Текст книги "Этика и животные. Введение"

Потом Брайан Хэр с коллегами заметили, что шимпанзе, похоже, кое-что понимают в визуальном восприятии других шимпанзе [Hare et al., 2000]. Хэр придумал эксперимент, в котором шимпанзе в подчиненной позиции должен было конкурировать за еду с доминантным, и показал, что подчиненный систематически подходит к еде, которую не видит доминантный, и при этом избегает еды, которую доминантный мог видеть [Hare, Tomasello, 2001]. В другом варианте того же эксперимента подчиненный шимпанзе наблюдал, как прячут еду, которую доминантный мог видеть только в некоторых случаях, в зависимости от того, была ли дверь в его вольер открыта в этот момент или закрыта. Когда доминантного шимпанзе выпускали, подчиненный подходил к спрятанной еде, которую доминантный не видел, когда ее прятали, хотя теперь он и мог ее видеть. После ряда экспериментов исследователи заявили: «Мы считаем, что эти исследования недвусмысленно доказывают то, что шимпанзе на самом деле знают что-то о содержании того, что видят другие, и, по крайней мере в некоторых ситуациях, как это управляет их поведением» [Tomasello et al., 2003, p. 155]. Вот их вывод: «Ставкой тут является не что иное, как природа когнитивной уникальности человека. Сегодня мы полагаем, что гипотезы – наши собственные и других авторов – предполагающие, что шимпанзе вообще не понимают психологических состояний, были слишком поспешными» [Ibid., p. 156]. Исследователи связывают успех в демонстрации шимпанзе понимания психологических состояний другой особи с экологической релевантностью этого эксперимента. Они предполагают, что конкуренция за еду – но не выпрашивание ее у человека – является более типичным для этого вида поведением, а потому оно с большей вероятностью сопровождается проявлением сложных социально-когнитивных способностей.

Хотя спор о том, что именно эти экологически релевантные изменения значат в плане наличия у шимпанзе теории сознания, не закончен, интересно признать то, что шимпанзе, возможно, больше интересуются решением проблем, которые им кажутся «естественными». Когда исследователи сделали шаг назад и стали наблюдать то, что обычно делают шимпанзе, когда взаимодействуют друг с другом в своей среде, а потом придумали эксперименты на основе этих наблюдений, результаты оказались отличными от тех, что были получены, когда структура эксперимента разрабатывалась так, словно шимпанзе в социальном и поведенческом плане напоминают человеческих детей. Но что считать «естественной» задачей, особенно для индивидов, которые всю жизнь провели в неволе, – это отдельный интересный вопрос, который мы рассмотрим в следующей главе. Важно иметь в виду, что мы, возможно, узнаем больше, если будем наблюдать других животных в тех ситуациях, когда их поведение характерно для их вида, так как это наверняка поможет нам понять их когнитивные процессы. То, как они видят нас и свои миры, может существенно отличаться от того, как мы видим их и как представляем себе само их представление о своем мире.

Этическая вовлеченность

Некоторые авторы утверждали, что уникальность человека состоит в нашей способности к этической вовлеченности. Определенно, нельзя сказать, что какие-то другие животные могут поступать нравственно. Однако похоже, что, когда дельфины, о которых мы упоминали в начале главы, защищали новозеландских пловцов от большой белой акулы, они демонстрировали некое подобие этического поведения. Чтобы определить, имеет ли смысл думать о дельфинах и других животных как этических существах, или же необходимо, наоборот, признать, что люди – единственные обитатели этического универсума, нам надо предложить рабочее определение нравственности, помня при этом, что об определении и области нравственности издавна ведутся религиозные, философские и научные споры. Если нравственность требует анализа оснований для действия, имеющихся у кого-либо, и принятия решения о том, оправдывают ли данные основания конкретное действия – для чего, видимо, требуется язык и, вероятно, теория сознания, – тогда мы возвращаемся к только что рассмотренным спорам. С точки зрения некоторых философов, придерживающихся кантианской традиции, именно в этом и заключается нравственность – в способности формулировать принцип действия, обдумывать его и в конечном счете определять, можно ли желать того, чтобы он стал всеобщим законом. И если именно в этом смысл этичности, тогда, вероятнее всего, никакие другие животные не могут быть этичными, но также может оказаться, что и некоторые люди таковыми не являются (эту возможность мы рассмотрим в следующей главе). Однако, если мы считаем, что нравственность предполагает озабоченность другим существом и соответствующее поведение, тогда вполне может быть так, что других животных тоже можно считать нравственными. Защита больного или слабого (что иногда называют альтруистическим поведением), кооперация, действия из эмпатии, следование нормам – все это похоже на нравственное поведение, и животные определенно демонстрируют поведение, которое может быть описано подобным образом.

