Текст книги "В тени кремлевских стен. Племянница генсека"

«Трамвайный папа» и новые родственники

Не надобно другого образца,

Когда в глазах пример отца.

Александр Грибоедов

Однажды мы поехали к маминой подруге на другой конец города.

В трамвае напротив нас сидел молодой, симпатичный человек. Стройный, с роскошной шевелюрой пепельных волос, голубыми глазами и открытой белозубой улыбкой, он мне, трёхлетней девочке, очень понравился.

Я была прехорошенькая, и на меня часто взрослые обращали внимание.

У нас с ним быстро завязался разговор и как-то незаметно я очутилась у него на коленях. Мой новый знакомый говорил с лёгким акцентом и был одет элегантно. Рассказав ему о себе, о садике и всех обитателях бабушкиного двора, я вдруг спохватилась и, подражая взрослым, представила:

– Познакомьтесь, пожалуйста, это моя мама Лена.

– Твоя мама очень красивая, – сказал он.

– Да она просто напудренная, – раскрыла я секрет маминой красоты, вогнав её в такую краску, которую никакая пудра не в состоянии была скрыть.

– А вы не хотите на ней жениться? – спросила я.

И увидев его замешательство, добавила, вытянув губы трубочкой:

– Она хо-ро-фая.

Через две недели мама случайно (а возможно и нет) встретила нашего нового знакомого на трамвайной остановке. Через несколько месяцев состоялась скромная свадьба. Так я нашла для мамы мужа, а для себя – отца.

* * *

Незадолго до их свадьбы мама привезла на детсадовскую дачу моего будущего отчима и Якова Ильича.

В раннем детстве я своего отца не видела. Когда он бывал в Магнитогорске, бабушка спроваживала меня к родственникам в деревню.

Был прекрасный солнечный день.

– Какую девочку ты бы выбрал? – спросила мама Якова Ильича, указывая на детей во дворе.

– Мне и выбирать нечего. Вон моя дочь, – сказал он и направился ко мне.

Мама побежала следом:

– Яша, прошу тебя, она ничего не должна знать.

Я вприпрыжку бросилась к ним навстречу. Незнакомый дядя, сказал:

– Здравствуй, Любушка.

И прижав меня к груди, долго не отпускал.

– Здравствуйте, дядя, – вежливо ответила я.

* * *

Мне было три с половиной года, но я понимала, что оба дяди каким-то образом близки нам с мамой. Оба мне нравились, я готова была любить их всем сердцем, но что-то подсказывало, что главным, настоящим отцом будет тот, кого я выбрала сама и которого долго называла «трамвайным папой».

Наступил момент прощания. Яков Ильич, присев передо мной, сказал:

– Ну, мурзилка, завтра я уезжаю, увидимся с тобой не скоро. Отдыхай, поправляйся.

В глазах его стояли слёзы. Я обняла его и тихо сказала:

– Дядя, я тебя люблю.

* * *

Вместе с «трамвайным папой» в нашу жизнь вошёл его друг Алёша, человек, прошедший войну, потерявший всех своих родных, но сохранивший доброту, которой не было меры, наивность, чистоту, честность и редкое благородство. Много было в то время хороших людей, но и на их фоне он представлялся почти святым. Голубые глаза его светились таким добрым светом, что я как-то воскликнула:

– У дяди Алёши в глазах солнышко живёт!

Будучи холостым, он был очень привязан к нашей молодой дружной семье. К его приходу мама готовила селёдку, причём вымачивала её в молоке. При виде любимого блюда, Алёша, просияв лицом, говорил, слегка гнусавя:

– Селёдка! Вку-у-усная!

Папа при этом шутил:

– Между прочим, для меня эта дрянь в молоке не вымачивается.

– Не заслужил, стало быть, – парировал дядя Алёша.

Обожая дарить подарки, на которые изводил свою зарплату, он часто приносил нам с мамой что-нибудь непременно дорогое и изысканное – духи, огромную охапку цветов или красивый костюмчик для меня. При этом смущался и, неловко выложив подарок на стол, говорил:

– Вот принёс кое-что девочкам… Шёл мимо, увидел… Сказали, хорошие…

Врач по образованию, он продолжал ходить в выцветшей гимнастёрке. Когда мама говорила, что надо бы приодеться, он отвечал: «Неудобно выделяться».

