Текст книги "Всё имеет свою цену"

– Кажется, у них это называлось «пригласить в дом девушку».

– Говоря о своем уходе оттуда, ты назвала этот день прекрасным. Тебе у них не нравилось?

– Нет.

По ее виду было абсолютно понятно, что она вовсе не собирается предоставлять еще какую-нибудь дополнительную информацию в данной связи, и Конраду Симонсену пришлось вновь напомнить ей о договоре:

– Недостаточно, что ты просто снизошла до разговора со мной. Мне нужно, чтобы ты была со мной полностью откровенна. Спрошу еще раз: тебе у них не нравилось?

Он сделал рукой жест, как бы приглашая собеседницу развить свою мысль, и это помогло.

– Нет, совсем не нравилось. Жуткое это было семейство, насквозь прогнившее и смердящее. Сам Альф Фалькенборг был настоящей задницей, а его жена… сейчас даже не вспомню, как звали эту стерву…

– Элизабет Фалькенборг.

– Ах, ну да, конечно. Эта забитая старая ведьма вечно таскалась за мной по пятам, стараясь найти, к чему бы придраться, а маленький говнюк Андреас постоянно напрашивался на неприятности, за что и получал изрядную трепку не реже, чем пару раз в неделю.

– Да уж, ничего не скажешь, хорошая семейка!

– Клянусь, каждое мое слово – это правда. Самое поганое, что этим долбаным мещанам было совершенно наплевать на всех и вся вокруг, в том числе и друг на друга. – Может, будешь изъясняться чуть менее изысканно?

– Какого дьявола, о чем это ты?

– Прекрати выражаться.

– Неужто это тебя так смутило?

Конрад Симонсен не стал ей объяснять, что в определенных инстанциях обилие в свидетельских показаниях слишком сильных выражений может поставить под сомнение их убедительность, а также отвлечь внимание от главного – содержащейся в них информации. Не одно судебное заседание минуло с тех пор, как он окончательно утратил веру в существование стены, отделяющей форму от содержания. Может, госпожа Юстиция и была слепа, однако слышала-то она прекрасно, и рано или поздно настанет момент, когда выдержки из записи этого допроса попадут в руки адвоката Андреаса Фалькенборга. Вместо всего этого он ограничился лаконичным:

– Да.

– Ладно, постараюсь.

– Спасибо, это было бы замечательно. Но слушай, если тебя не устраивали условия, почему ты с самого начала не взяла расчет? Или попросту не ушла? Как бы они смогли тебе помешать?

– Моя мать работала на фабрике Альфа Фалькенборга, и ее могли уволить. С этой свиньи паршивой сталось бы… Да-да, прости, но что поделаешь, коли он действительно был таким. Это вышло бы вполне в его духе – отыграться на ней, если до меня ему не достать. Я ни секунды не сомневаюсь, что он именно так бы и поступил, хотя никаких доказательств у меня, разумеется, нет.

– Это была единственная причина, по которой ты оставалась у них?

– Да – ну, может, еще хорошее жалование. Странное дело вообще-то, хотя, конечно, в деньгах они не нуждались. – И никаких иных причин не было?

– Нет.

Конрад Симонсен попытался заглянуть ей в глаза.

– Ты абсолютно в этом уверена?

Слегка помедлив, она раздраженно сказала:

– Ты ведь уже побеседовал с прочими их горничными, не так ли?

– Да.

– Я тут случайно столкнулась с одной девушкой, которая тоже работала в этой семейке, кстати, по-видимому, как раз передо мной. Так вот, они обходились с этой моей предшественницей точно так же, как и со мной. Помнится, меня это так возмутило, что я несколько лет подряд мечтала его уничтожить – к примеру, заразить сифилисом. А что, между прочим, это было бы совсем не сложно. И тогда вдобавок можно было бы рассчитывать, что он, в свою очередь, заразит им и жену – хотя, конечно, едва ли. Правда, дальше подобных планов дело не пошло – на самом деле я его и пальцем не трогала.

– Это мне известно.

– Порой я и по сей день жалею, что этого не сделала. Пусть даже много лет спустя. Ей-богу, он этого заслуживал, этот старый… развратник. Понимаешь, о чем я?

– Ну, более или менее. Но давай немного повременим с этим, а сейчас лучше расскажи-ка мне о том, какие порядки царили в семействе Фалькенборгов. Ты тут говорила, что Элизабет Фалькенборг была забитой, а саму семью назвала жуткой. Может, скажешь, в чем конкретно это выражалось?

