в ресторанах, однако на их столик, накрытый на семерых, пялились всегда. Но на нее и Клода, когда они шли по делам только вдвоем, смотрели во все глаза и в торговом центре, и в продуктовом магазине, и в библиотеке, и это было ново. В те первые дни, с еще не отросшими волосами Клод по-прежнему смотрелся мальчиком в платье. Некоторые покупатели улыбались Рози с восхищением, а может, с жалостью, а может, просто с сочувствием. (Ну и что, что у них самих не было маленького сына, который хотел быть девочкой; они тоже были родителями, а это всегда что-то да значит.) Однако многие хмурились с неприкрытым неодобрением. Некоторые говорили Поппи: «Как-то ты странно выглядишь, нет?» или «Какое красивенькое платьице!» Или – с чувством – Рози: «Какой чудесный ребенок!» А другие, проходя мимо, громко переговаривались между собой: «Это кто был, мальчик или девочка?», или «И как можно позволять подобное ребенку?», или «Таких мамаш стрелять надо».

Однако к апрелю Клода больше не было, и Поппи, отрастив наконец волосы ниже ушей, так что получилась короткая, но несомненная стрижка «пикси», взяла верх. Его автопортреты стали сольными: только Поппи, а не вся семья, Поппи в золотом бальном платье, Поппи в фиолетовой короне с фиолетовым супергеройским плащом в тон, Поппи в шлепанцах, штанах для йоги и спортивном лифчике, сидящая в позе лотоса, просветленно улыбающаяся со страницы. Каждое утро он спускался к завтраку, весь кипя энергией, начиная улыбаться еще до того, как ноги добегали до кухни, смеясь с братьями, просто летая, – и только тогда родители осознали, насколько угрюмыми были те утра, когда необходимость переодеться из платья для завтрака в садовскую одежду нависала дамокловым мечом над тарелкой младшего сына. Он пользовался медсестринским туалетом; готовил себе – и братьям – сэндвичи с урбечем из подсолнечника, и этого оказалось достаточно, чтобы завоевать безмерную любовь мисс Эпплтон.

Рози и Пенн приспосабливались медленнее. Говорят, труднее всего жить без того, что, казалось, невозможно потерять. Рози всегда думала, что это высказывание относится к постапокалиптическим сценариям, где то, без чего приходится жить, – электричество, вода или вай-фай, но на самом деле проблема была глубже. Пенну вспоминались малыши-французы, чья семья арендовала дом по соседству в то лето, когда ему было шестнадцать. Его ужасно раздражало, что они говорили по-французски не в пример лучше, чем он сам. А еще то, что они без малейших усилий вспоминали, какие существительные были мужского рода, а какие женского, в то время как он сам этого не помнил, хоть и потратил тысячу часов на занятия, а они пока не умели даже сами ходить на горшок. Теперь такой стала вся его жизнь. Иногда он называл Поппи «он», а иногда «она». Иногда называл Ру, Бена, Ригеля или Ориона «он», а иногда «она». Иногда называл Ру Беном (путая детей) или Руфусом (путая имена) или гРу-бияном (это было вообще никакое не имя, хотя все чаще соответствовало реальности). Иногда называл Рози «он». Однажды в рассеянности представил ее на вечеринке как своего мужа. Почтальона называл «она». Парня, который чинил тормоза семейной машины, называл «она». Журнал «она», а газету – «он». Кажется, ни Клод, ни Поппи не возражали против того или другого, но Пенну казалось, что из его мозга изъяли нечто важное. Та функция, которую получаешь бесплатно, выбиравшая подходящее местоимение, когда нужно кого-то назвать или позвать, была необратимо отключена, и внезапно родной язык стал казаться иностранным.

На весенние каникулы они все вместе поехали в Финикс. Поппи с бабушкой направились в торговый центр, вместе ели крендели с корицей в фудкорте и бросали монетки в фонтан, загадывая желания. Он пожелал, чтобы все всегда оставалось точно таким, как сейчас, потому что внезапно впервые в жизни – его самого и его семейства – все дети возжелали быть его друзьями. Стеснительный, совершенно одинокий Клод был вытеснен смешливой, общительной Поппи, которая на скопленные карманные деньги купила календарь с феями и записывала в него все предложения «вместе поиграть».

