Текст книги "Этика и животные. Введение"

II. Естественное и нормативное

Крокодилы – животные, которые обитают в кошмарах человека, и не без причины. Они прячутся под поверхностью воды и ждут удачного момента, чтобы прыгнуть с широко раскрытой пастью на жертву. Это идеальные метафоры подсознательного. Философ Вал Пламвуд, одна из экофеминисток, пережила встречу с крокодилом, которая едва не закончилась для нее смертью. Она описала свой ужас, пройдя через так называемое «смертельное вращение», которое применяет крокодил. Ее описание нападения передает неприкрытый ужас:

Когда я вывела каноэ в главный поток, снова начался дождь и ветеp. Я проплыла не более пяти-десяти минут по каналу, когда, делая поворот, я заметила посередине течения что-то вроде бревна, которого я не видела, когда поднималась против течения. Когда поток поднес меня к нему, на бревне прорезались глаза. Крокодил!.. Хотя я гребла так, чтобы обойти крокодила, наши пути странным образом сходились. Я знала, что пройду рядом, но была совершенно не готова к тому страшному удару, которым он атаковал лодку. Он бил снова и снова, теперь снизу, сотрясая утлое суденышко. Я гребла что есть мочи, но удары продолжались. Происходило неслыханное: это было нападение на каноэ. Я впервые осознала, что стала добычей. Я поняла, что мне надо выбраться из каноэ, иначе он может меня схватить.

Берег представлял собой высокую крутую стену скользкой грязи. Единственный очевидный путь спасения – клен, росший возле берега. Я, не раздумывая слишком долго, приняла решение прыгнуть на нижние ветви и вскарабкаться на безопасную высоту. Я направила лодку на дерево и встала, чтобы прыгнуть. В тот же момент крокодил взял курс параллельно каноэ, и его красивые золотистые глаза-бусинки посмотрели прямо в мои… В золотых глазах блеснула искра интереса. Я напряглась для прыжка и прыгнула. Но прежде чем мои ноги коснулись первой ветки, я увидела – в каком-то невероятном размытом кадре – огромную зубатую пасть, которая выскочила из воды. Она схватила меня между ног красными горячими щипцами и уволокла в удушающую мокрую тьму.

Немногие из тех, кто стали жертвой смертельного вращения, применяемого крокодилом, выжили и смогли его описать. По сути, это ощущение абсолютного ужаса, который не передать словами. Дыхание крокодила и его сердечный метаболизм не подходят для продолжительной борьбы, а потому вращение представляет собой выброс энергии, который должен быстро подавить сопротивление жертвы. Потом крокодил держит слабо сопротивляющуюся жертву под водой, пока она не потонет. Вращение – это центрифуга кипящей черноты, которая длилась целую вечность, которую невозможно вынести, но когда мне уже казалось, что все кончено, вращение внезапно остановилось. Мои ноги коснулись дна, голова приподнялась над поверхностью воды, и я, кашляя, схватила ртом воздух, удивляясь тому, что еще жива. Крокодил все еще держал меня своей пастью между ног. Я начала плакать, представляя, как будет покалечено мое тело, но тут крокодил внезапно устроил мне второе смертельное вращение.

Когда ужасное верчение снова остановилось, я, хотя крокодил меня не отпускал, опять вынырнула на поверхность рядом с толстой веткой росшего в воде фикуса. Схватила ветку, твердя себе, что пусть крокодил лучше порвет меня, но лишь бы не этот удушающий ад вращения. Впервые я заметила, что крокодил как-то ворчал, как будто был чем-то рассержен. Я приготовилась к еще одному сеансу вращения, но внезапно челюсти его разжались; я была свободна [Plumwood, 2000].

В фильмах канала National Geographic «Удивительнейшие близкие встречи» («Most Amazing Close Encounters») и «Последний пир крокодилов» («Last Feast of the Crocodiles») показано, как крокодилы нападают на других животных, но не на людей. В большинстве случаев добыча убивается и съедается, хотя иногда животному удается убежать, чтобы потом все же умереть от смертельных ран.

