Текст книги "Эта прекрасная тайна"

– Вы гармонично сочетаетесь с остальными?

– Мы все поем одновременно одну и ту же ноту. Но разными голосами. Мы не то что гармонично сочетаемся друг с другом – мы во время пения должны пребывать в гармонии.

Гамаш задумался на секунду о тонкости различия, затем кивнул.

– Я и есть гармония.

Эти слова прозвучали так неожиданно, что старший инспектор вперился взглядом в молодого человека, облаченного в монашескую мантию. В человека, сделавшего такое тщеславное заявление.

– Как? Простите, но о чем вы?

– Поймите меня правильно: я вовсе не обязателен для хора. Компакт-диск тому доказательство.

– Тогда что же вы хотели сказать? – Старший инспектор подумал, что после такого заявления произносить слова смирения поздновато.

– Любой хор будет звучать лучше с моим участием.

Гамаш понял, что в словах молодого монаха нет ни гордыни, ни хвастовства. А только простая констатация факта. Монахи, наверное, научаются признавать не только свои неудачи, но и таланты. И не притворяются из ложной скромности, будто у них этих талантов нет.

Этот юноша не скрывал своего дара. И в то же время он скрывал свой голос. Приняв обет молчания. В монастыре, столь далеком от цивилизации. От публики.

Если только…

– Значит, на первом компакт-диске нет вашего голоса?

Люк отрицательно покачал головой.

– Но планировалось ли сделать другие записи?

Помолчав, брат Люк ответил:

– Oui. Брат Матье горел этим желанием. Он уже подобрал все песнопения для диска.

Гамаш вытащил из сумки лист пергамента:

– И здесь одно из них?

Монах взял лист у старшего инспектора. Сосредоточился. Замер без движения. Нахмурил брови. Наконец он покачал головой и вернул лист Гамашу:

– Не могу вам сказать, что я здесь вижу. Но могу сказать, чего не вижу. Не вижу григорианского хорала.

– Почему вы так уверены?

Люк улыбнулся:

– Песнопения пишутся по строгим правилам. Как сонет или хайку. Что-то вы должны делать, что-то – нет. Григорианским песнопениям свойственны строгость и простота. Готовность подчиняться правилам. И вдохновение, позволяющее подняться над ними. Вызов состоит в том, чтобы соблюдать правила и одновременно выходить за их ограничения. Петь Господу и одновременно не выставлять напоказ собственное «я». А это… – он показал на лист в руке Гамаша, – это просто чушь.

– Вы имеете в виду слова?

– Я не понимаю слов. Я говорю о ритме, метре. Он не отвечает требованиям. Слишком быстрый. Ничего похожего на григорианские песнопения.

– Но здесь есть эти завитушки. – Гамаш показал на значки над словами. – Невмы, верно?

– Да. Они-то меня и беспокоят.

– Беспокоят, брат Люк?

– Автор хотел, чтобы это выглядело как григорианское песнопение. По внешнему виду оно и есть песнопение. Но только самозваное. Где вы его нашли?

– На теле брата Матье.

Люк побледнел. Гамаш знал, что человек, как бы ни старался, не способен произвольно бледнеть и произвольно краснеть.

– О чем это вам говорит, брат Люк?

– О том, что приор умер, пытаясь защитить то, что ему дорого.

– Это? – Гамаш приподнял руку с листком.

– Нет, вовсе нет. Вероятно, он взял эту бумажку у кого-то. У кого-то, кто пытался превратить песнопения в шутку. Пытался сделать из них омерзение.

– Вы думаете, это был акт кощунства?

– Тот, кто это написал, достаточно хорошо знаком с григорианскими песнопениями, чтобы высмеивать их. Да, он сделал это осмысленно, как акт кощунства.

– Вы сказали, что автор достаточно хорошо знаком с песнопениями? Кто это, на ваш взгляд? – Гамаш посмотрел на молодого монаха.

Брат Люк не ответил.

Гамаш немного подождал, потом заговорил. Он знал, что иногда молчание бывает полезной тактикой, гораздо более действенной и угрожающей, чем обвинения и оскорбления. Но у здешних монахов молчание превратилось в утешение. Зато произнесенное вслух слово их почти пугало.

