Текст книги "Эта прекрасная тайна"

– А что случилось потом?

– Мир открыл не только нашу музыку, но и нас. Над нами стали летать самолеты, на лодках приплывали люди. Репортеры, туристы. Самозваные паломники приходили, чтобы поклониться нам. Ужасно.

– Такова цена славы.

– А мы хотели только тепла зимой, – сказал брат Бернар. – И чтобы крыша не текла.

– Но все же вам удавалось отбиваться от них.

– Благодаря отцу настоятелю. Он недвусмысленно сообщил другим монастырям и публике, что мы – орден затворников, что мы приняли обет молчания. Однажды он даже выступил по телевизору. И по «Радио Канада».

– Я видел его интервью.

Хотя оно мало походило на интервью. Отец Филипп стоял в каком-то неизвестном месте, облаченный в мантию. Он смотрел в камеру и умолял людей оставить монастырь в покое. Он говорил, что рад популярности песнопений, но больше им нечего предложить миру. Совершенно. А вот мир в состоянии проявить по отношению к монахам Сен-Жильбера огромное милосердие. Дать им мир и тишину.

– И вас оставили в покое? – спросил Гамаш.

– В конечном счете – да.

– Но мир не вернулся?

Они покинули душевую, и Гамаш пошел за братом Бернаром по коридору. К закрытой двери в конце. Не к той, что вела в Благодатную церковь. А к противоположной.

Брат Бернар потянул ручку, и они вышли в яркий новый день.

На самом деле они оказались в громадном внутреннем дворе, обнесенном стеной. Здесь гуляли козы и овцы, цыплята и утки. Брат Бернар взял себе тростниковую корзинку, другую протянул Гамашу.

Воздух дышал свежестью и прохладой, и после жаркой душевой Гамаш чувствовал себя здесь превосходно. За высокой стеной виднелись верхушки сосен, слышался щебет птиц и тихий плеск воды о прибрежные камни.

– Excusez-moi[40]40
  Прошу прощения (фр.).


[Закрыть], – сказал Бернар курице, прежде чем взять из-под нее яйцо. – Merci.

Гамаш тоже засунул свою большую руку под курицу, нащупал теплое яйцо. Осторожно положил его в корзинку. Каждой следующей курице он тоже говорил «merci».

– Мир вроде бы вернулся в монастырь, старший инспектор, – сказал Бернар, продолжая перемещаться от курицы к курице. – Но Сен-Жильбер перестал быть тем, чем был прежде. Возникло напряжение. Часть монахов пожелала извлечь выгоду из нашей популярности. Они говорили, что на то, несомненно, есть воля Божья и опасно не воспользоваться таким шансом.

– А другие?

– Другие говорили, что Господь и без того проявил к нам щедрость и мы со смирением должны принять то, что Он нам даровал. Что Он нас испытывает. Что слава – это змея, маскирующаяся под друга. Что мы должны отвергнуть искушение.

– А на чьей стороне был брат Матье?

Бернар подошел к большой утке, погладил ее по голове, прошептал какие-то слова, Гамаш их не расслышал, но интонация явно была благодарственная. Потом брат Бернар поцеловал утку в голову и пошел дальше. Яиц у нее он не взял.

– Он поддерживал настоятеля. Они ведь очень дружили – две половинки целого. Отец настоятель – эстет, приор – человек действия. Вдвоем они руководили монастырем. Без настоятеля не появилось бы никаких записей. Он был обеими руками за. Обеспечивал связи с внешним миром. Радовался успеху вместе со всеми.

– А приор?

– Это было его детище. Приор возглавлял хор и руководил записями. Он выбирал музыку, солистов, порядок песнопений. Ту запись мы сделали за одно утро в Благодатной церкви с помощью старой установки, которую настоятель позаимствовал во время посещения монастыря Сен-Бенуа-дю-Лак.

Гамаш, неоднократно слушавший компакт-диск с хоралами, знал, что качество записи невысокое. Впрочем, это лишь добавляло музыке очарования, подчеркивало ее подлинность. Никакой цифровой обработки, никаких многоканальных записей. Никаких фокусов, никаких подделок. Все по-настоящему.