В местечке Боссу в Западной Африке периодически наблюдают, как шимпанзе переходят дороги, которые проложены по их территориям. На одной дороге много машин; другая – преимущественно пешеходная, но обе опасны для шимпанзе. Изучая видеозаписи поведения шимпанзе на переходах, исследователи отметили, что взрослые самцы занимают позиции в начале и в конце цепочки обезьян, тогда как взрослые самки и молодняк держатся посередине, где он лучше защищены. Позиция доминантных и более смелых особей, особенно альфа-самца, менялась в зависимости от уровня риска и числа присутствующих в группе взрослых самцов. Исследователи предположили, что кооперативное поведение в ситуациях с высоким уровнем риска, вероятно, было направлено на максимизацию защиты группы [Hockings et al., 2006]. Подобные рискованные действия ради других часто наблюдаются при патрулировании самцами территориальных границ в других частях Африки. В подобных случаях смелый самец, который может быть альфа-самцом, но это не обязательно, вместе с другими самцами, находящимися в союзе с ним, начинает патрулирование с целью получения возможных пищевых вознаграждений, а также с целью защитить группу от угроз со стороны соседей [Muller, Mitani, 2005].

Франс де Вааль и Сара Броснан провели эксперименты для анализа кооперативного поведения с дележом пищи среди обезьян и капуцинов в неволе. Они обнаружили, что взрослые с большей вероятностью делились едой с особями, которые до этого делали им в тот же день груминг. Последний предполагает, что особь использует свои руки для того, чтобы исследовать шерсть другого шимпанзе, выловить паразитов, осмотреть повреждения, но по большей части кажется, что эта форма поведения приносит удовольствие как тому, кто делает груминг, так и тому, кому его делают. Де Вааль и Броснан предположили, что их результаты можно объяснить двояко: «гипотезой хорошего настроения», согласно которой особи, получившие груминг, пребывают в благожелательном настроении и отвечают тем, что делятся едой со всеми индивидами, но также «гипотезой обмена», согласно которой особь, которой сделали груминг, отвечает тем, что делится едой с тем, кто ей его сделал. Данные показали, что дележка коррелирует с особью, сделавшей груминг. Шимпанзе помнили, кто именно оказал им услугу (груминг) и отвечали этой особи, делясь с ней едой. Также де Вааль и Броснан обнаружили, что груминг между особями, которые редко его делали, оказывал большее воздействие на дележку еды, чем груминг между партнерами, которые часто делали его друг другу. В партнерствах, в которых обычно мало обменивались грумингом, наблюдалось более выраженное воздействие предшествующего груминга на последующую дележку еды. Исследователи предполагают, что груминг, выполненный особью, которая обычно его не делает, может быть более заметным, а потому требует большей реакции в форме дележки, или же это может быть тем, что они называют «просчитанной взаимностью». Они пишут: «шимпанзе не только регулируют то, как делятся едой, основываясь на предшествующем груминге, но также признают необычное усилие и соответственно вознаграждают за него» [Brosnan, de Waal, 2002, p. 141]. В еще одном комплексе исследований де Вааль со своими сотрудниками описал действия, нацеленные на примирение, в которых высокоранговая самка помогает двум самцам «помириться» после ссоры. Такое поведение, в котором самка сначала общается с «победителем», а потом успокаивает «проигравшего» и приглашает его последовать за ней на сеанс груминга с победителем, не приносит прямой и очевидной выгоды самке, однако влияет на социальную гармонию. Как только самцы начинают делать друг другу груминг, она обычно оставляет их в покое [de Waal, 2000].

Недавно Кристофер Бош с коллегами опубликовали 18 историй усыновления шимпанзе-сирот в лесе Тай в Кот-д’Ивуаре. Они описывают усыновление молодых особей, а также потребовавшийся значительный уход за ними в качестве альтруистического поведения. Интересно то, что половину приемышей взяли самцы, только один из которых оказался на самом деле отцом. Из этих замечательных наблюдений исследователи сделали вывод, что «в подходящих социально-экологических условиях шимпанзе заботятся о благополучии других членов группы, не являющихся их родственниками» [Boesch et al., 2010].