Но она всё-таки настояла на своём, и мы отправились все вместе принарядить нашего любимца. В магазине он смущался, отбрыкивался от каждой вещи, считая, что «это слишком шикарно и стыдно носить», но мама довела дело до конца и купила всё, что полагалось такому привлекательному молодому человеку, да ещё и доктору. Когда он, наконец, предстал пред наши очи во всём своём великолепии, я оценила это по-своему:

– Дядя Алёша, ты – ну прямо настоящий пряник!

Накануне мне впервые купили тульский пряник, который мне казался верхом совершенства.

Вскоре нашему доктору дали комнату в центре города в солидном сталинском доме. Мы были очень рады за него. Родители предложили помочь с благоустройством, но он отказался, сказав, что готовит сюрприз. Прошло какое-то время, и мы были торжественно приглашены на новоселье. Купили подарки и отправились в гости. Мама, зная беспомощность Алёши в быту, прихватила кое-что из посуды и испекла по этому поводу пирог.

Дом был великолепен – с просторным холлом, высокими потолками. Каково же было наше удивление, когда, войдя в комнату новосёла, мы обнаружили неказистый стол, две табуретки и раскладушку. На стене на гвоздике висел новый костюм. Увидев наши оторопевшие лица, дядя Алёша покраснел и сказал:

– По-моему, я слишком шикарно устроился, ребята.

Вот такой милый, благородный, скромный человек вошёл в нашу жизнь. К сожалению, ненадолго. Он погиб в автомобильной катастрофе: ехал после ночного дежурства по вызову в район, уснул за рулём и врезался в дерево. Помню, когда родители вернулись с похорон, папа сказал:

– Всякая сволочь живёт, а хороших людей забирают.

Я, разумеется, не поняла, кто и куда забирает таких замечательных людей, как дядя Алёша, но долго и горько плакала…

* * *

«Трамвайный папа» полностью заменил мне отца и до конца его жизни оставался самым близким человеком. Достаточно сказать, что я была привязана к нему больше, чем к своим родителям. Других детей маме Бог не дал, и я так и осталась «единственной и неповторимой», как говорил отчим. Человек редкой доброты и порядочности, всю свою заботу, любовь и нежность он отдал мне, выплатив сполна отцовский долг.

Мама придерживалась строгих правил, боялась меня избаловать. Была иногда чересчур требовательна, и папа, сглаживая углы, не раз вставал на мою защиту. Но если делал замечания, мне становилось стыдно.

Мои сыновья, обожая его, звали Павлушей. Собственно, так любовно папу называли все – друзья и родственники.

* * *

Он родился и вырос в Западной Украине, в селе, красиво раскинувшемся на холмах.

После свадьбы папа написал своим, что, возвратясь из немецкого плена, женился и что у него есть маленькая дочь.

Первый раз, когда мы поехали знакомиться с его многочисленной роднёй, мне не было и пяти лет.

Мама очень волновалась, не зная как нас там примут.

Но моя новая бабушка, Анна Максимовна, подошла к ней, обняла и сказала: «С приездом, доченька. Будь как дома. Мы вам очень рады». Она назвала меня Любицей, а за ней и вся деревня. Боже, как бы я хотела вернуться в те времена! Сколько доброты и такта было в этих людях!

Анна Максимовна была в молодости самой красивой девушкой в округе. Однажды она поделилась с братом Демьяном: «Какого гарного хлопца сегодня видела в церкви! Вот бы мне такого мужа». Вечером «гарный хлопец» пришёл свататься. Её суженый, Степан Баранюк, был из богатой семьи.

Бабушка, смеясь, рассказывала, что когда, по старинному обычаю, ходила по домам приглашать на свадьбу, приходилось каждый раз кланяться.

– Толстая коса так мне голову оттянула, что несколько дней не могла шею повернуть.

Родился сын Ванечка. Вскоре началась Первая мировая война.