Рози этот календарь ненавидела. Пенн – обожал. Для Пенна он символизировал триумф, трудности, преодоленные и воплощенные. Пусть переход к Поппи от Клода и был трудным и чреватым последствиями, но вот же Поппи – любимый, окруженный друзьями, больше не исчезающий со страницы. Пенн считал этот календарь честно заработанным трофеем. С точки же зрения Рози, он отражал людскую приторность, угодливость, в общем, совершеннейшее дерьмо и клеймо «странного Поппи». Иметь статус, предупреждала она Пенна, – не то же самое, что иметь настоящих друзей. Может, родители просто подбивали детей приглашать Поппи к себе, чтобы был повод посплетничать с друзьями или устроить большое шоу из своего свободомыслия и толерантности. Может, дети хотели играть с Поппи, потому что им было любопытно, а не потому что он им нравился. А что делать с приглашениями на игры с ночевкой? Что они будут делать, когда дети перестанут быть милыми маленькими детсадовцами и начнут превращаться во взвинченных гормонами, зловредных, жестокосердных, нетерпимых, закидывающихся «колесами», размахивающих пистолетами тинейджеров?

– Размахивающих пистолетами? – переспросил Пенн.

– Или еще чем-нибудь, – отмахнулась Рози.

– Думаю, ты преждевременно беспокоишься.

– Если беспокоишься о чем-то до того, как это стало проблемой, – ответила Рози, – это не беспокойство. Это осмотрительность.

У маленьких девочек, которые приглашали к себе Поппи, были розовые комнатки, и розовые конструкторы LEGO, и розовые одеяла поверх розовых простыней на розовых кроватках. У них были сундуки – настоящие! – полные балетных пачек, и туфелек на каблуках, и вечерних нарядов. И мягкие игрушки, которые тоже были разодеты в пачки, туфельки на каблуках и вечерние наряды. И куклы Барби, и одежки для кукол Барби, и украшения, и лак для ногтей, и феечки, и куклы-младенцы. Они любили рисовать и обмениваться наклейками. Им нравилось сажать плюшевых зверюшек в колясочки, поить их из бутылочек и гулять с ними по кварталу. Нравилось устраивать распродажи лимонада. Нравилось гоняться друг за другом по дому, но в пачках и в туфельках, и, под конец поймав друг друга, они только обнимались, и хихикали, и смеялись, вместо того чтобы устраивать разборки насчет того, кто кому проиграл и кто кому должен пукнуть в нос. Поппи просто не представлял, почему все на свете до сих пор не захотели быть девочками.

У Рози начал появляться тот же вопрос. Она привыкла забирать детей из гостей с синяками на локтях и ссадинами на щиколотках, в рваных штанах, с отчетами о разбитых вещах и пограничном поведении. Но не привыкла, что младшенького зовут в гости, не говоря о том, чтобы он возвращался, светясь улыбкой, пропитанной тихой, почти интимной радостью. Другие мамочки прямо-таки расцветали навстречу Рози.

– Она такая хорошая девочка!

– Кто? – не поняла Рози, когда это случилось впервые.

– Пусть приходит к нам в любое время. Она так хорошо воспитана.

Или мамочки брали ее за локоток и говорили: «Вы такая храбрая!» или «Вы такая хорошая мать! Вы так хорошо со всем справляетесь». Рози ценила поддержку, но не была уверена, что воспитание детей следует классифицировать как храбрость (а может, наоборот, именно ею оно всегда и было), потому что выбора-то, по сути, не существует. Но даже если бы был, она все равно получила желаемое. Волосы у Поппи все еще оставались короткими, но не настолько, чтобы Рози не могла заплетать каждое утро две маленькие косички, по одной с каждой стороны, которые Поппи с удовольствием заправлял за уши.

Иногда совместные игры проходили не так хорошо. Рози и Пенн вели «черный список» детей, с которыми Поппи больше не мог играть. В одном случае они с другой маленькой девочкой играли в принцесс, и папа девочки отпустил грязную шутку о трансвеститах. То семейство было внесено в список. Одна мама каждый раз во время встреч на детской площадке после уроков засыпала Рози вопросами о процессе физического превращения Клода в Поппи, которые Пенн пытался оправдать тем, что она, мол, так демонстрирует интерес, но Рози видела в них то, чем они были: бесстыдную пронырливость. Еще одна семья отправилась в тот же список, когда Пенн пришел забрать Поппи, и хозяева дома, объединив усилия, принялись вежливо объяснять ему, что Бог не совершает ошибок, и, поскольку сам Бог даровал Поппи пенис, они с Рози препятствуют плану Божьему. «И это… плохо?» – догадался Пенн. И также догадался, что, если это семейство ведет собственный «черный список», то его фамилия только что была в него внесена.

Рози старалась не давать всему этому вывести ее из себя. У нее было слишком много дел, чтобы беспокоиться еще и о невежестве родителей друзей ее ребенка. Заниматься их просвещением не было ее задачей – она заключалась в воспитании собственного ребенка, всех своих детей. И работать, чтобы всех кормить. Как они с Пенном не уставали повторять Поппи, не обязательно любить всех. Найди тех, кто весел, умен и неопасен, – и держись их.