И это было прекрасно. Запись передавала все то, о чем говорил брат Бернар. Когда люди слушали ее, им казалось, что они присутствуют при исполнении. Что они не так одиноки. Что они остаются отдельными личностями, но являются частью сообщества. Частью всего. Людей, животных, деревьев, гор. Внезапно все грани размывались.

Григорианские песнопения проникли в тела людей, перестроили их ДНК, и люди стали частью всего, что их окружает. Не осталось ни злобы, ни конкуренции, ни победителей, ни побежденных. Все поражало великолепием, и всюду царило равенство.

И все пребывали в мире.

Неудивительно, что люди ждали новых записей. Жаждали их. Настаивали. Приезжали в монастырь, стучали в дверь, почти в истерике требовали, чтобы их впустили. Чтобы дали новые диски.

А монахи им отказывали.

Бернар помолчал несколько секунд, медленно двигаясь по периметру двора.

– Продолжайте, – попросил Гамаш.

Он знал: монаху есть что рассказать. Всегда находилось что рассказать. Бернар не просто так прошел за Гамашем в душевую – он преследовал свою цель. Рассказать что-то Гамашу. Но хотя он и наговорил немало интересного, главного пока не прозвучало.

Оставалось еще кое-что.

– Тут дело в обете молчания.

Гамаш подождал и, не выдержав, подстегнул его:

– Говорите же.

Брат Бернар помедлил, пытаясь найти слова, чтобы объяснить нечто не существующее в большом мире.

– Наш обет молчания не абсолютный. Он иначе называется «правило молчания». Нам иногда разрешают говорить между собой, хотя при этом мы нарушаем покой монастыря и монашеский мир. Молчание считается добровольным и в то же время глубоко духовным.

– Но разговаривать вам разрешается?

– Когда мы принимаем обет, языков нам не отрезают, – с улыбкой ответил монах. – Однако разговорчивость не поощряется. Болтун никогда не смог бы стать монахом. В течение суток есть моменты, когда тишина наиболее важна. Например, ночью. Великое молчание – так это называется. В некоторых монастырях обет молчания не столь строг, но здесь, в Сен-Жильбере, мы пытаемся блюсти Великое молчание в течение большей части дня.

Великое молчание, подумал Гамаш. Вот что он чувствовал несколько часов назад, когда поднялся с кровати и вышел в коридор. Ему казалось, что он сейчас упадет в пустоту. А если бы он упал, то что ждало бы его на дне?

– Чем строже молчание, тем громче голос Господа? – спросил Гамаш.

– Скорее, увеличивается вероятность того, что мы его услышим. Некоторые монахи хотели, чтобы с них сняли обет молчания и они могли бы отправиться в мир и рассказать людям о музыке. Ходили даже слухи, что нас приглашают в Ватикан, но настоятель воспротивился.

– И что говорит братия?

– Одни рассердились. Другие почувствовали облегчение.

– Кто-то поддерживал настоятеля, а кто-то нет?

Бернар кивнул:

– Вы должны понять: настоятель здесь – нечто большее, чем начальник. Мы храним верность не епископу или архиепископу, а настоятелю. И монастырю. Мы выбираем настоятеля, и он сохраняет свой пост до смерти или добровольной отставки. Он наш папа.

– Он считается непогрешимым?

Бернар остановился и скрестил руки, положив одну из них на корзинку с яйцами в инстинктивно защитном жесте.

– Нет. Но самые счастливые монастыри – те, где монахи не оспаривают решения своего настоятеля. А наилучшие настоятели готовы выслушивать предложения монахов. Обсуждать любые вопросы в зале для собраний. Тогда они и принимают решения. И все с этими решениями соглашаются. Смотрят на них как на акт смирения и благодати. Речь идет не о выигрыше или проигрыше, а о том, чтобы выразить свое мнение. А там уж пусть решают Господь и братия.

– Но здесь ничего подобного больше не происходило?

Бернар молча кивнул.

– Кто-то из монахов начал кампанию за снятие обета молчания? Чтобы дать голос несогласным?

Бернар опять кивнул. Именно это он и хотел сообщить Гамашу.

– Это был брат Матье, – проговорил наконец Бернар с несчастным видом. – Это приор хотел снять обет молчания. И начались ужасные скандалы. Он был волевой человек. Всегда добивался своего. Прежде желания настоятеля и приора совпадали. А теперь разошлись.