– Кто так сильно ненавидел брата Матье, что не остановился перед тем, чтобы высмеять дело его жизни? Кто ненавидел его настолько, чтобы убить?

Люк хранил молчание.

– Если все здешние монахи любят песнопения, то почему один из них издевается над ними? Создает то, что вы называете омерзением?

Гамаш поднял пергамент и чуть подался вперед. Люк слегка отпрянул, но тут же уперся в стену.

– Не знаю, – ответил он. – Знал бы – сказал.

Пристально посмотрев на брата Люка, старший инспектор решил, что тот, вероятно, говорит правду. Он любил песнопения и явно восхищался приором и уважал его. Брат Люк не стал бы защищать того, кто мог убить и приора, и песнопения. Пусть молодой монах не знает, кто убийца, но подозрения у него могут быть. Как сказал ранее отец Филипп, Гамашу требовались доказательства, а монаху – только вера. Верит ли брат Люк, что ему известно, кто убил приора и высмеивал песнопения? И неужели он настолько самонадеян, что считает, будто сможет разобраться с этим без посторонней помощи?

Продолжая смотреть в глаза монаху, старший инспектор жестко сказал:

– Вы должны помочь мне найти того, кто это сделал.

– Я ничего не знаю.

– Но подозреваете.

– Нет, неправда.

– Молодой человек, по этим коридорам ходит убийца. Здесь вместе с нами заперт душегуб. Вместе с вами.

В глазах Люка промелькнул страх. Этот юноша целыми днями сидит один, и у него на поясе висит единственный ключ во внешний мир. Если убийца надумает бежать, то ему придется в буквальном смысле переступить через труп брата Люка. Понимает ли это молодой монах?

Старший инспектор слегка откинулся назад:

– Расскажите мне, что знаете.

– Я знаю только то, что не все довольны сделанной записью.

– Новой? Той, которую собирался сделать приор?

Брат Люк помолчал, потом отрицательно покачал головой.

– Прежней? Первой?

Брат Люк кивнул.

– И кто же?

На лице брата Люка появилось несчастное выражение.

– Ты должен сказать мне, сынок, – проговорил Гамаш.

Люк подался вперед. Чтобы прошептать. Его глаза обшаривали темный коридор. Гамаш тоже подался вперед. Чтобы услышать.

Но не успел брат Люк произнести и слово, как глаза его широко распахнулись.

– Вот вы где, месье Гамаш. Ваш инспектор сообщил, где вас искать. Я пришел пригласить вас на обед.

В нескольких футах от каморки стоял брат Симон, секретарь настоятеля. Руки спрятаны в рукавах, голова смиренно склонена.

Слышал ли он их разговор?

Глаза монаха-секретаря, похоже, никогда не закрывались полностью. Он видел все, да и слышал, наверное, тоже.

Глава одиннадцатая

Двое монахов принесли из кухни миски с молодой некрупной картошкой, сбрызнутой маслом и посыпанной луком. За этим последовали брокколи, пирог из тыквы и мясная запеканка. На длинном трапезном столе лежали доски для нарезки хлеба с теплыми французскими батонами – багетами. Монахи, сидевшие на длинных скамьях, молча передавали туда-сюда тарелки с сырами и маслом.

Но брали они очень помалу. Передавали миски и хлеб, но себе брали чисто символические порции.

У них отсутствовал аппетит.

Бовуар почувствовал себя в затруднительном положении. Ему хотелось положить себе в тарелку побольше всего, целую гору, чтобы за ней никого не видеть. Он хотел соорудить алтарь из пищи, а потом съесть его. Весь.

Когда до него дошло первое блюдо с запеканкой, пахучий сыр и тарелка с луком-пореем с ломкими, крошащимися верхушками, Бовуар оценил скромное количество еды на тарелках других монахов.

Затем загреб черпаком, сколько поместилось, и положил на свою тарелку.

«А ну, попробуй отбери», – подумал Бовуар. Судя по мрачному виду монахов, они вполне могли попытаться это сделать.

Настоятель нарушил тишину молитвой. После раздачи еды поднялся другой монах и подошел к аналою, откуда принялся читать из молитвенника.