Её мужа Степана и его семерых братьев забрали на фронт. Однажды, уйдя в разведку, он не вернулся. После его гибели бабушка получила пакет с похоронкой, там же лежали часы, его обручальное кольцо и неотправленное письмо.

– Не сошла с ума, потому что бежала ночью двадцать километров в другую деревню и всю дорогу кричала. В горячке пролежала больше месяца, – говорила она.

Мать Степана отказалась принять в дом невестку с ребёнком, и она вернулась к своим родителям. Пришлось тяжело работать, чтобы вырастить Ванечку.

Через много лет Анна Максимовна случайно узнала, что её бывшая свекровь ходит по деревням и побирается. Все её восемь сыновей погибли. Муж умер, революция смела хозяйство, и она пошла по дворам. Бабушка тут же отправилась на её поиски. Нашла, обогрела, приласкала. Перед смертью старушка плакала, просила у невестки прощения.

* * *

После гибели первого мужа Анны Максимовны прошло семь лет. Ванечке исполнилось девять, ему нужен был отец. Стали подыскивать ей жениха.

Нашли вдовца, Ивана Вычалковского, писаря из местного сельпо. Его первая жена умерла от туберкулёза, оставив четырехлетнего сына Фёдора.

Поженились, родили ещё четверых детей – двух мальчиков и двух девочек. Одним из сыновей был мой будущий отчим.

Дед, Иван Вычалковский, был верующим и затеял строить миром собор. Стоит он и сегодня на холме, прямо напротив родительской усадьбы.

Здесь крестили обоих моих сыновей.

После революции собор разграбили. Бабушка рассказывала, что когда приехавшие из Проскурова (ныне Хмельницкий) активисты жгли в церковном дворе иконы, дед сидел на крыльце и плакал.

* * *

Иван Вычалковский умер рано, оставив молодую вдову и шестерых детей. Когда начался процесс раскулачивания и пришли забирать зерно, старший сын Ваня встал перед амбаром с вилами и тихо сказал:

– Кто подойдёт, убью!

Активисты ушли, но бабушка, зная, что они вернутся, срочно отправила сына к родственникам в Одессу. Там он поступил в университет на математическое отделение.

Семья голодала. Анна Максимовна писала сыну, что иногда по три дня не было в доме ни крошки. Ваня бросил университет, пошёл учиться в артиллерийское училище и стал помогать семье. Сводный брат тоже уехал в город на заработки.

Перед отъездом Иван и Фёдор посадили на заднем дворе усадьбы два ясеня. Они до сих пор стоят на пригорке. Подростком я любила сидеть в их тени, любуясь собором. Где-то в ветвях жил удод. Когда он заводил свои нудные песни, скорее похожие на плач или стон, у меня сжималось сердце.

* * *

В центре села приехавшие когда-то из Польши евреи открыли лавочки, магазинчики и построили синагогу. С местными жителями жили мирно. Еврейские дети ходили в украинскую школу. Бабушка, смеясь, рассказывала, как старшие сыновья приводили на Пасху в дом еврейских друзей, и те с удовольствием принимали участие в православном торжестве.

Вскоре началась Вторая мировая война. Старшие, Иван и Фёдор, ушли на фронт.

В село вошли немцы. Местную молодёжь угоняли в Германию. Забрали моего будущего отчима, которому было восемнадцать лет, его старшую сестру Марию и младшего четырнадцатилетнего Петра.

Петру удалось с поезда бежать, и позже он попал в морской флот, в котором служил до конца войны. Сохранилась его фотография на военном крейсере с Героем Советского Союза военным лётчиком А. И. Покрышкиным. Дядя Петя очень гордился этой фотографией, а позже, когда узнал, что я с Покрышкиным знакома лично, долго меня о нём расспрашивал.

В Германии мой отчим попал на ферму под Фрайбургом. Выросший в деревне, к сельскому хозяйству он был совершенно равнодушен. Его отец, сам мало приспособленный к крестьянской жизни, часто повторял сыну: «Тебе, Павлуша, в город надо ехать учиться. Ты тут совсем не нужен».