Смотреть такие сцены – все равно, что смотреть фильм ужасов, но только вот сцены реальны. Есть, однако, один эпизод, который стоит пересказать. К реке, чтобы напиться, подходит стая антилоп-импал. Одна молодая антилопа еще не знает об опасности, которая таится под поверхностью воды. Бойкий молодой самец импалы пытается перейти через реку, но на него нападает крокодил, который начинает тянуть бьющуюся у него в пасти импалу под поверхность грязной реки. Удивительно то, что происходит потом. Находящийся поблизости гиппопотам, заметивший волнение, бросается на крокодила и освобождает импалу из хватки смертельных челюстей. Гиппопотам выталкивает импалу из воды, пытаясь, видимо спасти молодое животное. Импала выбирается на сушу, но тут же падает. Гиппопотам снова и снова пытается ее растормошить, подталкивая и ставя на ноги. В какой-то момент он кладет голову импалы себе в рот, сложно бы пытаясь ее оживить. Гиппопотамы травоядны, так что импала не могла стать для него обедом. В данном случае попытки гиппопотама оживить импалу не завершаются успехом, поскольку ранения, полученные при нападении крокодила, слишком серьезны. Когда импала умирает, гиппопотам уходит прочь. Почти в то же мгновение на берег выбирается крокодил, который хватает труп и утаскивает мертвую импалу обратно в воду, чтобы съесть ее там.

Мы не можем знать, почему гиппопотам сделал то, что сделал, и как часто в дикой природе гиппопотамы демонстрируют такое поведение, которое кажется заботой или альтруизмом. Но мы знаем, что, если крокодилы всегда ведут себя как хищники, то гиппопотамы способны на межвидовые отношения [Hatkoff et al., 2007].

Эти истории, поразительные и сами по себе, ставят также ряд интересных вопросов, на которые мы попытаемся ответить. Действительно ли крокодил решил напасть на Вал Пламвуд? Специально ли он отпустил ее? Действительно ли гиппопотам попытался целенаправленно помочь импале, поскольку понял, что она находится в смертельной опасности – так же, как дельфины, которые защищали пловцов, о которых мы упоминали в предшествующей главе, или это просто инстинктивная реакция? Если это инстинкт, почему он проявился в этом случае, но не в других? Имеет ли смысл говорить, что сделанное гиппопотамом, когда он пытался спасти импалу, является чем-то хорошим, добродетельным или правильным? Было ли то, что крокодил сделал Пламвуд или импале, неправильным? Все это вопросы о естественном и нормативном, которые и являются темой этой главы.

Понятие «естественного» является весьма проблематичным; оно может обозначать разные вещи в разных контекстах. Слишком часто мы думаем, что понимаем, что значит то или иное утверждение о естественном, но даже поверхностный анализ показывает, что мы не особенно понимаем, что это такое. Нормативность, которую мы вкратце обсудили в главе I, также несет в себе множество коннотаций. Порой она означает то, что является типичным, нормальным или ожидаемым; в других случаях – то, что является хорошим; но также порой она указывает на сочетание ожидаемого и хорошего, выражаемое в предписании к действию.

В этой главе мы будем изучать, что означают «естественность» и «нормативность» в контексте оценки оснований наших этических обязанностей перед другими животными. Начнем мы с весьма распространенного скептического ответа на основную идею этой книги, а именно на то, что мы состоим в этическом отношении к другим животным и что наши установки, решения и действия влекут этические следствия для всех нас, как людей, так и не-людей. Скептики, когда им предлагается мысль о том, что с этической точки зрения другие животные имеют значение, думают, а некоторые и прямо говорят, так: «Животные убивают, мучают и используют других животных, а раз они так поступают и поскольку мы тоже животные, почему мы сами не должны этого делать?». Поскольку для крокодила естественно – убить и съесть импалу, имеет смысл думать, что для людей естественно – убивать и поедать крокодилов или, говоря в целом, делать то, что нам наиболее выгодно, даже если это означает несоблюдение интересов и неудовлетворение потребностей других животных.

Поступать естественно

Для оценки утверждения скептика нам надо сначала определить, что значит поступать естественно или же делать то, что соответствует природе.

Естественное или природное можно понимать, отличая его от культурного. Естественные действия – те, что не определяются культурными практиками или традициями и не испытывают их влияние. Такое понимание термина распространено среди некоторых защитников окружающей среды, которые обычно видят в культуре епархию исключительно человека, полагая, что наши культуры отдаляют нас от мира природы. Это отдаление или отчуждение считается одним из источников экологических кризисов. Чтобы решить проблемы, вызванные разобщенностью с природой, людям, по их мнению, важно «обрести контакт с природой», расставшись с культурой. Согласно этой концепции, наиболее естественным является то, что дальше всего от человеческой культуры, цивилизации и их влияния. Естественное является диким, неприрученным, неодомашненным, свободным от человеческих понятий и восприятий, в том числе и этических.