В остальном же никто не произнес ни слова.

Ни слова о бреши, образовавшейся в их рядах. Об отсутствующем монахе.

Но брат Матье очень даже присутствовал, незримо витал над ними, как призрак. Пользуясь молчанием, он увеличивался в размерах, пока не заполнил собой все помещение.

Гамаш и Бовуар сидели не рядом. Их посадили по разным концам стола, словно детей, которым нельзя доверять.

К концу трапезы старший инспектор сложил салфетку и поднялся.

Брат Симон, сидевший напротив него, сделал движение, поначалу едва заметное, потом более энергичное, давая понять Гамашу, что он должен сесть.

Гамаш встретился взглядом с монахом и тоже сделал движение, означавшее, что он понял знак, но все равно будет делать то, что ему нужно.

На другом конце стола Бовуар, увидев, что его шеф поднялся, тоже встал на ноги.

За столом воцарилась полная тишина. Прекратилось даже позвякивание приборов. Все вилки и ложки легли на стол или замерли в воздухе. Все глаза устремились на старшего инспектора.

Он медленно подошел к аналою и оглядел стол. Двенадцать монахов с одной стороны, одиннадцать с другой. Помещение и сообщество оказались разбалансированными.

– Меня зовут Арман Гамаш, – начал он в гробовой тишине. – Кое с кем из вас я уже знаком. Я старший инспектор отдела по расследованию убийств Квебекской полиции. Это мой заместитель, инспектор Бовуар.

Монахи, кажется, заволновались. И рассердились. На него.

Гамаш давно привык к подобным переменам. Монахи пока не готовы были обвинять убийцу в том, что их жизнь пошла кувырком, и поэтому винили полицию. И Гамаш почувствовал прилив симпатии к ним.

Если бы они только знали, как плохо все повернется…

– Мы прибыли, чтобы расследовать то, что случилось здесь сегодня утром. Убийство брата Матье. Мы благодарны вам за гостеприимство, но нам нужно нечто большее. Нам нужна ваша помощь. Я подозреваю, что тот, кто убил приора, не имел намерений причинить душевные страдания остальным. – Гамаш помолчал. Его голос стал дружелюбнее. Участливее. – Но в ходе нашего расследования вам не избежать душевных страданий, сильных страданий. То, что вы хотели бы сохранить в этих стенах, будет вынесено на публику. Взаимоотношения. Разлады. Все ваши тайны всплывут на поверхность, по мере того как мы с инспектором Бовуаром будем приближаться к истине. Я бы и рад уберечь вас от лишних переживаний, но это невозможно. Вам ведь тоже хотелось бы, чтобы брат Матье сидел сейчас с вами за обеденным столом.

Но, не успев произнести эти слова, Гамаш спросил себя, не ошибается ли он.

Хотели бы они, чтобы брат Матье снова оказался с ними? Или они хотят, чтобы он оставался мертвым? Он видел здесь искреннюю боль. Монахи были выбиты из колеи. Сильно расстроены.

Но о чем они скорбят на самом деле?

– Мы все знаем, что убийца сейчас находится среди нас. Он разделял с нами стол, преломлял хлеб. Слышал молитвы и даже сам молился. Я хочу сказать ему несколько слов.

Гамаш сделал паузу. Нет, он не любил никаких мелодраматических жестов, лишь надеялся, что его слова пробьют броню, в которую облачились монахи, – эти плащи молчания, благочестия и повседневности. Он предполагал пробиться через все это, дойти до их душ. До мягкой сердцевины.

– Полагаю, вы любите свой монастырь и не желаете вреда собратьям-монахам. Это никогда не входило в ваши намерения. Но как бы ни были деликатны мы с инспектором Бовуаром, ущерб монастырю будет нанесен немалый. Расследование убийства – катастрофа для всех, кто вовлечен в процесс. Если вы думаете, что убийство – худшее, что могло случиться, и оно уже позади, то вы ошибаетесь.

Гамаш говорил тихо, но властным, непререкаемым тоном. Казалось, что его устами глаголет истина.

– Но есть один способ предотвратить неизбежное. Всего один. – Гамаш сделал паузу. – Вы должны сознаться.