– И брат Матье не желал подчиняться?

– Никак не желал. И постепенно другие монахи стали понимать, что стена может рухнуть, только если они тоже перестанут подчиняться и даже начнут сопротивление. Споры становились все более ожесточенными, более громкими.

– В безмолвном сообществе?

Бернар улыбнулся:

– Вы удивитесь, если я вам расскажу, сколько существует способов донести до других свою мысль. Гораздо более сильных и оскорбительных способов, чем слова. Повернуться спиной в монастыре – все равно что нецензурно выругаться. А закатить глаза – настоящая ядерная атака.

– И ко вчерашнему утру… – начал Гамаш.

– Ко вчерашнему утру монастырь лежал в руинах. Только тела все еще двигались и стены по-прежнему стояли. Но в остальном Сен-Жильбер-антр-ле-Лу умер.

Гамаш обдумал эти слова, потом поблагодарил брата Бернара, отдал ему корзинку с яйцами и двинулся со двора в сумеречный монастырь.

Мирная жизнь монастыря оказалась не просто расколотой, а уничтоженной. Что-то драгоценное перестало существовать. А потом на голову брата Матье обрушился камень. Расколол и ее.

Гамаш задержался в дверях и задал брату Бернару последний вопрос:

– А вы, mon frère, на чьей стороне? С кем вы?

– Я с отцом Филиппом, – ответил тот не колеблясь. – Я один из людей настоятеля.

Люди настоятеля, думал старший инспектор, когда несколько минут спустя вместе с Бовуаром входил в трапезную, где висела тишина. Многие монахи уже сидели на своих местах, но ни один не взглянул в их сторону.

Люди настоятеля. Люди приора.

Гражданская война, в которой воюют взглядами и жестами. И молчанием.

Глава четырнадцатая

После завтрака из яиц, фруктов, свежего хлеба и сыра монахи ушли, а старший инспектор и Бовуар задержались за травяным чаем.

– Какая гадость! – Бовуар отхлебнул чая и скорчил гримасу. – Отвратительный чай! Я пью бурду.

– Это, кажется, мята, – сказал Гамаш.

– Мятная бурда, – пробормотал Бовуар. Он поставил кружку на стол, отодвинул от себя. – Так кто, по-вашему, убийца?

Гамаш покачал головой:

– Пока не знаю. Думаю, кто-то из сторонников настоятеля.

– Или сам настоятель.

Гамаш кивнул:

– Если приора убили в борьбе за власть.

– Кто бы ни выиграл борьбу, он получит контроль над монастырем, ставшим вдруг чрезвычайно богатым и влиятельным. И не только благодаря деньгам.

– Продолжай, – сказал Гамаш.

Он всегда предпочитал слушать, а не говорить.

– Если подумать, эти гильбертинцы отсутствовали в течение четырех веков, но вдруг случилось чудо, и они вышли из лесной глуши. И хотя сюжет не совсем библейский, оказалось, что гильбертинцы наделены божественным даром священной музыки. Нью-йоркский гуру от маркетинга не смог бы изобрести фишки получше.

– Только это не фишка.

– Вы уверены, patron?

Гамаш поставил кружку на стол и наклонился к своему заместителю. Его темно-карие глаза смотрели задумчиво.

– Ты хочешь сказать, что монахи все это подстроили? Четыреста лет молчания, а потом появление записи с малоизвестными григорианскими песнопениями? И все для того, чтобы обрести богатство и влиятельность? Довольно долгосрочное планирование. Хорошо, что они обошлись без акционеров.

Бовуар рассмеялся:

– Однако ведь сработало.

– Но вряд ли тут можно говорить о легком успехе. Шансы на то, что такой отдаленный монастырь с поющими монахами станет сенсацией, чрезвычайно малы.

– Согласен. Тут многое должно совпасть. Музыка должна произвести на людей сильное впечатление. Но этого еще недостаточно. На самом деле прорыв произошел в тот момент, когда стало известно, кто исполнители. Считавшийся исчезнувшим орден монахов, принявших обет молчания. Вот что привлекло людей.

Старший инспектор кивнул. Это добавило таинственности музыке и монахам.