С этим дуалистическим представлением о естественном как противоположности культурного связано несколько проблем. Первая из них заключается в том, что такое представление кажется попросту противоречивым. Если быть естественным – значит быть свободным от человеческого влияния, тогда получается, что люди «неестественны» просто по определению. Как тогда понимать заявление скептика о том, что люди должны «поступать естественно», как делают и другие животные, если быть человеком – значит уже поступать неестественно, отличаясь от природы? Вспомним о шимпанзе и других использующих орудия животных, которых мы обсуждали в главе I. Приматологи и этологи предполагают, что в какой-то мере их поведение является «культурным». Существуют различные типы традиций и практик, которые разнятся у разных популяций и не могут объясняться исключительно различием в экологии их мест обитания. Согласно этим наблюдениям, культурная инновация и передача культурных практик представляются вполне естественными. Поэтому природа и культура не противоречат друг другу, то есть люди и другие животные могут вести себя как «естественно», так и «культурно».

Представление о том, что природа отличается от культуры, можно также считать опровергающим само себя. Императив «возврата к природе» сам должен корениться в этической и концептуальной мысли человека, которая, согласно рассматриваемой дуалистической концепции, является неестественной. Такая концепция природы, как убедительно доказал Уильям Кронон в своей работе «Вернуться к природе, да не той: почему мы должны покончить с любовной историей с дикой природой», опирается на серьезное недоразумение. Кронон пишет: «Осмысление себя и природы в столь жестких и абсолютных категориях оставляет нам мало надежды на понимание того, каким могло бы быть действительно этическое, устойчивое, достойное место человека в природе» [Cronon, 1996a, p. 3]. Нет способа оценить, что является естественным, поскольку в соответствии с таким пониманием того, что значит быть естественным, сам процесс оценки в итоге обесценивает природу.

Соответственно, понимать природу в качестве чего-то отличного от культуры – не слишком разумно. Другой вариант понимания «естественности» дел и поступков – понимать естественное поведение в качестве синонима инстинктивного. Основная мысль тут в том, что, когда крокодил нападает на импалу, он действует в соответствии с инстинктом, и скептик утверждает, что, если мы понимаем естественное в том смысле, что это инстинктивное, наш инстинкт – использовать других животных для осуществления наших целей. Но что такое, собственно говоря, инстинкт? Понятие «инстинкта» стало предметом почти такой же концептуальной критики, как и понятие «природы», и, возможно, замена «естественного» «инстинктивным» не слишком проясняет суть дела. Исторически известны споры среди психологов и этологов о том, что такое инстинкты. Некоторые считали инстинкты автоматическими реакциями на специфические стимулы; другие видели в них адаптируемые мотивации, поддерживающие поведение; тогда как другие считали инстинкты наследуемыми системами «координации в рамках нервной системы в целом, которые в случае активации находят выражение в поведении, завершающемся действием с четко определенным паттерном» [Thorpe, 1950] (цит. по: [Griffiths, 2004, p. 614]). Иногда термин «инстинктивный» использовался в качестве синонима термина «врожденный». Но и в этом случае мы просто заменили бы один скользкий термин другим, поскольку «врожденность» сама является предметом бурных споров.

Этолог Патрик Бейтсон, комментируя проблему врожденности, выделяет по меньшей мере шесть значений этого термина: врожденное – это «имеющееся при рождении; поведенческое отличие, вызванное генетическим отличием; адаптация в ходе эволюции; неизменное в процессе развития; разделяемое всеми представителями определенного вида, и, наконец, не выученное» [Bateson, 1991, p. 21–22] (цит. по: [Griffiths et al., 2009, p. 605]). Каждое из этих разных значений влечет довольно разные следствия, и, как доказывал Пол Гриффитс, «в понятии смешивается ряд независимых друг от друга биологических качеств, а потому это путаное понятие не поможет объяснить поведенческое или когнитивное развитие» [Griffiths, 2002, p. 70–85]. Соответственно, когда мы пытаемся понять, что считать естественным поведением, опора на конструкции врожденности или инстинкта не позволяет, как выяснилось, ничего объяснить. Мы просто заменяем одно смутное понятие, понятие естественного, другими столь же ограниченными и не менее смутными.