Этот подход отлично работал – до истории с Никки Калькутти. Никки оставался единственным другом Клода «с той поры» и, казалось, был несколько озадачен, чуть-чуть даже расстроен переменой. Никки был тихим ребенком; вероятно, это-то в нем Клоду и нравилось. Бесхитростный. Не дрался и не гонялся за другими. Не старался «брать горлом». В основном мальчики играли бок о бок, как малыши, и это устраивало обоих. «С той поры» Никки пришел к ним домой один раз, чтобы поиграть с Поппи, и шепнул Ригелю:

– Я никогда раньше не приходил играть к девочке.

На что Ригель ответил:

– О, это здорово! У них в комнатах пахнет гораздо лучше.

Но, похоже, Никки это не успокоило.

– Может, он воспринимает это на свой счет, – предположил Пенн.

– Типа, Клод, становясь Поппи, подрывает мужественность Никки? – уточнила Рози.

– Что-то вроде того.

– Да ему пять лет!

Пусть ему и было пять, но оказалось, это не слишком мало, чтобы чувствовать себя оскорбленным или напуганным. Это вообще оказалось не слишком мало для каких угодно грехов. Рози и Пенн знали маму Никки. После того как Клод объявил себя Поппи, она написала Рози с надеждой, что мальчики останутся друзьями. Спрашивала, может ли чем-нибудь помочь. Обещала мороженое с перечной мятой – его любили как Клод, так и Поппи, – если та придет поиграть. Рози привезла сына к ним, постояла в дверях пару минут, поболтала с Синди Калькутти и направилась в художественный салон. Она была там, покупая все необходимое для какого-то проекта Ориона, связанного с летучими мышами, когда зазвонил телефон. Поппи рыдал слишком сильно и не смог рассказать, что случилось. Рози была уже в машине, на полпути к дому Никки, прежде чем тот сумел выдавить дрожащее:

– Мама! Ты приедешь забрать меня?

Синди Калькутти и Ник Калькутти-старший жили раздельно. Насколько понимала Рози, это было раздельное проживание типа «ни-за-что-на-свете-мы-не-будем-больше-жить-вместе», а не «давай-дадим-друг-другу-возможность-подумать-и-во-всем-разобраться». Но поскольку Рози гораздо лучше других представляла, что такое «не твое дело», то не считала нужным вмешиваться. Она знала, что Синди ходатайствует о передаче полной опеки, безупречно выполняя обязанности во время испытательного срока. Если это действительно был «день Ника-старшего», то Синди не предупредила его, кто придет поиграть к Никки-младшему. Она отправилась делать маникюр и оставила детей на бывшего мужа.

Рози была довольно близко, но Пенн еще ближе, поэтому она позвонила из машины и послала на выручку. Он оставался дома с мальчиками, и, хотя Ру и Бен были достаточно взрослыми в свои двенадцать и тринадцать лет, чтобы присматривать за чужими братьями, присмотр за собственными создавал массу проблем совершенно иного порядка. Пенн загрузил всех отпрысков в машину и остановился у дома Калькутти за считаные секунды до того, как туда же подъехала Рози. Она явно не соблюдала скоростные ограничения. И не останавливалась на светофорах.

Поппи открыл дверь раньше, чем они успели дойти до дома, и побежал, всхлипывая, навстречу. Он исчез в кружке братьев до того, как Ник-старший дошел до входной двери. Он был куда массивнее и крупнее Пенна, и ни о чем Пенн так не жалел, как о невозможности смотреть этому мужчине прямо в глаза, не задирая голову.

– Что здесь, черт возьми, произошло? – спросила Рози, поскольку Никки-младшего не было видно, а толпа ее мальчиков полностью поглотила второго ребенка, который мог ответить на вопрос.

– Ваш сынок – педрила, вот что! – отбрил Ник Калькутти-старший.

Рози развернулась на месте и пошла обратно к машине. Просто не было необходимости продолжать этот разговор. Мужчина умудрился одним коротким предложением сказать все, что ей нужно было знать. Но, когда она подошла к Поппи и взяла его на руки, тот прошептал:

– У него пистолет, – и после этого совесть никак не могла позволить оставить там Никки.

– Все в машину, – велела она и повернулась вместе с мужем лицом к Нику Калькутти-старшему.

Никки выглянул из-за ног отца:

– Папа говорит, что мне нельзя играть с педрилами, миссис Уолш. Да я и сам не хочу.

Старший сплюнул сквозь зубы.