Однако можно ли здесь говорить о манипуляциях? В конце концов, все это – чистая правда. Но разве не в этом суть хорошего маркетинга? Не в том, чтобы лгать, а чтобы отбирать ту правду, которую следует сообщать?

– Эти скромные монахи стали суперзвездами, – сказал Бовуар. – Не только богачами, но и чем-то бóльшим. Они влиятельны. Люди их любят. Если настоятель монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу завтра появится на Си-эн-эн и сообщит, что это второе пришествие, то где гарантия, что миллионы людей ему не поверят?

– Миллионы готовы поверить во что угодно, – возразил Гамаш. – Они видят Христа в облатке и начинают ей поклоняться.

– Но тут все иначе, шеф, и оно не прошло мимо вас. Вы и сами это почувствовали. На меня эта музыка не оказывает никакого воздействия, но я вижу, что она значит для вас.

– И опять ты прав, mon vieux, – сказал, улыбаясь, Гамаш. – Но она не доводит меня до убийства. Напротив, она действует успокоительно. Как и мятный чай. – Он взял кружку и поднял ее, словно провозглашая тост за Бовуара, потом откинулся на спинку стула. – Что ты пытаешься сказать, Жан Ги?

– Мне кажется, на карту поставлено нечто большее, чем еще одна запись. Большее, чем какие-то жалкие закорючки и право помыкать двумя дюжинами монахов. Нравится это монахам или нет, они сейчас очень влиятельные. Люди хотят знать, что думают эти затворники. Такое кому хочешь вскружит голову.

– Или отрезвит.

– Им всего-то и надо, что избавиться от неудобного обета молчания, – сказал Бовуар тихим взволнованным голосом. – И тогда можно ездить на гастроли. Устраивать концерты. Давать интервью. Люди будут внимать каждому их слову. Они станут могущественнее папы римского.

– Нужно только устранить одно препятствие – настоятеля, – заметил старший инспектор и покачал головой. – Но если так, то получается, что убили не того человека. Твоя аргументация была бы верна, если бы убили отца Филиппа. Но он живехонек.

– А вот тут вы ошибаетесь, сэр. Я не говорю, что убийство совершили, чтобы снять обет молчания. Я только утверждаю, что на карту поставлено многое. Для сторонников приора речь идет о власти и влиянии. А для остальных? Тут есть не менее сильный мотив.

Гамаш улыбнулся и кивнул:

– Сохранить их мирную, спокойную жизнь. Защитить их дом.

– А кто не пошел бы на убийство ради того, чтобы защитить свой дом? – спросил Бовуар.

Гамаш обдумал его слова и вспомнил, как вместе с братом Бернаром собирал куриные яйца в мягких лучах рассвета. Вспомнил рассказ монаха о летающих над монастырем самолетах, о паломниках, ломящихся в дверь.

И о монастыре, лежащем в руинах.

– Если бы брат Матье выиграл сражение, они бы сделали еще одну запись, сняли обет молчания и монастырь навсегда изменился бы, – сказал старший инспектор. Он улыбнулся Бовуару и встал. – Неплохо. Но ты забываешь об одном.

– Представить себе не могу, что такое возможно, – сказал Бовуар и тоже поднялся.

Они вышли из трапезной и двинулись по пустому коридору. Гамаш открыл книгу, которую всегда носил с собой. Тоненькую книжицу христианских медитаций. Извлек из книжки пожелтевший пергамент, найденный на теле, и протянул его своему заместителю:

– Как ты объясняешь этот листок?

– А если он вообще не имеет никакого смысла?

На лице старшего инспектора появилось не самое одобрительное выражение.

– Приор умер, защищая его. Он наверняка имел для него какой-то смысл.

Бовуар открыл шефу большую дверь, и они вдвоем вошли в Благодатную церковь. Задержались там, пока Бовуар разглядывал пергамент.

Он видел листок, когда тот выпал из рукава приора, но не изучал так внимательно, как шеф. Гамаш ждал, не увидит ли свежий, молодой, циничный взгляд что-то такое, чего не заметил он.

– Мы ничего не знаем об этой записи, – сказал Бовуар, рассматривая буквы и странные значки над словами. – Мы не знаем, когда и кем она сделана. И даже не догадываемся, что она значит.