В последнюю четверть века определенные шаги в области эволюционной биологии развития (или так называемой эво-дево) заставили нас прийти к более общему и нередуктивному пониманию природы развития, в котором гены и среда взаимодействуют друг с другом, влияя на фенотип, в том числе и на поведенческие характеристики организма. Другими словами, подход эво-дево утверждает, что не существует таких черт или форм поведения, которые объяснялись бы только врожденными, намертво впаянными инстинктами; наука не подтверждает представление, которое лежит в основе старых дискуссий о противоположности «природы и культуры». Теоретик развивающихся систем Сьюзан Ояма формулирует ту же мысль весьма убедительно:

Называть нечто биологическим (или генетическим, естественным или врожденным) – это определенно не просто сухое научное высказывание. Оно означает также заявление о значимости опыта и условий жизни… То же относится к противопоставляемым терминам – культурному, приобретенному, экологическому. Предполагается, что если что-то является биологическим, значит это нечто физическое, запрограммированное и контролируемое изнутри; тогда как обучение – это особенность личной истории, продукт сознания, но не тела. Подобный отголосок старого дуализма должен вызывать вопросы… традиционные категории природы и культуры несостоятельны. Я считаю… что мы должны освободиться от всего этого комплекса взаимосвязанных концептуальных привычек, которые продолжают поддерживать такие споры [Oyama, 2007].

Весь этот спор о значении терминов «естественный», «инстинктивный» или «врожденный» не устраняет возможности того, что в словах скептика есть все же какое-то зерно истины. Есть определенные типы поведения, которые представляются типичными для данного вида. Как мы вкратце отметили в конце предыдущей главы и к чему мы еще вернемся в главе V, точная интерпретация поведения других животных – важная часть понимания того, в чем состоят их интересы и как наши действия могут повлиять на их способность эти интересы удовлетворять. Следовательно, признание форм поведения, характерных для данного вида, – важная часть понимания других животных. Следовательно, если вернуться к тезису нашего скептика, возможно, когда он говорит, что для людей естественно использовать других животных для достижения своих целей, он имеет в виду, что это элемент поведения, характерного для нашего вида, примерно так же, как для крокодила. Использование других видов для питания, изготовления одежды, защиты и даже развлечения – это, получается, характеристика, которую мы выработали как вид. По словам двух скептиков, «такова эволюционная необходимость – считать собственный вид важнее других» [Nicholl, Russell, 2001, p. 165]. Соответственно, когда скептик говорит, что для нас естественно использовать других животных, он, видимо, имеет в виду то, что мы в процессе эволюции приобрели желание защищать интересы нашего собственного вида, пусть даже в ущерб представителям других видов.

Эта конкретная версия скептического аргумента поднимает две проблемы. Первая состоит в понимании того, что имеется в виду под приобретением определенным видом в процессе эволюции тех или иных форм поведения и установок. Вторая в том, что, даже если был бы способ установить то, что определенное поведение или установка естественны или являются плодом эволюционных сил, нам нужно спросить себя, оправдано ли предпочтение собственного вида, то есть оправдана ли так называемая видовая дискриминация. Или, другими словами, оправдывается ли нормативное естественным?

Виды и видовая дискриминация

На данном этапе обсуждения вас, вероятно, не удивит то, что существует много довольно спорных значений понятия «вид», а потому видовая классификация той или иной популяции организмов может меняться, причем довольно быстро, то есть индивиды, принадлежащие в данный момент к одному виду, могут позже стать представителями другого[10]10
  Так, Карен Страйер писала: «Я примерно 28 лет изучала одну и ту же группу обезьян, известных как северные мирики, в юго-восточной Бразилии. Когда я начинала исследования, они назывались Brachyteles arachnoides. Потом, причем это случилось на протяжении жизни некоторых индивидов из моей первоначальной группы, они были отнесены в новому виду, B. hypoxanthus, что было сделано, чтобы отличить их (как северных мирики) от южных мирики, за которыми было закреплено исходное латинское наименование» [Strier, 2010].