К удивлению главного инспектора, Агнета Бан, казалось, пропустила заданный им вопрос мимо ушей. Вместо ответа она неожиданно заявила:

– А я знаю, почему этот ублюдок надевает маску, когда убивает. Я это сразу же поняла, когда узнала, что убийца – Андреас Фалькенборг.

Оторвавшись от спинки дивана, Конрад Симонсен выпрямился и резко переспросил:

– Маска? Но я не говорил тебе ни о какой маске.

– Нет, но об этом сказано на сайте газеты «Дагбладет» – я только что прочла. Завтра это наверняка появится и в самой газете. Журналист взял интервью у девушки, на чью мать он когда-то напал. Или то была ее бабка? Что касается маски, то тут все сходится, хотя… вероятно, я – единственная, кому об этом что-то известно, за исключением, разумеется, самого Андреаса Фалькенборга.

Для Конрада Симонсена новость эта была одновременно и хорошей, и дурной. Следовало как можно скорее связаться с префектурой полиции. Позвонив Поулю Троульсену, главный инспектор рассказал ему о сложившейся ситуации, попросил проанализировать, насколько опасна подобная утечка информации, а также велел в случае необходимости предоставить Жанет Видт необходимую защиту. В конце беседы он, пользуясь случаем, отдал распоряжение снять полицейскую блокаду с борделя. Когда Агнета Бан услышала, что еще до окончания сегодняшнего дня работа ее заведения сможет снова войти в обычный ритм, она широко заулыбалась, продемонстрировав при этом какие-то слишком уж белые для того, чтобы быть естественными, зубы. Однако, как только главный инспектор положил трубку, он одним махом заставил эту улыбку погаснуть:

– Но не забывай, мне хватит десяти минут, чтобы снова задействовать план блокады.

Казалось, это нисколько ее не рассердило:

– Я соблюдаю свою часть договора.

– И меня это радует. Что же касается маски, о которой ты говорила, то, как ты сама понимаешь, это отнюдь не измышления прессы, и меня весьма интересует то, что ты можешь об этом рассказать. Однако мне все же не хотелось бы нарушать общую последовательность.

– О’кей, только напомни мне, о чем ты спрашивал, а то я уже забыла.

– Расскажи о порядках в семье Фалькенборгов и о том, с чем тебе пришлось столкнуться у них.

– Ну, прежде всего следует сказать, что Альф Фалькенборг творил все, что хотел. Коль скоро речь шла об исполнении какой-либо его прихоти, он становился полновластным тираном. Однако зачастую казалось, что ему абсолютно безразлично, что происходит у них в доме. И в этом смысле его было не понять. К примеру, иногда Андреасу приходилось, стоя по стойке «смирно», рапортовать о своих скаутских походах, о том, какие знаки отличия он получил, сколько километров прошагал без устали, ну и все прочее в подобном же роде. А на следующий день папаша мог его попросту не замечать.

– Не очень-то здорово для паренька.

– Конечно, и, в общем-то, его даже отчасти жаль, однако в то время я этого не понимала. В действительности я безумно радовалась, когда папаша принимался за сына, поскольку терпеть не могла этого молокососа.

– А что, мальчишку били или, может, как-то по-другому сурово наказывали?

– Да нет, я бы так не сказала. Мать пальцем его не трогала – для нее он был, можно сказать, единственным утешением; папаша, случалось, давал затрещину, но довольно редко. Иногда в школе он получал пару оплеух, но так, чтобы били по-настоящему – нет, этого, пожалуй, не было. А вот с матерью дело обстояло гораздо хуже. Муж часто отделывал ее так, что она вынуждена была ходить в темных очках. Ну да, тебе с таким встречаться не в диковинку, верно? – Да уж. А Андреасу Фалькенборгу приходилось когда-нибудь присутствовать при этих избиениях?

– И не раз. Да и мне тоже. Фалькенборга-старшего это, кажется, нисколько не волновало – он ведь творил, что хотел. Он вполне мог задать жене трепку даже за промахи сына, ведь именно она несла ответственность за воспитание Андреаса, и если он вел себя недостойно, то расплачивалась всегда она.

– И как она на все это реагировала?

– А сам-то ты как думаешь? Орала и хныкала.

– И в присутствии ребенка тоже?