– И почему оказалась у приора. Пытался ли он защитить этот листок в последние минуты жизни или хотел скрыть его? Имел ли листок для него какую-то ценность, или он воспринимал его как богохульство?

– Занятно, – пробормотал Бовуар. – Кажется, я понял, что означает одно слово. По-моему, здесь… – он ткнул пальцем в латинский текст, и Гамаш наклонился над пергаментом, – написано «задница».

– Merci. – Гамаш забрал у него пергамент, вложил в книгу и закрыл ее. – Настоящее озарение.

– Послушайте, patron, если у вас целый монастырь монахов, а вы ищете озарения у меня, то вы получаете то, чего заслуживаете.

Гамаш рассмеялся:

– C’est vrai[41]41
  Это верно (фр.).


[Закрыть]. Что ж, пойду-ка я разыщу настоятеля и спрошу, существует ли план монастыря.

– А мне нужно поговорить с солистом – братом Антуаном.

– С тем, который бросил вызов настоятелю?

– С тем самым, – подтвердил Бовуар. – Вероятно, он один из сторонников приора… Что такое?

Гамаш замер, прислушиваясь. Монастырь, в котором всегда царила тишина, казалось, затаил дыхание.

И вздохнул с первыми звуками песнопения.

– Что, опять? – недовольно пробормотал Бовуар. – Вроде бы только что уже пели. Честно говоря, они хуже наркоманов.

Вверх, вниз. Поклониться. Встать, сесть.

Служба после завтрака, называемая службой первого часа, все никак не могла закончиться. Но теперь Бовуар обнаружил, что ему не так скучно. Наверное, сказал он себе, это оттого, что он познакомился с некоторыми участниками хора. Он начал слушать внимательнее. Видел для себя в монашеском пении не просто впустую потраченное время между допросами и сбором улик.

Сама молитва стала уликой.

Григорианские песнопения. Все подозреваемые выстроились в два ряда лицом друг к другу.

Очевидны ли признаки разлада? Сумеет ли он разглядеть их теперь, когда знает об этом? Бовуар поймал себя на том, что заворожен ритуалом. И монахами.

– Служба первого часа стала последней для приора, – прошептал Гамаш, когда они поклонились и выпрямились; Бовуар обратил внимание, что правая рука шефа не дрожит – тремора нет. – Его убили вчера почти сразу же по ее окончании.

– Мы пока так и не знаем точно, куда он пошел после службы, – прошептал Бовуар, когда они присели на скамью, готовые тут же встать.

Он уже понял, что это такой прикол. Не прошло и нескольких секунд, как им снова пришлось подняться на ноги.

– Верно. Когда они закончат, нам нужно будет проследить, кто из них куда пойдет.

Старший инспектор не сводил глаз с монахов. По мере того как продолжалась молитва первого часа, солнце поднималось все выше и все больше света попадало внутрь через окна центральной башни. Солнечные лучи били в старинное стекло и преломлялись. Распадались на составляющие. На все известные в природе цвета. А те ложились на алтарь, освещали монахов и их музыку. Возникало впечатление, что звуки и веселые лучи смешиваются, сливаются в одно. Исполняют совместный номер в алтаре.

Большинство впечатлений Гамаша о церкви носило довольно мрачный характер, а потому он искал и обрел своего Бога в другом месте.

Но сейчас что-то изменилось. Он чувствовал радость. И не случайно. Гамаш на мгновение отвел глаза от монахов, посмотрел в потолок. Балки и контрфорсы. И окна. Архитектор, построивший Сен-Жильбер-антр-ле-Лу, намеренно создал эту церковь как сосуд для света и звука.

Идеальная акустика сочеталась с игривым светом.

Гамаш опустил взгляд. Голоса монахов казались еще прекраснее, чем вчера. Теперь в них слышалась скорбь, но еще и живость в звуках, приподнятость. Песнопения звучали одновременно торжественно и радостно. Приземленно и окрыленно.

И Гамаш снова подумал о страничке со старинными невмами, которую он для вящей сохранности засунул в книжку медитаций. Невмы временами казались ему крыльями в полете. Не хотел ли композитор, написавший древние песнопения, передать именно такую мысль? Что его музыка не принадлежит земле?