Он ждал, ждали и они.

Раздалось покашливание, и все глаза устремились к настоятелю, который поднялся на ноги. Глаза остальных монахов округлились от потрясения. Брат Симон тоже стал подниматься, но настоятель едва заметным жестом велел ему оставаться на месте.

Отец Филипп повернулся к своим собратьям. Если напряжение и прежде было велико, то теперь в воздухе словно затрещали грозовые разряды.

– Нет, – сказал настоятель, – мне сознаваться не в чем. Я хочу поддержать старшего инспектора. Я прошу, умоляю того, кто это сделал, сознаться.

Никто не шелохнулся, никто не произвел ни звука. Настоятель обратился к Гамашу:

– Мы будем сотрудничать с вами, старший инспектор. Я снял с них обет молчания. Возможно, вы почувствуете склонность монахов к молчанию, но оно больше ни для кого здесь не обязательно.

Он обвел взглядом остальных:

– Если кто-то из вас владеет важной для следствия информацией, вы не должны держать ее при себе. Никакие нравственные или духовные ценности не обязывают вас защищать виновного. Вы должны сообщить старшему инспектору все, что вам известно. Поверьте, они с инспектором Бовуаром разберутся, что имеет значение, а что – нет. Они знают свое дело. Мы молимся, работаем и созерцаем Бога. И поем во славу Бога. А эти люди, – он показал на Гамаша и Бовуара, – находят убийц.

Голос его звучал спокойно, буднично. Немногословный настоятель поймал себя на том, что произносит такие слова, как «убийцы». И продолжил:

– Наш орден прошел испытание столетиями. И вот перед нами еще одно. Истинно ли мы веруем в Господа? Верим ли мы в то, что говорим и поем? Или же мы верим потому, что нам так удобнее? Неужели в нашем замечательном уединении вера ослабела? И, сталкиваясь с каким-либо вызовом, мы выбираем самый легкий путь. Совершаем ли мы грех, продолжая молчать? Если наша вера истинна, то мы должны иметь мужество признаваться в своих грехах. Мы не должны защищать убийцу.

Один из монахов встал и поклонился настоятелю:

– Вы говорите, mon père, что наш орден прошел испытание временем, и это правда. Нас преследовали, изгоняли из наших монастырей. Заключали в узилища и сжигали. Мы оказались на грани исчезновения. Нас вынудили скрываться. И кто это делал? Власти, люди вроде них. – Он махнул в сторону Гамаша и Бовуара. – Они тоже заявляли, что действуют в интересах так называемой истины. Этот человек даже признал, что ради истины он разрушит покой нашего монастыря. И вы просите нас помогать им? Предоставлять им кров? Делить с ними трапезу? Мы не можем посетовать на отсутствие мужества, отец настоятель. А вот на отсутствие здравомыслия – да.

Монах принадлежал к молодому поколению братии – ему было лет сорок. Говорил он уверенным голосом, разумно, убедительно. Некоторые монахи кивали. А некоторые – их было немало – прятали глаза.

– Вы просите нас доверять им, – сказал монах. – Но почему?

Он сел.

Те братья, кто не рассматривал увлеченно стол перед собой, перевели взгляд с монаха, закончившего речь, на настоятеля и наконец – на Гамаша.

– Потому, брат, что у вас нет выбора, – сказал старший инспектор. – Как вы сказали, мы уже здесь. Дверь закрылась за нами, и последствия не подлежат сомнению. Мы с инспектором Бовуаром найдем того, кто убил брата Матье, и передадим в руки правосудия.

Послышался чей-то тихий смешок.

– Не Божественного правосудия, но все же лучшего из имеющихся на сегодняшний день в мире, – продолжил Гамаш. – Правосудия, установленного вашими согражданами-квебекцами. Потому что, нравится вам это или нет, вы не являетесь гражданами некоего возвышенного уровня бытия, не находитесь в юрисдикции некой священной власти. Мы все тут – вы, я, настоятель, лодочник, который доставил нас сюда, – граждане Квебека. И мы подчиняемся законам нашей земли. Вы, конечно, можете также следовать нравственным законам вашей веры. Но я уверен, что эти законы одинаковы.