Альтруистическое, кооперативное, миротворческое или заботливое поведение встречается не только у шимпанзе. Марк Бекоф, этолог, изучающий игровое поведение у собачьих, много писал о поведении животных. Он рассказывает о многочисленных примерах нравственного поведения у других животных:

Слониху-подростка, которая лечит себе поврежденную ногу, опрокидывает буйный самец-подросток, которого одолевают гормоны. Старая самка видит, что случилось, отгоняет самца, а потом возвращается к молодой самке и касается ее больной ноги хоботом… Крыса в клетке отказывается нажимать рычаг, чтобы получить еду, когда видит, что другая крыса в результате получает удар током. Самец мартышки-дианы, который научился вставлять жетон в прорезь, чтобы получить еду, помогает самке, которая никак не может овладеть этим трюком, вставить жетон и позволяет ей съесть еду, выданную в награду. Самка летучей мыши помогает другой самке, не связанной с ней родством, родить детеныша, показывая ей, как правильно висеть… Крупный кобель хочет поиграть с молодым и покорным кобелем. Крупный пес приглашает молодого поиграть, а когда они играют, крупный сдерживает себя и мягко кусает молодого напарника, позволяя и ему мягко кусаться в ответ. Показывают ли эти примеры то, что животные уличены в нравственном поведении, что они способны сострадать, проявлять эмпатию или альтруизм и быть справедливыми? Да, показывают. У животных есть не только чувство справедливости, но также и чувство эмпатии, великодушия, доверия, взаимности и многого другого [Bekoff, 2009, p. 1; Bekoff, Pierce, 2009].

Люди могут заниматься гораздо более сложным и масштабным сотрудничеством, и, конечно, только люди могут строить нравственные теоретические рассуждения. Но мы не должны забывать о том, что мы также способны и на поразительное зло. Один журналист сказал об этом: «Мы – вид, способный на едва ли не ошеломляющую доброту… И в то же время… мы навлекли на самих себя неописуемые ужасы… [подумайте только] обо всех тех преступлениях, совершенным высшим, самым мудрым и принципиальным видом на планете. Наш позор – и наш парадокс – в том, что мы самый низкий, самый жестокий, самый кровавый вид в этом мире» [Kluger, 2007].

Хотя есть очевидные различия между людьми и другими животными, это различия, как отметил Дарвин, «только количественные, а не качественные» [Darwin, 1888, p. 193; Дарвин, 1953, с. 239]. Я обсудила лишь незначительную долю замечательных работ о когнитивных процессах у животных, которые указывают на то, что другие животные, возможно, обладают некоторыми из когнитивных навыков, некогда считавшихся присущими только человеку. Такие способности наблюдались в их менее развитой форме у других животных, и обычно более сложные когнитивные способности замечаются у наших ближайших родственников из числа животных, больших человекообразных обезьян, но не всегда. Поскольку человеческое поведение и когнитивные процессы глубоко укоренены в эволюции поведения и когнитивных процессов других животных, подходам, пытающимся провести строгие поведенческие и когнитивные границы между людьми и другими животными, придется как-то заполнять существенные пробелы в объяснении.

Из этого обсуждения мы можем вынести то, что эмпирические исследования способности или комплекса способностей, которые отличают людей от всех остальных животных, привели к богатому и провокативному пониманию других животных и нас самих, однако не позволили сделать окончательный вывод о том, что же является уникальным качеством всех людей. Независимо от того, что является целью исследования животных, особенно в естественной среде обитания – обнаружение уникальных отличий или же изучение эволюционной преемственности, – то, что мы узнали, может оказать полезное воздействие на наши позиции и наше поведение в отношении к другим животным. И это вполне благоприятный результат исследования, порой провоцировавшего споры, которые в ряде отношений можно признать бесплодными. И даже если эмпирическая задача по поиску способности, определяющей уникальность людей, еще должна привести к окончательным выводам, мы определенно не можем сделать вывод, что люди и другие животные неотличимы друг от друга. Все животные отличаются друг от друга – как в качестве членов биологических групп, так и в качестве индивидов. Шимпанзе генетически и эволюционно ближе к людям, чем те и другие к другой человекообразной обезьяне, а именно горилле. Все большие человекообразные обезьяны заметно отличаются от копытных, плотоядные – от травоядных, однопроходные – от кошек. Одни животные проводят свою жизнь с семьей, другие уходят, как только у них появляется такая возможность. Одни состоят в пожизненных парных отношениях; другие отличаются неразборчивыми половыми связями. У людей тоже встречаются такие вариации. Учитывая огромное разнообразие форм, размеров, социальных структур, форм поведения и мест проживания животных, разделение всех живых существ на людей и животных – несколько странный способ категоризации организмов. Конечно, такое различение служит разным целям, и оно не обязательно должно быть четким в биологическом, функциональном или даже концептуальном плане. Во многих отношениях такое разделение поддерживает принцип исключительности человека (или же проистекает из него), требующий концептуализировать животных в качестве других, в частности других, обладающих меньшей ценностью.