[Закрыть]. И наоборот, индивиды, которые были представителями разных видов, могут быть отнесены в одному и тому же. Наше понимание видов опирается на различные суждения, обосновываемые нашей потребностью в классификации как таковой, которая помогает нам организовывать разные исследования и практики. Строго говоря, категоризации видов не закреплены природой, скорее они сконструированы нами, чтобы понимать природный миp. Не углубляясь в увлекательный спор о понятии вида, будем просто считать, что «вид», так же, как и «типичное для вида поведение», не являются биологической или естественной данностью и не обязательно неизменны, хотя они всегда основаны, по крайней мере отчасти, на приобретенных в процессе эволюции биологических качествах, из них некоторые имеют внутренний, а другие реляционный характеp. Учитывая то, что вид не является биологически зафиксированной классификацией, с точки зрения эволюции виды – это не то, на что действует естественный отбор, скорее уж он работает с популяциями или группами[11]11
  Единица отбора остается спорным вопросом, обсуждаемым биологами и философами, – такой единицей, которая в конечном счете эволюционирует, могут быть гены, клетки, организмы и/или популяции. Подробное философское обсуждение этой проблемы см.: [Godfrey-Smith, 2009]. Некоторые авторы, прежде всего Дэвид Слоун Уилсон и Элиот Собер, утверждают, что отбор осуществляется на группах, тогда как Стивен Джей Гулд на позднем этапе своего творчества отстаивал отбор видов. См.: [Wilson, 1993; Lieberman, Vrba, 2005].


[Закрыть]. Если вид – относительно произвольная единица эволюционной терминологии, нет смысла предполагать, как это делает скептик, что предпочтение членов собственного вида является плодом эволюции. Кроме того, и эмпирические, и исторические исследования показывают, что представители одной и той же генеалогической линии, вида или популяции далеко не всегда предпочитают соплеменников или защищают их. Этологические исследования установили, что члены одного и того же вида, сородичи, часто ожесточенно соперничают друг с другом за выживание, а в некоторых случаях и убивают свою родню. Некоторые животные убивают даже собственных братьев и сестеp. Известно, что самки большой белой цапли заклевывают самого молодого брата или сестру до смерти, а потом выкидывают его из гнезда[12]12
  Мой коллега Барри Чернофф рассказывал мне о случае убийства братьев и сестер среди броненосцев, которые на самом деле являются генетически идентичными близнецами. Поэтому, когда один броненосец убивает своего близнеца, он, в определенном смысле, убивает самого себя. Он также упоминал о самцах некоторых рыб, которые следят за молодняком и иногда вынуждены убивать мать, если она грозит убить и съесть мальков.


[Закрыть]. Многие животные, от крыс до приматов, убивают детенышей сородичей. Большинство индивидов, судя по всему, озабочены собственным выживанием или выживанием своего потомства и других членов ближайшего окружения, а не выживанием своего вида в целом. То же можно сказать и про людей. В истории нашего собственного рода полно примеров массовых убийств, войн и геноцидов. Люди, как и другие социальные животные, особенно хорошо умеют определять членов своей группы и посторонних, уважая и защищая представителей собственной группы и при этом презирая других и пренебрегая ими, независимо от того, представители это нашего вида или других.

Но природа не всегда характеризуется подобной кровавостью. Встречаются не такие частые, но все же регулярно документируемые истории, когда представители одного вида помогали или защищали представителей другого, как в случае с дельфинами, о которых мы говорили в начале предшествующей главы, или вышеупомянутым гиппопотамом. Борьба за выживание может натравливать одно животное на другое, однако в ней же животные порой сотрудничают друг с другом, пытаясь преодолеть препятствия и бедствия, с которыми они сталкиваются в своих средах. Иногда это приводит к взаимовыгодному объединению представителей разных видов.

Способность, с одной стороны, определять членов своей собственной группы и отдавать им предпочтение, а с другой – отказывать в ресурсах или атаковать чужаков, несомненно, дала определенное эволюционное преимущество тем, кто эту способность практиковал. Однако тот факт, что она является эволюционно выгодной, не имеет прямого отношения к тому, имеем ли мы, люди или другие животные, здесь и сейчас этическое право по-прежнему к этой способности апеллировать. В определенные моменты нашей истории некоторые люди, возможно, добились значительного репродуктивного успеха, если сравнивать их с другими людьми, когда мужчины насиловали и осеменяли женщин. Тот факт, что такая практика дала эволюционное преимущество группе, практиковавшей изнасилования, не оправдывает их. Нравственная допустимость применения определенной способности или совершения определенного действия не определяется эволюционной историей или успехом в применении такой способности. В поздние годы Стивен Джей Гулд писал: «Природа никому не благоволит и не дает никаких ориентиров. Факты природы не могут дать нравственного наставления» [Gould, 1997, p. 13].