Бовуар, конечно, попал в цель. Музыка одновременно трогала и возвышала Гамаша. Ему хотелось потеряться в этих мягких, успокаивающих голосах, которые так хорошо сочетались один с другим. Призывали оставить все заботы, отбросить тяжелые мысли. Забыть, для чего он приехал сюда.

Музыка звучала заразительно и коварно.

Гамаш улыбнулся, понимая, что нелепо обвинять в чем-то музыку. Если он забудется, расслабится, то вина будет лежать только на нем самом. Не на монахах. Не на музыке.

Старший инспектор удвоил усилия и в очередной раз осмотрел ряды монахов. Это отчасти напоминало игру.

«Найди главного».

Теперь, когда приора больше не было, кто взял на себя руководство знаменитым хором? А ведь кому-то определенно пришлось это сделать. Как он и сказал Бовуару, ни один хор не управляет сам собой. Кто-то из монахов выполнял эту обязанность, применяя движения столь незаметные, что их не видел даже опытный следователь.

Когда служба первого часа закончилась, старший инспектор и Бовуар встали у своей скамьи, наблюдая за монахами.

Бовуар подумал, что в бильярде бывает нечто похожее во время разбивки. Шары разлетаются в разные стороны. Именно так это и выглядело. Монахи шли кто куда – каждый по своим делам. Все врассыпную, хотя от стен и не отскакивали.

Бовуар собрался было отпустить какое-то саркастическое замечание, но передумал, увидев лицо шефа, строгое, задумчивое.

Жан Ги проследил за его взглядом и увидел брата Люка, который медленно, почти неохотно шел к двери, выходящей в длинный-предлинный коридор с запертой дверью в самом конце. Выходом. И маленькой каморкой с надписью «Привратницкая».

Брат Люк был совершенно один и казался одиноким.

Шеф смотрел на него проницательным и в то же время озабоченным взглядом. И Жан Ги подумал, что шеф смотрит на брата Люка, а видит, вероятно, других молодых людей. Тех, которые вышли в дверь и не вернулись.

Тех, которые выполняли приказы Гамаша. Подчинялись Гамашу. Но если его шеф вернулся со шрамом у виска и тремором руки, то они не вернулись вообще.

Может, и правда шеф смотрел на брата Люка, а думал о них?

У Гамаша был встревоженный вид.

– Все в порядке, patron? – прошептал Бовуар.

Акустика Благодатной церкви подхватила его слова, усилила их. Старший инспектор Гамаш не ответил. Он продолжал смотреть. На закрывшуюся дверь, за которой только что исчез брат Люк.

В одиночестве.

Остальные монахи в черных мантиях вышли через другие двери.

Наконец Гамаш и Бовуар остались одни в Благодатной церкви, и Гамаш повернулся к Бовуару:

– Ты вроде хотел поговорить с братом Антуаном…

– Да, – ответил Бовуар. – С солистом.

– Неплохая мысль, но я подумал, не хочешь ли ты сначала побеседовать с братом Люком?

– Нет проблем. О чем его спросить? Вы уже говорили с ним. И я тоже – в ду́ше сегодня утром.

– Выясни у него, знал ли брат Антуан о том, что приор собирался заменить его на другого солиста для следующего альбома. Побудь немного с братом Люком – не появится ли кто-то еще у дверей в течение следующего получаса.

Бовуар взглянул на часы. Служба началась в семь тридцать, а закончилась ровно сорок пять минут спустя.

– Oui, patron, – сказал он.

Гамаш снова посмотрел в ту темную часть церкви.

Бовуар охотно последовал за братом Люком – он всегда охотно выполнял все приказы шефа. Конечно, он понимал, что впустую потратит время. Пусть шеф делает вид, будто отправляет его для проведения дополнительного допроса, но Бовуар-то знал, в какой роли видит его шеф на самом деле.

В роли няньки.

Что ж, он готов выполнить приказ, если Гамашу так будет спокойнее. Бовуар даже подтер бы и спеленал сопливого монаха, если бы Гамаш попросил. И если бы это помогло избавить его от тревог.

– Поищи, пожалуйста, Симон. – Настоятель улыбнулся своему неразговорчивому секретарю и повернулся к гостю. – Сядем?