Имеет ли различие нравственное значение?

Хотя люди многим отличаются от других животных, проблематичность принципа исключительности человека проистекает прежде всего из второго утверждения, в нем скрывающегося, а именно нормативного, которое ставит людей выше других животных. Под «нормативным» я имею в виду оценочное, то есть имеющее отношение к правильному и неправильному, добру и злу, ценному и бесполезному. У термина «нормативный» есть и более распространенное значение, указывающее на социальные ожидания и то, что общество считает «нормальным». Социальные нормы в большинстве стран, хотя и сильно отличаются, похожи в одном отношении – они тяготеют к представлению об исключительности человека. Ожидается, что люди будут ценить людей выше других животных. Вот что значит «нормативное» в популярном смысле. На самом деле, люди, которые слишком сконцентрированы на животных или которые относятся к своим животным-компаньонам как, например, к детям, часто считаются странными, не вполне «нормальными». Я не рассматриваю здесь этот смысл нормативного, то есть то, что, по мнению людей, определяет уникальность людей, или же что общество считает уникальной ценностью человека. Скорее, мне интересно то, почему, если рассуждать с абстрактной философской точки зрения, обладание определенной способностью делает ее владельца лучшим или же заслуживающим большего этического внимания, чем тот, у кого такой способности нет. Нормативное в этом смысле связано с этическим весом, которым мы наделяем определенную способность, определяющую исключительность людей. Предположим, у меня есть друг, который исключительно хорош в математике. У него есть способность, которой нет у меня. Я не плоха в математике; просто мне нужно прилагать много усилий, если я занимаюсь ею. Ни я, ни он не думаем, что, раз он считает математику легкой, а я тяжелой, он лучше меня с этической точки зрения. Его навык в математике означает лишь то, что, если нужно решить какую-то задачу по математическому анализу, лучше обратиться к нему. То, что он по-настоящему хорош в математике, не дает ему больше прав или же оснований претендовать на большее этическое внимание со стороны других. У нас равные права и равные притязания на нравственное внимание. Существуют определенные черты или способности – например, талант к математике, высокий рост, белокурые волосы, билингвизм (список можно продолжить), которые просто не имеют значения с этической точки зрения. Они нерелевантны для понимания того, чего заслуживают люди, или того, как отвечать нам, когда мы требуем уважения или равного обращения.

Какие же черты или способности релевантны с этической точки зрения? Это просто другая формулировка того вопроса, которым мы заняты в этом разделе. Предположим ради простоты аргументации, что есть эмпирически определимое поведение или способность X, которой обладают только люди. Предположим, что только люди действительно используют сложные наборы инструментов или язык с генеративной грамматикой или же обладают способностью приписывать другим ментальные состояния. Почему эти способности делают индивида заслуживающим нравственного внимания? Почему эти различия вообще имеют нравственное значение?

Защитники принципа исключительности человека как этической позиции должны дать ответы на эти вопросы. Почему все люди и только люди имеют нравственное значение? Предположим, ответ в том, что все люди и только они имеют значение, поскольку мы, люди, используем язык. Теперь мы можем спросить, почему именно эта способность имеет значение. На этот вопрос можно дать ряд ответов. Те, кто использует язык, могут сформулировать свои потребности и интересы, обращаясь с прямыми требованиями к другим, которые в ином случае могли бы пренебречь этими потребностями или же нанести ущерб этим интересам. Если кто-то притесняет меня или же действует так, что в его действиях я вижу ущерб, я могу об этом сказать. (Конечно, другой вопрос – услышат ли меня и поймут ли.) Я могу использовать язык для выражения своего неодобрения или требование признания. Речью я могу протестовать против определенных неэтичных действий. Поскольку для выработки и передачи этических норм требуется язык, который является средством, позволяющим нам учиться этим нормам и исправлять нарушения, возможно, это и есть способность, которая указывает на то, что только люди заслуживают нравственного внимания со стороны других.