Одна из способностей, имеющихся у людей и, возможно, других животных, – это способность принимать решение о том, какого поведения придерживаться и какому порядку действий следовать. Бывает, что мы принимаем плохие решения, например, слишком много едим и пьем, занимаемся небезопасным сексом, курим сигареты и разрушаем нашу среду, – но мы не обречены поступать в соответствии с нашим дурным решением. Мы можем изменить наше поведение. Апелляции к природе, как мы увидим, не могут этически оправдывать те или иные действия, включая использование других животных. Значительная часть того поведения, которое считается естественным, на самом деле является конвенциональным, то есть поведением, которое мы можем и должны подвергнуть нормативной проверке и спросить, есть ли причины воздержаться от некоторых вещей, которые мы, прежде чем задуматься о них, считали вполне дозволительными.

Есть много форм человеческого поведения, которые кажутся совершенно естественными, однако, как мы только что выяснили, порой трудно объяснить, что скрывается за таким чувством. На протяжении всей человеческой истории хорошо сплоченные группы демонстрировали дискриминационное и насильственное поведение по отношению к чужакам, которое они часто оправдывали апелляциями к тому, что естественно. История геноцидов, слишком ужасная, чтобы пересказывать ее здесь, содержит немало примеров таких установок и такой риторики, на основе которых те, кто подвергались уничтожению, сравнивались с животными, каковое сравнение якобы оправдывает истребление.

В 1970-х годах Ричард Райдер предположил, что видовая граница используется для определения тех, кто «внутри» и «снаружи», и для обозначения такого типа предубеждения он придумал термин «видизм» (speciesism). Вскоре после этого этот термин популяризовал Питер Сингер, сравнив его с расизмом и сексизмом. Он утверждал, что движения против угнетения часто позволяют раскрыть базовую идею или систему практик, которые кажутся естественными и неизбежными, хотя при тщательном исследовании они оказываются неоправданными и дискриминационными.

Расисты нарушают принцип равноправия, придавая больше значения интересам представителей своей расы в случае столкновения их с интересами других рас. Сексисты нарушают принцип равноправия, становясь на сторону людей своего пола. Точно так же видисты ставят интересы собственного вида выше самых важных потребностей представителей других видов. Во всех случаях поборники неравноправия действуют одинаково [Singer, 1990, p. 9; Сингер, 2021, с. 49].

Если мы рассмотрим причины, на которые указывали люди, когда отказывали в равенстве цветным, женщинам, геям, лесбиянкам и трансгендерам, мы легко заметим, что такое предубеждение натурализуется. Достаточно вспомнить споры о гей-браках, чтобы показать, что это на самом деле так. Большая часть популярной или правовой риторики, использованной противниками признания гей-браков, была пропитана утверждениями о «неестественности» отношений геев и лесбиянок, а также аргументами о том, что социальное одобрение такого поведения позволением геям заключать браки приведет к легитимации этого неестественного поведения. Попытки скрыть ненависть к не-гетеросексуальным людям путем натурализации гетеросексуальности, хотя часто политически они и добивались успеха, не соответствуют требованиям равного уважения. Точно так же Райдер и Сингер утверждают, что апелляция к видовой принадлежности ради отрицания нравственных притязаний тех, кто относится к другим видам, сама сводится к неоправданному предубеждению.

Дискриминация на основе цвета кожи, гендера, сексуальной ориентации или телесной полноценности считается предосудительной, поскольку эти характеристики не могут иметь значение, когда выдвигаются нравственные притязания или требуется нравственное внимание. Тот факт, что данный человек – женщина или инвалид-колясочник, не должен влиять на то, какое значение его интересы имеют с этической точки зрения. Доказывалось, что видовая принадлежность также нерелевантна в нравственном отношении, когда требуется определить, кто может предъявлять нравственные притязания. Если жизнь индивида может сложиться для него, по его собственному мнению, лучше или хуже; если у него есть интересы и желания, удовлетворение которых послужит его благополучию, и если мое поведение может повлиять на его жизнь в положительном или отрицательном смысле, тогда, если я не учитываю то, как мои действия влияют на этого индивида, это можно считать нравственно безответственным. Если ребенок выбегает на улицу, а я осознанно не останавливаю машину, поскольку ребенок азиат или с протезами, меня по праву сочтут чудовищем. А если я не останавливаю машину и сознательно переезжаю кошку, я не смогу извиниться, сказав, что «это была просто кошка». Все это индивиды, которые заинтересованы в том, чтобы их не переехало машиной, а когда я сознательно пренебрегаю этими интересами, я ставлю под вопрос саму свою способность к нравственному действию. Моя заинтересованность в том, чтобы побыстрее добраться до места назначения, не утруждая себя каким-либо остановками, очевидно, не перевешивает интересы тех, кто по неосторожности перешел мне дорогу.