– Разумеется, иногда он потом даже ее утешал. Так что неудивительно, что после всего этого он и сам вырос уродом.

– А как насчет прочих издевательств? У тебя не было впечатления, что Андреас Фалькенборг подвергался сексуальным домогательствам? Либо со стороны отца, либо со стороны матери?

– Да нет, ничего такого я не замечала. Единственный человек в этом доме, кто подвергался сексуальному насилию, была я.

– Ну, а алкоголь или наркотики?

– Ни то ни другое.

– То есть Альф Фалькенборг не заявлялся домой пьяным и не начинал колошматить жену?

– Никогда. Не припомню, чтобы видела кого-нибудь из них пьяным. Может, иногда такое и бывало, однако для их семьи это было не характерно. По будням за едой они, насколько я знаю, всегда пили простую воду, хотя, разумеется, это еще ни о чем не говорит – в то время все так жили.

– Так за что муж бил Элизабет Фалькенборг?

Прежде чем ответить, Агнета Бан ненадолго задумалась, а затем довольно неуверенно сказала:

– За исключением тех случаев, когда Альф наказывал ее за шалости Андреаса, по-моему, никаких особых причин не было.

– И что же, сынок постоянно шалил?

– Я бы так не сказала. Нет, вовсе не постоянно.

– Да, но ты говорила, что она часто ходила избитая?

– К несчастью, да. Минимум раз в месяц ей доставалось, но почему – это мне неизвестно. Кто знает, может, ему просто нравилось ее бить? Я даже и не пыталась в этом разобраться – ни тогда, ни позже.

– Почему же в таком случае она от него не ушла?

– Не имею ни малейшего понятия. Да и куда бы она пошла?

Конрад Симонсен пожал плечами и сменил тему.

– Ты не любила Элизабет Фалькенборг?

– Я не любила их всех – и папашу, и мамашу, и сыночка.

– Почему?

– Она была такая надменная, заносчивая, что бы я ни делала, ничто ее не устраивало. Именно я вынуждена была расплачиваться за выпадавшие на ее долю побои. И не только за них. А Андреас быстро смекнул, что к чему, и начал вовсю шпионить за мной, а потом докладывал мамаше, если я не успевала убраться или еще что-то там напортачила. Это было его любимое занятие.

– И что тогда происходило?

– Она устраивала мне разнос. Вроде бы ничего страшного, однако эта стерва умела так унизить, что доводила меня до слез. К тому же она тщательно следила за тем, как я выгляжу. Я вынуждена была постоянно ходить в костюме горничной с этим дурацким крошечным передничком на талии, причем он всегда должен был казаться свежим, будто его только что постирали и выгладили, – и это после того, как я восемь часов в нем отпахала. Поверь, это было просто невозможно. Да и прическу следовало сохранять в идеальном порядке – за этим она также следила.

– Как насчет косметики?

– Пользоваться ею строжайше запрещалось.

– А лаком для ногтей?

– То же самое – подобного рода вещи были целиком и полностью исключены.

Конрад Симонсен помолчал в надежде, что в процессе паузы у собеседницы возникнут какие-либо дополнительные ассоциации. И не ошибся – Агнета Бан продолжила сама:

– Она совсем помешалась на моих ногтях. Они должны были быть коротко подстриженными и постоянно чистыми – мне даже приходилось по нескольку раз на дню демонстрировать ей свои руки. Можно сказать, это самое яркое мое воспоминание о хозяйке: я, потупившись, стою перед ней, показываю свои растопыренные пальцы и с трепетом жду приговора. Как это было унизительно!

– А если длина ногтей ее не устраивала, она сама их тебе стригла?

– Нет, в этом не было необходимости, хотя, разумеется, с нее бы сталось.

– Андреас Фалькенборг тоже присутствовал при этих осмотрах?

– Иной раз присутствовал, да она ничего и не скрывала, если ты это имеешь в виду.

– Ты сказала, что подвергалась там сексуальному насилию. Я так понимаю, что это был Альф Фалькенборг?

– Верно. Хозяйка была не по этой части, однако она превосходно знала, что происходит, и дурачила меня с ним заодно – правда, это я поняла лишь позже, когда повзрослела. Хотя, с другой стороны, что еще ей оставалось? – если бы она не стала этого делать, он бы ее прибил.

– И как же они тебя дурачили?