Немецкий фермер приставил его ухаживать за лошадьми.

Вместе с ним работали югославы. С одним из них невестка хозяина закрутила роман. Узнав об этом, её муж офицер написал отцу с фронта письмо с просьбой всех работников изгнать со двора.

Папа рассказывал, как плакали привыкшие к нему хозяйка и маленькие дети.

Его отправили в Штутгарт добывать уголь. Белокурый, голубоглазый, стройный, он выглядел настоящим тевтонцем, и немцы его выделяли среди других заключённых и иногда подкармливали бутербродами и фруктами. Но от недоедания и тяжёлой работы в шахте он заболел фурункулезом. Вылечил его польский врач, работавший в санчасти.

Первые американские танки въехали в лагерь, когда немцы его уже покинули. Пленных поили ромом и кормили шоколадом, бисквитами и сосисками. Заключённым предложили поехать в Америку. Многие соглашались. Павел решил вернуться домой.

* * *

Американцы снабдили бывших узников всем необходимым: костюмом, рубашкой, галстуком, обувью, сухим пайком, бритвенным прибором и даже туалетной бумагой. Когда они прибыли на Родину, их встретил военный патруль. «Первое, что меня поразило, – рассказывал папа, – что ни один них не улыбнулся, никто не только не поздравил с возвращением, но даже не поздоровался. Вырвали из рук чемоданы, сорвали с нас пальто, галстуки и шляпы… Некоторые бежали обратно в вагоны и их расстреливали на месте. Даже если бы я знал, что меня здесь ждёт, я бы все равно вернулся к своим, не на чужбине же оставаться».

В военной прокуратуре бывших пленных с пристрастием допрашивали, после чего некоторых отправляли в Сибирь.

Моему папе повезло. В карантинном лагере офицер оказался нормальным человеком и бывших пленных отправлять по этапу не спешил. К тому же Павел сумел сохранить выписку из сельсовета, которую прятал все четыре года в подошве ботинка, не теряя надежды на возвращение на Родину. Поэтому к нему отнеслись лояльно и отправили на Урал учиться.

После встречи с мамой он перевелся на заочное отделение Политехнического института и, закончив его, до самой пенсии проработал на металлургическом комбинате…

* * *

Моя бабушка по отчиму, Анна Максимовна, была святым человеком. Во время войны у неё в хате немцы стояли, а она на чердаке двух еврейских подростков прятала. Господь наградил бабушку за её доброту, и она дождалась всех своих детей.

Старший сын от первого брака, Иван Степанович, прошёл две войны – финскую и отечественную. Во время финской его отправили в разведку. Напарника по пути обратно в часть подстрелил снайпер. Иван Степанович взвалил его на спину и понёс через замёрзшее Ладожское озеро. Когда он дошёл до санчасти, напарник был давно мёртв.

В апреле 1945 года его часть освобождала Кёнигсберг. В этом же городе на принудительных работах находилась его молодая жена, угнанная немцами в первые месяцы войны. Он бросился искать свою Лидочку. Тяжёлые испытания так их изменили, что они пробежали мимо, не узнав друг друга.

Иван Степанович много рассказывал о войне, но одна история особенно запала мне в душу. Осенью 1941 года его военная часть оказалась транзитом в Ленинграде. Накануне отправки на фронт всем офицерам выдали «паёк» – сукно на униформу, новые сапоги, консервы, шоколад, водку и сигареты. В городе у него не было ни друзей, ни родственников. Взяв пакет под мышку, он пошел гулять и оказался на маленькой улочке, с примостившимися по обеим сторонам домиками. Ворота одного из дворов были настежь распахнуты. Мужичок лет пятидесяти колол дрова. До поезда оставалось еще много времени, и Иван Степанович решил ему помочь. Дело закончилось застольем.

– Хорошие вы люди, – сказал Иван, – хочу вас отблагодарить. Дали мне офицерский паёк. Примите его, пожалуйста.

Когда пришло время прощаться, хозяйка, перекрестив его, сказала:

– Возвращайся, Ванечка, живым и невредимым.

Так, с её благословением, он отправился на фронт.