Сексизм и расизм включают действия и установки (либо сознательные, либо нет), которые ставят интересы собственного гендера или расы выше интересов другого, хотя бы потому, что сексист отдает предпочтение своему гендеру, а расист – своей расе, а не другим. Подобным образом и видизм предполагает действия и установки, которые ставят человеческие интересы выше интересов любого другого вида, поскольку люди отдают предпочтение людям перед другими видами и считают, что люди выше их. Видистские действия и установки основаны на предубеждении, поскольку не существует обоснованной причины предпочитать интересы таких существ, как я, или же принадлежащих к моей группе, интересам других. Случилось так, что я родилась женщиной в США, но я могла бы родиться мужчиной в Австралии или шимпанзе в Африке. Это просто случайность – то, что я родилась мной, и с нравственной точки зрения это не более интересно, чем тот факт, что у меня на каждой руке по пять пальцев, в том числе по отстоящему большому пальцу. Я довольна, что у меня такие руки. Но такие руки, как у меня, не означают, что у меня больше прав на нравственное внимание, чем у тех, у кого другие руки, и они не оправдывают меня, если я буду обесценивать интересы тех, у кого другие руки. Видовая принадлежность – нравственно нерелевантная характеристика, а потому, учитывая вышеприведенное рассуждение, моя видовая классификация кажется еще менее важной, если учесть то, что это вопрос конвенции, а не нечто бесповоротное или предопределенное природой.

Конечно, тот факт, что я человек, а не шимпанзе, имеет значение в том плане, как со мной обращаются. Была бы я шимпанзе, мои конкретные интересы были бы другими. Я, несомненно, хотела бы жить совершенно иной, более активной жизнью. В идеале я хотела бы жить в тропическом лесу с кучей свежих фруктов, морем растительности и другими обезьянами. Заинтересованность шимпанзе в том, чтобы прожить хорошую жизнь, в нравственном смысле не может быть менее важной, чем моя человеческая заинтересованность, просто потому, что это не заинтересованность человека. Различие не оправдывает пренебрежения. Внимание к специфическим интересам других индивидов, чьи интересы с нравственной точки зрения важны, потребует внимания к биологическим и в то же время социальным фактам в жизни этих индивидов. Хотя некоторые из нравственно значимых фактов можно понять по видовой принадлежности, многие из них не столь очевидны. Тот факт, что данный индивид – человек, возможно, не скажет нам всего того, что нам нужно знать о нем, чтобы правильно к нему относиться, и то же самое верно в случае представителей другого вида. Например, мы считаем некоторых людей ответственными за свои действия, тогда как другим те же действия прощаем. Образцовый пример – дети: когда маленький ребенок наносит вред собаке или другому ребенку, мы не думаем, что он сделал нечто дурное в нравственном смысле слова. Если бы даже ребенок стал причиной смерти другого ребенка, например, взяв в руки заряженное ружье и выстрелив в сестру, мы определенно сочли бы это событие трагедией, но не стали бы говорить, что ребенок – чудовище, в отличие от того, что сказали бы о взрослом, который осознано переехал машиной кошку. Дело в том, что маленький ребенок еще не успел выработать навыки, необходимые для понимания различия правильного и неправильного и принятия решения о действии на основе такого понимания. Человеческий ребенок, примерно как крокодил, действует, не раздумывая. И у того и у другого отсутствует способность размышлять о своих действиях, а потому они не могут принять решение действовать иначе. Поскольку же они не могут принять решение поступать иначе, мы не считаем их этически ответственными за их действия. Говоря на философском жаргоне, человеческий ребенок и крокодил – это не личности.