Гамаша охватило нескрываемое раздражение. Не потому, что ему бросили вызов, а из-за этой заносчивости, из-за этого высокомерного заявления о превосходстве и мученичестве, принятом на себя монахами. И ведь остальные поддержали этого монаха.

Правда, не все. Гамаш с неожиданной ясностью понял, что высокомерный монах оказал ему огромную услугу. И показал то, что прежде старший инспектор лишь неуверенно прозревал.

Монастырь превратился в разделенное сообщество, по дому монахов прошла трещина. И случившаяся трагедия не соединила их, а, напротив, только усугубила раскол. Гамаш знал: что-то обитает в образовавшейся расселине. И когда они с Жаном Ги вытащат это на свет божий, почти наверняка окажется, что оно не имеет никакого отношения к вере. Или к Богу.

Они оставили монахов в ошеломленном и таком привычном для них молчании и направились к Благодатной церкви.

– Ну вы и распалились, – сказал Бовуар, еле поспевая за широко шагающим Гамашем.

– Слава богу, ничего не сжег, – улыбнулся шеф. – Кажется, Жан Ги, мы очутились в единственном монастыре на земле, где не производят алкоголя.

Бовуар прикоснулся к руке шефа, чтобы замедлить его шаг, и Гамаш остановился посреди коридора.

– Вы, старый пройд…

Встретив взгляд Гамаша, Бовуар прервал себя на полуслове, но тоже улыбнулся.

– Значит, вы просто блефовали, – сказал он, понизив голос. – Я о вашей вспышке ярости. Вы хотели показать заносчивому монаху, что в отличие от настоятеля не позволите обращаться с собой как с половой тряпкой.

– Не то чтобы блефовал, но в общем ты прав. Я хотел показать другим, что этому монаху можно противостоять. Как его, кстати, зовут?

– Брат Доминик? Брат Донá? Как-то так.

– Ты не знаешь, да?

– Совершенно запутался. Они все для меня на одно лицо.

– Узнай, пожалуйста.

Они двинулись дальше, сбавив скорость. Когда дошли до Благодатной церкви, шеф остановился, оглянулся и, увидев, что коридор пуст, пошел по центральной оси церкви. Бовуар шествовал сбоку от него.

Они прошли мимо скамей, поднялись по ступеням, пересекли алтарь, и Гамаш сел на передней скамье для хора. На место приора. Гамаш это знал, потому что во время вечерни место пустовало. Оно находилось точно напротив места настоятеля. Бовуар сел рядом с шефом.

– Вы чувствуете, как на вас нисходит песня? – прошептал он, и Гамаш улыбнулся:

– Главная причина, почему я на них поднажал, заключается в том, что мне хотелось увидеть, как они будут себя вести. Их реакция показалась мне занятной. Ты так не считаешь, Жан Ги?

– Занятно, что монахи проявили такое самодовольство? Я предупрежу прессу.

Как и многие квебекцы его поколения, Гамаш не испытывал потребности в церкви. Она не стала частью его жизни, в отличие от прежних поколений. Католическая церковь не просто присутствовала в жизни его родителей, бабушек и дедушек – она главенствовала в их укладе. Священники говорили им, что нужно есть, что делать, за кого голосовать, что думать. Во что верить.

Церковь говорила им, что они должны больше рожать. Держала их в вечной беременности, бедности и невежестве.

Их били в школах, бранили в церкви, обманывали.

А когда после многих поколений покорности они наконец отвернулись от церкви, та обвинила их в неверности. Пригрозила им вечным проклятием.

Нет, Бовуар ничуть не удивился, что у монахов под внешним благочестием скрывалось лицемерие.

– Занятным мне показалось то, что они разделены, – сказал старший инспектор.

Его тихий голос эхом разнесся по церкви. Он понял, что они сидят в месте наилучшего восприятия. В самом его средоточии. Именно там, где стояли скамьи. Благодатная церковь создавалась для голосов. Она ловила их и отражала под идеальными углами. И даже шепот разносился отсюда по всей церкви.

Превращение, подумал Гамаш. Но не воды в вино, а шепота в слышимые слова.

Вот еще одно любопытное соображение: орден, принявший обет молчания, создал такое чудо акустики.