Все это важные доводы в пользу отнесения пользователей языка к сфере нравственного внимания, однако класс пользователей языка не совпадает с классом людей вообще. Не все люди обладают этой способностью, поэтому принцип исключительности человека на самом деле применим не ко всем людям. Если граница, позволяющая отнести кого-то к классу нравственно значимых существ, проводится вокруг всех пользователей языка и только них, тогда люди, которые не пользуются языком, не будут предметом нравственного внимания. Они окажутся вне этой сферы. Если же они вне сферы, определяющей, кому гарантировано этическое отношение, тогда в наших взаимодействиях с ними или нашем обращении с ними прямые этические вопросы возникать не будут. Они будут иметь значение лишь косвенно, в той мере, в какой в них заинтересованы те, кто имеет непосредственное значение. Если они не важны для пользователей языка, то есть единственных индивидов, которые, с этой позиции, имеют прямое значение, тогда людей, не имеющих языка, можно использовать, порабощать и даже убивать, и все это не будет предосудительным в этическом смысле слова.

Это ужасный вывод. У людей, которые не пользуются языком, все равно есть интересы и потребности, которые, как мы обычно считаем, должны иметь нравственное значение. Когда мы думаем о героических в этическом смысле актах, – например, когда кто-то взбирается на рушащийся небоскреб, чтобы спасти людей, или прыгает в загон с шимпанзе, чтобы спасти упавшую в ров и тонущую обезьяну, когда кто-то забегает в горящее здание, чтобы спасти семью, потерявшую сознание из-за дыма, – во всех этих случаях часто нет никакой коммуникации, поскольку те, кто испытывает потребность, находятся в бессознательном состоянии, не обладают развитыми языковыми способностями, или потому что времени на разговоры просто нет. Их спасение является верным и важным актом не потому, что они могли бы использовать язык. Мы не благодарим пожарника за то, что он спас семью пользователей языка. Поставить под угрозу свое благополучие, чтобы защитить благополучие другого, – такой акт вряд ли будет обосновываться определением того, является ли данный индивид пользователем языка. Обычно мы в случае людей не думаем об использовании языка как необходимом условии нравственного отношения.

Можно было бы утверждать, что нам не нужно вести беседы с людьми, находящимися в опасности, чтобы узнать, что у них проблемы. Если бы обстоятельства были иными, они бы использовали язык, чтобы сказать нам, что хотели бы, чтобы их интересы и потребности были защищены. В самом деле, язык – это то, что позволяет нам организовывать и применять на практике команды быстрого реагирования, которые в опасный момент могут вступить в действие и успешно сделать то, что нужно.

Хотя все это верно, и наша способность общаться посредством языка – действительно ценная, она не связана со способностью переживать в опыте нежелательные состояния. Язык помогает нам передавать наше желание не находиться в таких состояниях, но в нравственном отношении имеет значение пребывание в таком состоянии, а не наша способность его выражать. Не только существа, обладающие языком, способны испытывать стресс. И нам известно это, поскольку существа, не обладающие языком, например, младенцы, люди с определенными когнитивными нарушениями и другие животные – все они способны выражать свои интересы и потребности без языка. Они определенно способны выражать стресс, отчаяние и боль без языка. Некоторые животные, не обладающие языком, способны даже выражать неодобрение; когда индивид в их социальной группе действует недопустимым образом, другие члены группы могут наказать его за плохое поведение. Учитывая, что об интересах и потребностях может сообщаться как посредством языка, так и другими, невербальными, способами коммуникации и практики, способность использовать язык не представляется необходимой для включения в сферу нравственного внимания.

Способность использовать инструменты, обладание теорией сознания, заблаговременное планирование, наличие чувства юмора, жесты для привлечения чьего-либо внимания и участие в кооперации – все это требует когнитивных навыков, которые характерны для нормальных взрослых людей. Однако они не являются способностями, которые есть у всех людей, и, как мы видели, может статься, что они есть и у некоторых других животных, пусть у них они и представлены в менее сложных формах. Не все люди обладают в точности одним и тем же комплексом свойственных только людям когнитивных способностей, и если принцип исключительности человека призван помочь нам понять, почему мы должны обращать наше нравственное внимание на всех людей и только них, мы выясняем, что этот взгляд ошибочен, поскольку многие из тех, кто среди нас наиболее уязвим, будут обойдены вниманием. Кроме того, некоторые другие животные, возможно, дельфины или человекообразные обезьяны, обладают весьма внушительными когнитивными навыками, и исключение их из области нравственного внимания на том лишь основании, что они не люди, сводится попросту к морфологической или видовой предубежденности. Как этическая позиция принцип исключительности человека несостоятелен.