Как гостеприимный хозяин, он указал на два удобных кресла у камина. Кресла, обтянутые выцветшим ситцем, а набитые, похоже, перьями.

Отец Филипп выглядел лет на десять старше Гамаша. Наверное, ему было около шестидесяти пяти. Но он казался человеком без возраста. Гамаш подумал, что причиной тому бритая голова и мантия. Хотя морщины на лице говорили сами за себя. И никаких попыток скрыть их не предпринималось.

– Брат Симон найдет для вас план монастыря. Где-то он наверняка есть.

– Вы не пользуетесь планом?

– Да зачем он мне? Я здесь и так знаю каждый камень, каждую трещину.

«Как капитан корабля, – подумал Гамаш. – Он начинал юнгой и теперь знает каждый уголок судна».

Настоятель чувствовал себя уверенно на командном посту. И явно не подозревал, что в монастыре зреет мятеж.

Или очень даже подозревал о том, что мятеж зреет, но знал, что его подавили. Вызов, брошенный его власти, умер вместе с приором.

Отец Филипп принялся разглаживать подлокотники кресла своими длинными руками.

– Когда я только появился в Сен-Жильбере, тут обитал один монах, обойщик по специальности. Самоучка. Кресла – его работа.

Руки настоятеля замерли и упокоились на подлокотниках, словно на руках того самого монаха.

– Им почти сорок лет. Он тогда уже был немолод и умер через несколько лет после моего приезда. Его звали брат Ролан. Мягкий, тихий человек.

– Вы помните всех монахов?

– Помню, старший инспектор. Вы помните всех ваших братьев?

– К сожалению, я единственный ребенок.

– Я неточно выразился. Я имел в виду других братьев – ваших братьев по оружию.

Старший инспектор почувствовал себя ужасно усталым:

– Я помню каждое имя, каждое лицо.

Настоятель выдержал его взгляд. В глазах монаха не было ни вызова, ни вопроса. У Гамаша даже возникло ощущение, что его поддерживают под локоть, чтобы не упал.

– Я так и думал.

– К сожалению, среди моих агентов нет таких умельцев. – Гамаш тоже разгладил выцветший ситец.

– Живи вы и работай здесь, поверьте мне, они бы стали умельцами, даже если бы прежде ни о чем таком не помышляли.

– Через вас проходят все новички?

Настоятель кивнул:

– Мне приходится выезжать, чтобы их найти. Из-за нашей истории мы приняли обет не только молчания, но и невидимости. Обязательство сохранить существование нашего монастыря…

Он поискал подходящее слово. Ему явно нечасто приходилось объясняться по такому поводу. А может быть, вообще никогда.

– …в тайне? – закончил за него Гамаш.

Настоятель улыбнулся:

– Я хотел избежать слов «в тайне», но, пожалуй, они довольно точные. На протяжении многих веков гильбертинцы вели счастливую однообразную жизнь в Англии. Но с приходом Реформации власти закрыли все монастыри. Тогда-то и начался наш упадок. Мы собрали, что могли унести, и исчезли из виду. Нашли себе уединенное место во Франции и построили там новый монастырь. Потом мы попали под пристальное око инквизиции. Святой отдел расследований еретической греховности истолковал наше стремление к уединению как подготовку заговора и сурово нас осудил.

– А сурового суда инквизиции даже врагу не пожелаешь, – сказал Гамаш.

– Врагу не пожелаешь никакого суда инквизиции. Спросите у вальденсов[42]42
  Вальденсы – религиозное движение в западном христианстве. В 1215 г. объявлены еретиками и подверглись жестокому преследованию.


[Закрыть].

– У кого?

– Вот именно. Они жили неподалеку от нас во Франции, на расстоянии нескольких долин. Мы видели дым, вдыхали его. Слышали крики.

Отец Филипп помолчал, опустил глаза на руки, сцепленные на коленях. Гамаш вдруг понял: настоятель говорит так, будто видел все своими глазами. Будто вдыхал дым костров, на которых горели его братья монахи.

– И тогда мы снова собрались в дорогу, – сказал настоятель.

– Стали еще незаметнее.

Настоятель кивнул:

– Исчезли с глаз долой. Перебрались в Новый Свет в числе первых переселенцев. Вместе с первопроходцами шли иезуиты, они обращали в христианскую веру индейцев.