Это место плохо подходило для приватных разговоров. Но старшего инспектора не волновало, слышат их или нет.

– Да, это бросается в глаза, – согласился Бовуар. – Внешне они такие спокойные, мирные, но скрывают в себе гнев. А тот монах просто ненавидит настоятеля.

– Хуже того, он его не уважает, – сказал Гамаш. – Бывает, что ты не дружишь с начальником. Но как минимум ты должен его уважать. Доверять ему. А тут просто открытое неповиновение. Публичное обвинение настоятеля в ошибке.

– Возможно, он в чем-то прав, – заметил Бовуар.

– Не исключено.

– И это сошло монаху с рук – настоятель его никак не одернул. А что бы сделали вы?

– Позволил бы я кому-то оскорблять меня? Ты явно ходишь в шорах. Такое происходит постоянно.

– Но если бы так поступил кто-нибудь из ваших подчиненных?

– Такое тоже бывало, и ты это знаешь. И я не увольняю их тут же. Я хочу знать, в чем причина. Для меня гораздо важнее добраться до корней.

– А какова причина в данном случае, по вашему мнению?

Хороший вопрос. Его задавал себе и сам Гамаш, когда, покинув трапезную, шел к церкви.

Было очевидно, что монастырь разделился. Что свершившееся убийство – не изолированное событие, а всего лишь последнее в ряду событий, развивающихся по нарастающей.

На приора напали, размозжили ему камнем голову.

Настоятель тоже стал объектом нападения. Словесного.

Одно убило мгновенно, другое убивало медленно. Возможно, и настоятель, и приор были жертвой одного и того же человека. Интересно, находились ли они по одну сторону границы? Или по разные? Гамаш перевел взгляд на место настоятеля, расположенное напротив.

Два человека одного возраста десятилетиями смотрели друг на друга.

Один возглавлял монастырь, другой – хор.

Когда утром в саду Гамаш отвел настоятеля в сторону для приватного разговора, у него создалось впечатление, что настоятель и приор были очень близки.

Близки той близостью, что официально не одобрялась церковью.

Гамаш не видел тут проблем. Напротив, он мог их понять и даже удивился бы, если бы монахи не находили утешения друг в друге. Он принимал такие отношения как нечто абсолютно естественное. Но ему хотелось знать, что послужило причиной раскола. С чего началась трещина. Какой удар, слабый или нет, положил начало войне.

И еще он хотел знать, какие позиции занимали настоятель и приор. Шли ли они рука об руку? Или порознь?

Мысли старшего инспектора вернулись к словам молодого монаха, сказанным перед самым появлением брата Симона. Гамаш рассказал Бовуару об их разговоре.

– Значит, не все одобряли эту запись, – заметил Жан Ги. – Интересно почему? Она пользовалась огромной популярностью. Заработала для монастыря, наверное, целое состояние. Да так оно и есть. Новая крыша, новый водопровод. Геотермальная система. Просто невероятно. Как ни замечательны эти шоколадные конфетки, на доход от них не заработаешь на систему отопления.

– И брат Матье явно собирался сделать новую запись, – сказал Гамаш.

– Вы думаете, его убили, чтобы не допустить этого?

Гамаш немного помолчал, потом медленно повернул голову. Почуяв настороженность шефа, Бовуар тоже вгляделся в темноту. Благодатная церковь освещалась лишь свечами на стенах за алтарем. Все остальное погрузилось в темноту.

Но в темноте возникли какие-то небольшие белые пятна. Похожие на маленькие кувшины.

Постепенно очертания становились четче. И оказалось, что это монашеские одеяния. Белые капюшоны монахов.

Братья вернулись в церковь и теперь стояли в темноте. Смотрели.

И слушали.

Бовуар взглянул на Гамаша. На лице старшего инспектора гуляла слабая улыбка, заметная лишь тому, кто сидел рядом. А глаза его горели.

«Он не удивлен, – подумал Бовуар. – Нет, дело тут в другом. Он хотел, чтобы они пришли. Чтобы услышали наш разговор».

– Вы, старый пройд… – прошептал Бовуар, прикидывая, слышат ли монахи и эти его слова.