Как-то, будучи в командировке в Ленинграде, лет через пять после победы, он решил найти маленький домик с его гостеприимными обитателями. Долго плутал по улочкам. Вдруг видит распахнутые ворота. Заглянул во двор – тот же мужичок рубит дрова. Правда, постарел, поседел как лунь. Встретил Ивана объятиями, со слезами на глазах. Зашли в дом. Выпили по чарке. Иван Степанович спросил:

– А хозяйка где?

Мужичок повесил голову, долго молчал:

– Эх, Ваня, умерла моя голубка от голода во время блокады. Умерла и дочь наша единственная и двое внуков. Все, Ваня, померли, остался я один. Хотел руки на себя наложить, да Бога побоялся.

Выпили за ушедших. Вдруг хозяин встрепенулся:

– Да я совсем забыл… Ты ведь нам какой-то пакет оставлял. Мы его сохранили, в сундуке он. Хозяйка моя как положила его туда, так он там и лежит.

– Дед, ты что же не заглянул в него? Там же еда была!.. – опешил Иван.

Дядя Ваня, всякий раз рассказывая эту историю, не мог сдержать слёз.

Его сводный брат Фёдор с августа 1941 до июля 1942 года находился в составе 9-го авторемонтного батальона, потом был разведчиком Приморского артиллерийского полка. В июле 1942-го он попал в плен и оказался в лагере, откуда ему удалось бежать. Но был пойман бандеровцем и возвращён обратно. Осенью узников лагеря отправили на полуостров Ямал. Там, в акватории, скопилось большое количество немецких судов. Попав в окружение американских военных кораблей, они не имели возможности покинуть воды Карского моря.

Чтобы вывести эти корабли, немцы заполнили трюмы военнопленными, о чем известили американцев. Те не поверили, и, как только армада вышла в открытое море, начали её бомбить.

Взрывной волной Федора выбросило за борт, и он начал тонуть. В этот момент, по его словам, он увидел образ Божьей Матери с Младенцем. Это придало ему силы.

Вода была ледяная. Он кусал пальцы, которые сводило судорогой, и, проплыв более двух километров, добрался до суши. К берегу прибило ящики со сливочным маслом. Выжившие растапливали его на костре и пили.

Прибывший на остров немецкий патруль отправил пленных на грузовом судне в Тронхейм, Норвегия. Заключенным, как свиньям, бросали в трюм сырую брюкву. Воды не давали. Те, кому повезло сидеть у стен, слизывали капли влаги. Многие не доплыли, умерли от жажды. В Тронхейме Фёдор работал в каменоломне. Пленные жестоко голодали. Еда была скудной: суп из мороженой брюквы, хлеб пополам с опилками. Местные жители сочувственно относились к советским пленным. Ночами оставляли под камнями еду – варёную картошку, хлеб, рыбу. «Соотечественник-бандеровец отправил меня в лагерь умирать, а люди из чужой страны пытаются сохранить мне жизнь», – часто думал Федор по ночам.

В лагере над пленными немецкие врачи проводили опыты – испытывали яды, наблюдая за реакцией организма. Выжили единицы, среди них был и Федор. При росте 170 см он весил 41 кг.

Освободившие их американцы поставили полевую кухню в центре футбольного поля. Чтобы несчастные не умирали от кахексии, их заставляли проходить по одному кругу, после чего давали ложку еды. Так их и спасли.

Летом 1945 года Фёдор попал в Зауралье. И только в 1956 году ему и его жене разрешили переехать в город Рудный Кустанайской области в Казахстане.

Школа

Помню я школу, но как-то угрюмо

и неприветливо воскресает она

в моём воображении.

М. Е. Салтыков-Щедрин

В отличие от большинства детей того времени в школу я не торопилась. В детском саду, с обедами, ужинами, укладыванием на сончас и прогулками, создавалась почти домашняя обстановка. У каждого ребёнка был свой стульчик, тумбочка, а, главное, шкафчик с родной вишенкой или зайчиком на дверце. Уходя вечером домой, мы оставляли в садике частицу своей души.