– Дело в том, что я подделывала чеки – правда, вовсе не с целью воровства. За все время, что я провела в этом доме, я не присвоила ни кроны чужих денег. Кроме всего прочего, это было невозможно, поскольку мне приходилось отчитываться за каждое истраченное эре – хозяйка строго за этим следила, ибо покупки делала я сама.

Она внезапно умолкла. Конрад Симонсен подсказал:

– Итак, ты подделывала чеки.

– Да, если точнее, всего их было одиннадцать. Как правило, по пятницам я отправлялась за основной порцией покупок, и хозяин всегда оставлял мне чек – как сейчас помню, на 400 крон, тогда это были большие деньги. Хозяйка в этот день куда-то уходила – не знаю куда, но так было практически всегда. И вот однажды он забыл оставить мне чек, позвонил с фабрики и сказал мне об этом, а поскольку домой ему было возвращаться не с руки, он попросил меня выписать его самой. В этот первый раз он меня подробно проинструктировал, разумеется, по телефону. Рассказал, где хранится ключ от ящика его письменного стола, где взять ручку, ну и что и как нужно сделать. И ведь не пожалел на это времени, паразит такой.

– А как же его почерк?

– Это было не так уж сложно, поскольку он писал печатными буквами, да и подпись была очень четкой по этой же причине. Конечно, мне ни на секунду и в голову не пришло, что я делаю что-то противозаконное. Ведь он же сам меня об этом и попросил.

– В общем-то, тебе за это ничего бы и не было – я имею в виду суд и все такое.

– Черт подери, какая же я была тогда наивная! Но теперь с этим уже ничего не поделаешь. С тех пор я и сама научилась кое-каким фокусам.

– Могу себе представить. Ну и что же, в один прекрасный момент он обвинил тебя в воровстве?

– Нет, это сделала она – хозяйка.

– Она тебя обвинила?

– Вот именно. Ясно, что она тоже участвовала в спектакле. Все одиннадцать чеков, аккуратно свернутых, она выложила в ряд на обеденном столе. Вероятно, их по ее просьбе переслал банк, и я до сих пор не могу понять, почему это никого там не удивило – ведь, скорее всего, я была далеко не единственной, кого они одурачили. Так вот, всего чеков этих было почти на 5000 крон, и для меня это составляло целое состояние. Понимаешь?

– Да, понимаю.

– Я поклялась в своей невиновности и попыталась все ей объяснить. Сперва я нисколько не волновалась, но потом, когда хозяин вернулся домой и сказал, что не помнит ни о каких телефонных звонках – действительно, он звонил лишь поначалу, всего пару раз, а потом все шло по накатанному сценарию, – я испугалась, здорово испугалась. Этот тип даже не стал меня слушать, просто взял и ушел. А хозяйка поспешила провернуть нож в нанесенной мне ране и стала рассказывать, какое наказание ждет меня за присвоение чужих денег. В конце концов, она велела мне идти к себе и ждать, пока сама она попытается уговорить хозяина смягчиться и не устраивать публичного скандала.

Агнета Бан налила себе стакан сока, сделала крошечный глоток и продолжила:

– Я сидела у себя в каморке и дрожала от страха, и каждый раз, как слышала звук подъезжающей машины, думала, что это за мной приехала полиция. Лишь спустя довольно долгое время она позвонила в колокольчик, вызвала меня и сообщила, что они решили не доводить дело до суда, если взамен я пообещаю спать с хозяином. Вот так – коротко, ясно и жестко, и никаких тебе уверток или чего-то еще в подобном роде. Был выбран и день – по воскресеньям. И никакого нытья и хныканья – хозяин этого не терпел. За это он обещал забыть историю с чеками и закрыть глаза на недостачу. Как тебе это нравится? – Закрыть глаза на недостачу! Да они сами же и прожрали каждую крону из этой суммы.

– Но ты все-таки согласилась?

– А что мне было делать? Все это было отвратительно, помню, меня потом в буквальном смысле стошнило, но ведь оказаться в тюрьме было бы еще хуже.

– Да, что правда – то правда.

– Либо пять лет, либо раздвигай ноги – вот и весь выбор, который они тогда мне предоставили. Не забывай, в ту пору мне едва исполнилось 22 года, а хозяйка говорила весьма убедительно. Уже в следующий же воскресный вечер он пришел ко мне. Как же это было гнусно! Он пытался казаться ласковым, приставал со всякими нежностями и сюсюканьем, пыхтел и пускал слюни, пока раздевал меня, как будто я – какой-то рождественский подарок. Черт побери, как же я его ненавидела!