– А что делали гильбертинцы?

– А мы пробирались на север. – Настоятель помолчал. – Когда я говорю, что мы приехали в числе первых переселенцев, я хочу подчеркнуть, что мы приехали именно как переселенцы. Не как монахи. Мы спрятали наши мантии. Не афишировали свой духовный сан.

– Почему?

– Потому что боялись.

– Этим и объясняются мощные стены, потайные комнаты и запертые двери? – спросил Гамаш.

– Значит, вы уже обратили внимание? – с улыбкой сказал настоятель.

– У меня наметанный глаз, отец Филипп, – ответил Гамаш. – Я ничего не пропускаю.

Настоятель тихо рассмеялся. Этим утром он, как и песнопения, казался более жизнерадостным. Не таким удрученным, как вчера.

– Мы кажемся орденом опасливых.

– Я обратил внимание, что у святого Гильберта нет специализации, – сказал Гамаш. – Не стать ли ему святым покровителем испуганных?

– Ему бы это подошло. Я сообщу святому отцу в Рим, – пошутил настоятель.

Старший инспектор оценил шутку, но заподозрил, что отец Филипп не хочет иметь никаких дел с епископами, архиепископами и папами.

Больше всего гильбертинцы хотели, чтобы их оставили в покое.

Отец Филипп снова положил руку на подлокотник и вдруг нащупал дыру в ткани. Эта новость его не порадовала.

– Мы привыкли сами решать свои проблемы, – сказал он, глядя на Гамаша. – От ремонта крыши до вышедшего из строя отопления, от переломов до рака. Все монахи, живущие здесь, когда-нибудь здесь же и упокоятся. Мы всё предоставляем Господу. От дырок в ткани до урожая, до того, как и когда нам умереть.

– И то, что случилось в вашем саду, тоже дело рук Господа?

Настоятель покачал головой:

– Именно поэтому я и решил вызвать вас. Божью волю мы принимаем, какой бы суровой она иногда ни казалась. Но здесь мы столкнулись с чем-то иным. С волей человека. И нам потребовалась помощь.

– Не все из братии согласны с этим.

– Вы намекаете на выступление брата Антуана вчера за обедом?

– Да. И у него явно есть сторонники.

– Нет. – Настоятель снова покачал головой. – За два с лишним десятилетия я понял, что не все соглашаются с моими решениями. Но я никогда не беспокоюсь из-за этого.

– А что вас беспокоит, отец настоятель?

– Меня беспокоит определение различия.

– Что вы имеете в виду?

– Различия между Божьей волей и моей. А в настоящий момент меня беспокоит вопрос, кто убил Матье и почему. – Он помолчал, теребя дыру в материи. Увеличивая ее размеры. – И то, как я мог не заметить надвигающейся трагедии.

Брат Симон вернулся со свитком и развернул его на низком сосновом столике перед Гамашем и настоятелем.

– Merci, Simon, – сказал настоятель и склонился над свитком.

Брат Симон хотел было уйти, но Гамаш остановил его:

– Прошу прощения, но у меня еще одна просьба. Мне бы очень пригодилось расписание служб, трапез и всего остального, о чем мы должны знать.

– Литургия часов, – сказал настоятель. – Симон, будь добр.

Никакой доброты от Симона ждать не приходилось, а вот распоряжения настоятеля он выполнял с готовностью. Явный сторонник отца Филиппа.

Симон вышел, и настоятель с Гамашем склонились над планом.

– И что же, вы проводите здесь весь день? – спросил Бовуар, прислонившись к дверному косяку.

– Весь день, день за днем.

– Чем же вы занимаетесь?

Даже для ушей самого Бовуара его вопрос прозвучал как банальная попытка познакомиться в захудалом баре: «Часто здесь бываешь, красотка?» Теперь ему нужно спросить у монаха, какой у того знак зодиака.

Бовуар был Раком, что его всегда раздражало. Он хотел быть Скорпионом или Львом. Или хотя бы этим, рогатым. Чем угодно, только не крабообразным, представленным в гороскопах как существо заботливое, домовитое и чувствительное.

Долбаные гороскопы.

– Читаю вот.

Брат Люк на дюйм приподнял с колен огромную книгу и снова ее опустил.