С детства я любила порядок и дисциплину. Достаточно сказать, что каждый вечер, ложась спать в девять часов, просыпалась в одиннадцать и шла, сонная, проверять, выключен ли газ и закрыта ли входная дверь. Папа называл меня «свекровью». Будучи подростком, я хотела быть морским офицером. Мне нравились чёткий распорядок дня и дух товарищества.

Чтобы как-то заинтересовать школой, мама взяла меня с собой в магазин канцелярских товаров и накупила тетрадей, карандашей, портфель, а самое главное, пенал, на котором был такой же зайчик, как и на шкафчике. Он как-то примирил меня с мыслью, что садик придется покинуть. Такое настроение, однако, продержалось недолго. Школьный мир показался мне чужим и холодным. Отношения с учителями не сложились. Я никогда не учила того, чего не понимала, и уже в первом классе проявила удивительное упрямство, отказываясь выучить песню:

 
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с боем взять Приморье
Белой армии оплот.
 

Вызывали на разборки маму. Она, выслушав претензии учителя, с наивным видом сознавалась:

– Говоря откровенно, я и сама не могу запомнить эту ерунду. Там же слова из военной лексики. Ну откуда я знаю, что такое «оплот»?

Учителя в конце концов её от таких бесед освободили и переключились на папу. Это делу не помогло, и в журнале упрямице выставили жирную единицу. Ни меня, ни моих родителей это не огорчило, но наступил день, который, как сказала мама, «встал нам всем поперёк горла».

В школе задали выучить гимн Советского Союза. Дальновидные родители поступили благоразумно, попросив мою отличницу-кузину помочь.

Та обещала с поручением справиться. Но на первой же строчке «Союз нерушимый республик свободных» ни с того ни с сего начала на меня кричать: «Прекрати сейчас же!» Я опешила.

Когда мы учились в старших классах, я напомнила ей историю с гимном, на что, помрачнев, она сказала:

– Да пошли они с этим гимном куда подальше! Меня в школе и детском доме задолбали нашим счастливым детством и тем, как нам чертовски повезло, что мы родились в этой прекрасной стране. Разве это не ложь? Нашего прадеда сначала морили голодом и холодом, а потом бросили умирать в районе вечной мерзлоты. Нашего деда, который комара не мог раздавить, забрали на фронт убивать, и мы даже не знаем, где он похоронен. Мою молодую мать арестовали по ложному доносу, оторвав меня от груди. Отец сгорел в танке под Сталинградом, когда ему не было и двадцати пяти, и он так и не узнал о рождении дочери. Я воспитывалась в одном из лучших приютов для детей погибших офицеров, но и там меня попрекали каждым куском, каждой ситцевой тряпкой, не давали ни на секунду забыть, что я обязана пребыванием в детской богадельне партии и правительству, отправившим деда и отца на верную смерть, а мать на лагерные пытки. Всей этой беспросветной ложью забивали наши детские головы, и, в конце концов, мы начали в неё верить!

Помню, я была потрясена её монологом.

В начальных классах я никак не могла влиться в коллектив. Несмотря на то, что с младенчества ходила в ясли и садик, всегда оставалась в стороне от других детей.

Я не любила с ними играть, никогда не дралась и обходила забияк. Друзей выбирала придирчиво.

Дети во время перемены брали буфет штурмом. Никакая сила не могла меня заставить участвовать в этом абордаже. Я стояла в сторонке и ждала, когда они разбегутся по классам.

Звенел звонок, все бросались в коридор. Я заказывала свои два сакраментальных пончика и стакан какао.

– А почему ты не в классе? – неизменно спрашивала буфетчица.

– Мне учительница разрешила, – не моргнув глазом отвечала я.