– А когда это случилось? Ну, хотя бы примерно?

– Примерно в воскресенье 5 декабря 1964 года в половине двенадцатого.

– И как долго продолжалось?

– До тех самых пор, пока я у них жила, и, насколько я помню, он не пропустил ни единого воскресенья, не считая тех дней, когда я не могла быть с ним по причинам естественного характера. Но о том, чтобы обмануть его, не могло быть и речи: хозяйка лично все тщательно отслеживала. Со временем он, по крайней мере, перестал, как в самом начале, приставать со всякими дурацкими нежностями. Мне они были просто отвратительны. Вдобавок каждый месяц меня преследовал страх забеременеть – эта свинья и слышать не хотела ни о каких презервативах. Я часто задумывалась о том, сколько же незаконнорожденных младенцев он должен был наплодить, если проделывал то же, что и со мной, практически со всеми своими горничными. Под конец он отработал схему наших свиданий практически до автоматизма: появлялся в моей каморке строго в назначенный час, опорожнялся в меня как в пробирку и снова уходил.

Конрад Симонсен подумал о том, что, вполне вероятно, гнусное насилие, учиненное над Агнетой Бан ее прежним хозяином, и могло послужить основным мотивом для выбора ею в будущем столь сомнительной карьеры. Спрашивать об этом он, однако, не стал, а вместо этого вернулся к затронутой ею ранее теме:

– Ты упоминала, будто знаешь что-то о маске. Что ты этим хотела сказать?

– Это произошло как-то воскресным вечером, когда хозяин в очередной раз, как обычно, заявился ко мне, но в тот день все у нас пошло наперекосяк. Скажи, имя «Бельфегор» тебе о чем-то говорит?

Услыхав это имя, Конрад Симонсен ощутил смутный прилив страха: в сознании его вспыхнуло какое-то давно забытое, годами дремавшее чувство гадливости. Спустя какую-то долю секунды, он наконец вспомнил:

– Ты что, имеешь в виду тот телесериал?

– Вот именно. Он появился летом 1965 года, и, говорят, во время его показа улицы буквально пустели. Всего продемонстрировали четыре серии, шли они по субботам, и мне разрешено было смотреть их вместе со всем семейством в гостиной.

– Я тоже помню этот фильм – кажется, французский. У меня самого мурашки по коже бегали, когда призрак этот – Бельфегор – бродил по Лувру и душил свои жертвы.

– Призрак этой Бельфегор – ведь оказалось, что это призрак женщины.

– Ну, этого я, положим, уже не помню, однако причем здесь вообще этот дух?

– Андреас – маленький поганец – просто обожал меня пугать. Делал он это часто, и Бельфегор, разумеется, к этому не имеет никакого отношения. Обычно мальчишка где-нибудь прятался, а когда я проходила мимо, он внезапно выскакивал из своего убежища и громко орал. Помнится, пару раз я была так напугана, что мне едва удавалось сдержаться и не наподдать ему хорошенько.

Перед тем как продолжить, она даже сжала кулак и погрозила им воображаемому мучителю.

– После этого сериала Андреас смастерил себе из картона и папье-маше бельфегорову маску, а по краям пришил к ней материю так, чтобы она полностью закрывала всю голову. В общем, объяснить это довольно сложно, но ты ведь помнишь, как выглядел этот призрак.

– Какие-то египетские мотивы; я отчетливо помню, что всем он казался жутко уродливым.

Агнета Бан утвердительно кивнула и с легким вздохом продолжала:

– Так вот, как-то раз в воскресенье вечером, когда Альф Фалькенборг явился получать свое, Андреас нацепил эту маску, подкрался к моему окну и заглянул внутрь, одновременно осветив себя карманным фонариком, чтобы сильнее меня напугать. И должна сознаться, что это ему удалось. Увидев его, я завопила, как резаная… сидя верхом на хозяине. Андреас же замер, точнее, он не в состоянии был пошевелиться, поскольку зацепился своей маской за окно, да так и застыл, чего отнюдь нельзя сказать о папаше, который внезапно кончил и вскочил как ужаленный.

– Выходит, Альф Фалькенборг видел своего сына в маске?