– Что вы там делаете со своим ребенком – это ваше гребаное дело, но это мерзость, и лучше держите ее подальше от моего сына. На мой взгляд, то, что вы делаете, является насилием над детьми, и вам самое место в тюрьме, но мне-то что до этого? Мне без разницы – при условии, что будете держаться подальше. Вот это я не устаю повторять Синди. Ей нужен мужчина в доме, чтобы предотвращать такое вот дерьмо.

– Почему Поппи думает, что у вас есть пистолет? – спросил Пенн.

– Потому что он у меня есть.

– Откуда он это знает?

– Потому что я его не прячу. Две вещи, которые должны быть у настоящего мужчины: вот… – на этом слове он накрыл ладонью ширинку и двинул тазом примерно в сторону Рози, – и вот, – тут он задрал фланелевую рубашку, показав пистолет в кобуре за правым бедром.

– Вы ему угрожали? – спросил Пенн.

– Кому?

– Поппи.

– Нет тут никакого «его», приятель!

– Вы угрожали нашему ребенку? – Рози не желала отвлекаться на семантику и споры из-за местоимений. На кону стояли более важные вещи.

– Я сказал ему, что мы не играем с педрилами, не играем с девочками, не играем с мальчиками, одетыми как девочки, и он отныне не будет желанным гостем в нашем доме и вообще где угодно рядом с моим сынишкой – ни в парке, ни в школе, ни на детской площадке, нигде.

Пенна затопило одно-единственное желание: выбить из этого мужика дерьмо. То, что Пенн был создан для любви, а не для драки, похоже, не имело никакого значения. Как и то, что он в жизни ни разу не участвовал в кулачных боях. Как и то, что, вероятно, было бы не самой удачной идеей пытаться ударить кулаком по лицу, до которого он едва дотягивался, поскольку то возвышалось в нескольких сантиметрах над его собственной головой. По лицу, поддерживаемому дополнительными двадцатью килограммами веса, которых не было у Пенна. По лицу, которому обеспечивал поддержку – как он нарочито продемонстрировал – настоящий пистолет. Пенн мысленно заменил видéние залитого кровью лица Ника собственным, на которое сверху смотрит Рози. Заставил себя вообразить, как она будет выглядеть, глядя на него, истекающего кровью из огнестрельной раны в животе перед домом этого мерзавца.

Рози в отличие от него и прежде видела мужчин с пистолетами. Она подтирала за ними кровищу в отделении неотложной помощи. Лечила их, кое-как обходя наручники, которыми те были прикованы к своим каталкам. Спасала им жизнь, чтобы их можно было перевезти из больницы в тюрьму, превратить из пациентов в заключенных. Она побаивалась мужчин с пистолетами. Но не до зашуганности.

Рози опустилась на одно колено и заглянула за спину Нику Калькутти, встретившись взглядом с сыном.

– Никки, золотко, с тобой все хорошо?

– Да, а что?

– Когда вернется мама?

– Она сказала в полдвенадцатого, но ей не нравится садиться за руль, когда лак еще не высох.

– Иисусе Христе! – Теперь у Ника-старшего появился другой повод для жалоб. Если не считать трансгендера в товарищах у сына, привычка жены ездить на маникюр раздражала его больше всего на свете. Потом он снова повернулся к Пенну, которого отделяло от его широченной груди некомфортно маленькое расстояние. – Буду благодарен, если вы уберетесь ко всем чертям с моей земли.

Пенн открыл было рот, чтобы ответить, но Рози его опередила:

– Мы бы с превеликим удовольствием. Но останемся с Никки, пока Синди не вернется домой.

– Думаете, я не в состоянии позаботиться о собственном сыне? – Ник сократил расстояние между своей грудью и Пенном наполовину. – Да из ваших уст это прямо комплимент!

– Как угодно, – ответила Рози.

– Если не уберетесь к дьяволу с моей лужайки, – отозвался Ник, – я вызову копов.

– Будьте любезны, – кивнул Пенн. – Будьте так любезны, вызовите.

Ник вскинул руки и толкнул Пенна достаточно сильно, чтобы тот упал на землю. Хотя, может быть, недостаточно. Может, толчок просто застал Пенна врасплох. Может, просто не верилось, что он вдруг попал на съемки малобюджетного боевичка. Ник сократил расстояние, образовавшееся между ними, шагнув вперед. Встал между ногами Пенна и навис над ним. Рози тут же выхватила телефон, и в ту крохотулечную долю секунды, пока она набирала «девять» и «один», к дому подъехала Синди, выскочила из машины и, похоже, мгновенно смекнула, что произошло. К сожалению, ей это было не впервой.