Сидя в углу столовой, я спокойно заканчивала свой завтрак и только потом шла в класс. Так продолжалось довольно долго. Но однажды в столовую вошла учительница. Красная от злости, она схватила меня за руку и потащила в класс. Хорошо, если бы этим всё закончилось, но меня поставили в угол на весь урок. Такого позора я не вынесла и на следующее утро в школу идти отказалась. Папа, посмеявшись вволю над историей с пончиками, отправился к директору школы. После этого меня перевели в другой класс, взяв предварительно обещание не задерживаться в столовой после звонка…

* * *

«Великий реформатор» Хрущёв ввёл в средних школах одиннадцатилетнее обучение с обязательной трудовой программой. В сыром школьном подвале мы обтачивали ржавую болванку таким же ржавым напильником под присмотром пригнанного с завода по этому случаю специалиста – полупьяного токаря Митрича. Когда с утра ему не удавалось опохмелиться, он выбирал себе жертву и бубнил:

– У тебя откуда руки растуть? Оттуда только ноги растуть. Ты как напильник держишь? Это тебе не бабская сиська, за него умело надо браться.

Мои родители решили перевести меня в другую школу. В нашем районе была только одна десятилетка, но с английским языком, а я с детства учила французский. Сумели договориться с директором, что мы с моей подругой Олей будем заниматься с нашей бывшей учительницей частным образом.

Обычно мы во время урока английского языка уходили гулять или шли домой пить чай. Но однажды решили остаться, чтобы подготовиться к следующему уроку. Вошёл учитель, который, как я знала, крутил роман с одной из маминых подруг. Он посмотрел на грязную доску и спросил: «Кто дежурный?»

Все молчали. Молчали и мы, поскольку дежурный на урок английского языка назначался отдельно, и мы к этому никакого отношения не имели. Я встала и сказала, что вообще-то дежурные по классу мы, но на английском за порядок не отвечаем.

– Немедленно намочи тряпку, вытри доску и дай мне дневник! – сказал он.

– Во-первых, вы не генерал, а я не солдат, так что в приказном тоне прошу ко мне не обращаться, – заметила я.

Пока он приходил в себя от моей наглости, я продолжала:

– Во-вторых, на вашем уроке должен быть свой дежурный.

– Это не имеет значения, я хочу, чтобы доску вытерла именно ты! – взорвался он.

Зная мой характер, класс замер.

– Попросите, пожалуйста, вежливо, и я вытру доску, хотя и не должна этого делать, – сказала я.

В классе стояла такая тишина, что слышно было, как билась в окно муха. Я невольно подумала: «Она бьётся, чтобы влететь сюда, а мне бы скорее отсюда»…

– Вон из класса! – рявкнул учитель, потеряв самообладание.

Мы с моей верной подругой собрали вещички и вышли.

Все, включая моих родителей, уговаривали меня попросить прощения у нервного учителя.

Я не сдавалась.

«Англичанин» требовал вышвырнуть «хулиганку» из школы и поставил директору условие: «Или она, или я».

– Пусть он сначала попросит извинения за то, что унизил меня перед классом, – настаивала я.

Говорят, беда не ходит в одиночку. Как назло, в это же время у меня в школе возник ещё один конфликт, на этот раз на почве литературы.

В моё время во многих интеллигентных семьях родители пытались восполнить пробелы образования русской классической литературой и изучением иностранных языков. Папа ежедневно диктовал мне отрывки из «Войны и мира» Толстого. С его помощью я сумела почувствовать вкус к русскому языку и оценить его богатство и красоту.

В школе я рано обнаружила литературные способности. Мои сочинения цитировали, ими зачитывались и восхищались. Некоторые учителя относились к ним более критично. Помню свою первую двойку за сочинение по повести Достоевского «Бедные люди», в котором я доказывала, что человеческое достоинство не связано ни с государственным строем, ни с благополучием – оно или есть, или его нет. И что эта повесть была ответом на «Шинель» Гоголя, в которой он на образе Акакия Акакиевича показал обратное.

* * *

Эпиграфом были слова Данте: «Я воспою место, где дух человеческий очищается и становится достойным подняться на небеса». Хватила лишку с пафосом, но мысль была верной. Старания мои, однако, были втуне, оценивать их никто не собирался. Доказать свою правоту в школе было практически делом безнадёжным. Припомнив все мои «подвиги», как сказал директор школы, меня стали пугать отчислением.