– Естественно, ведь я буквально выла от страха, показывая на окно, пока… ну, разумеется, вскоре я сообразила, что это Андреас. Папаша пришел в неописуемое бешенство, в мгновение ока вытащил хозяйку из спальни на улицу и избил – на этот раз палкой, – да так, что удары гулко разносились в ночной летней тишине по всей округе. Я впервые видела, чтобы ей так доставалось. Альф чуть не рехнулся от злости. Он орал и обзывал сына, как только мог: шпионом, извращенцем, развратником, испорченным мальчишкой.

– А что в это время делал Андреас?

– Он прильнул к окну в своей дурацкой маске и наблюдал за всем происходящим.

– Ты сказала, что сидела верхом на Альфе Фалькенборге. Расскажи-ка об этом поподробнее.

– Тебе что, нравится слушать о подобных вещах?

– Нет, просто это может иметь определенное значение…

– Ну, в общем, я сидела на нем в позе наездницы. Неужели непонятно? Поднималась, опускалась, раскачивалась взад-вперед… что еще говорить?

– А ты не помнишь, какая-нибудь одежда на тебе была?

– Да нет, не помню, наверное, нет. Хотя, постой… Ведь все это произошло незадолго перед тем, как я от них ушла, а к этому времени ему уже было наплевать, как я выглядела – лишь бы получить свое. Так что, вполне возможно, на мне была ночная рубашка.

– А бюстгальтер? Не помнишь?

– Точно не было. Как-то раз он порвал на мне один, так что мне пришлось самой покупать новый, и с тех пор перед очередной встречей я всегда его снимала.

– А трусы. Их ты тоже снимала?

– Какого дьявола?! Сам-то ты как полагаешь?

– Сам я никак не полагаю, а вот ты, прежде чем ответить, хорошенько подумай.

Как ни странно, она последовала его указанию, и заметно было, что чем дольше она думает, тем слабее становится ее уверенность.

– Теперь, когда ты это сказал, мне думается, что я вполне могла быть в трусах. Поначалу ему нравилось самому меня раздевать, но потом он хотел лишь проделать все поскорее без всяких лишних выкрутасов. Так и в этот раз – может, он стащил с меня трусы, а может, просто оттянул в сторону, не помню.

Конрад Симонсен продолжал:

– А скажи-ка мне, когда ты сидела на нем, сама ты получала от этого удовольствие? Я интересуюсь этим только потому, что хочу в мельчайших деталях знать, в каком состоянии увидел тебя Андреас Фалькенборг, когда заглянул в окно.

Она кивнула, и ответ ее позвучал максимально откровенно:

– Мне ненавистно было каждое мгновение нашей близости, однако я всякий раз пыталась делать вид, что на седьмом небе от блаженства, поскольку тогда все заканчивалось гораздо быстрее. Я давно это заметила. Если тебе нужны живописные подробности, пожалуйста: я вздыхала и стонала, и металась взад-вперед, как при оргазме, которого в действительности не было и в помине.

– Спасибо, именно это мне и хотелось услышать. Ах да, еще одно. Ты раньше мне сказала, что пользоваться косметикой у них было запрещено. Значит ли это, что и помады на тебе также не было?

Агнета Бан задумалась.

– Не помню, была ли она именно в тот вечер, но вполне может быть, что да, была. Ведь по воскресеньям у меня был выходной, и я часто ходила куда-нибудь, так что такой возможности я вовсе не исключаю.

– Ты пользовалась помадой какого-то определенного оттенка?

– Всегда красной, причем такой ярко-красной, какую только можно было найти. Красное мне вообще идет. – Превосходно, превосходно.

– Слушайка, а есть у меня шансы получить за это все какую-нибудь компенсацию?

– Ни малейших. А что ты сама делала, когда развернулся весь этот спектакль?

– Гордиться здесь, конечно же, нечем, но я так ненавидела всех троих, что на самом деле просто наслаждалась всем происходящим. Крики и визг хозяйки, когда он пересчитывал ей косточки, звучали у меня в ушах как райская музыка. И то, как этот засранец Андреас замер у окна, откровенно говоря, тоже меня весьма обрадовало. Я даже подошла к окошку с обратной стороны и прижалась лицом к стеклу, улыбаясь прямо в его глупую маску.

– А тебе видно было, как он на все это реагировал? Он ведь был в маске?

– Конечно, я все видела, ведь он же проделал отверстия для глаз.

– Ну, и какова была реакция?

– Он рыдал.