В это время мой отец, Яков Ильич Брежнев, находился в очередной командировке за границей. Маме ничего не оставалось, как обратиться за помощью к Леониду Ильичу. Дядя тут же связался с первым секретарём Магнитогорского горкома партии, который лично приехал в школу разбираться. В тот же вечер Леонид Ильич позвонил маме и сказал, что всё улажено и я могу сдавать экзамены на аттестат. Но при этом посоветовал заняться моим воспитанием. Мама возмутилась, сказав, что её дочь достаточно хорошо воспитана. «Я не в том смысле, что она не умеет держать вилку и нож, а в том, что она не знает, что можно говорить, а чего нельзя», – сказал дядя.

«Англичанин», проходя мимо, делал вид, что меня не знает. И, чтобы его успокоить, устроили общественное судилище.

В актовый зал согнали всех старшеклассников, а нас в качестве обвиняемых поставили на сцену. И пошло-поехало… Вылили такой ушат грязи, что мы только ахнули. И высокомерные, и избалованные, и не уважаем никого, прогульщицы, ведём себя, будто голубых кровей, и т. д.

Никто из сидевших в зале не сказал ни единого слова в нашу защиту.

– Думаете, что это вы меня судите? – спросила я громко в наступившей тишине. – Нет, это я сужу вас. Я хочу, чтобы каждый из присутствующих запомнил этот день, как один из самых позорных в жизни.

И нас сразу отпустили домой.

До сих пор вспоминаю школу с недобрым чувством. Недемократичное отношение учителей к ученикам было оскорбительным. Достаточно сказать, что даже в младших классах детей называли по фамилии, к чему мне долго пришлось привыкать. Особенно угнетающе действовала на меня школа в зимнее время. Плохо освещённые классы и коридоры нагоняли тоску. Я смертельно боялась нашего директора – даму с гофрированными седыми волосами в старинных блузках с дорогими брошами. Как-то в старшем классе, во время дежурства у входа в школу, я погналась с веником за одним озорником, отказавшимся отряхнуть снег с валенок. С разбегу наскочила на директрису и случайно ударила её грязным веником по лицу. Помню, тогда со мной чуть инфаркт не случился. К моему удивлению, она отнеслась к этому с пониманием, и меня даже не наказали.

Были, конечно, моменты яркие и незабываемые. Случались среди учителей достойные люди, светлый образ которых я пронесла через всю жизнь.

Учительница французского языка, очаровательная, добрейшая Амалия Николаевна, приехала к нам после Ульяновского университета. Учитель истории, который прошёл всю войну и рассказывал о ней правду во всей её неприглядности, делясь такими яркими воспоминаниями, что мы не шли, а бежали на его уроки.

Моя мама дружила с его женой. У них было пятеро детей, которые иногда приходили к нам в гости. Как-то случайно я подслушала разговор мамы и жены историка. Говорили о любви. Тема для меня по тем годам не очень интересная. Но то, что я услышала, запомнилось на всю жизнь. Жена историка сказала:

– Леночка, я так люблю своего мужа, что, когда слышу за входной дверью его шаги, у меня замирает сердце.

– Это после того, как он тебя наградил пятерыми? – удивилась мама.

– Так всегда будет, я умирать буду с любовью к нему.

«Вот ненормальная, – подумала я тогда, – неужто не надоел?»

В школу я ходила дворами. В это время у нас в городе было много строителей из Болгарии и Югославии. По утрам они шли мне навстречу и каждый раз здоровались. Среди них был молодой человек, лет восемнадцати, симпатичный и улыбчивый. Проходя мимо, он всегда мне подмигивал.

Моя мама часто ездила в командировку в Белоруссию. В те годы эта республика славилась хорошими товарами, и она привозила оттуда для нас с папой красивые вещи. В этот раз – чудесные туфли, вишнёвые с тёмно-серой отделкой. Сбоку – милый бантик. Была зима и страшный гололёд. Родители были на работе, и я, обув новые туфельки, отправилась в школу. Падала я через каждые несколько шагов. Но самое страшное произошло в тот момент, когда мне навстречу шли югославы, а среди них предмет моего повышенного внимания. Я растянулась прямо перед ними. Один из них тут же ко мне подскочил, поднял, отряхнул снег и спросил: