Текст книги "В тени кремлевских стен. Племянница генсека"

Дворцовый переворот

Есть две истории: официальная, лживая… и история тайная, раскрывающая истинные события, история постыдная.

Оноре де Бальзак

Это было самое счастливое время моей московской жизни. Отец, если и выпивал, то в меру, и вокруг него ещё не суетились назойливые просители и ходоки из провинции. У брата он был в полном доверии и практически каждый вечер проводил у него на даче.

Незадолго до переворота он перестал принимать в гостиничном номере политических боссов, а вёл их на беседы в ресторан, прихватив и меня. Я сразу заметила, что он менял столики, за которыми мы обедали, боясь прослушки, чего раньше не было.

Даже в гостиничном номере отец старался не говорить ни о брате, ни о делах. Если ему хотелось поделиться новостью, что случалось после очередной встречи с Леонидом, мы выходили на улицу. Дорого мне потом обошлись эти разговоры.

* * *

Доверенными людьми в этот период в окружении дяди были генерал Константин Грушевой, генерал-полковник Пётр Горчаков и министр обороны Дмитрий Устинов. Но самым близким другом был генерал Николай Романович Миронов, один из немногих, не боявшихся говорить правду в лицо. Он любил хорошо одеваться, и дядя называл его в шутку «наш франт Коля». Миронов погиб в авиакатастрофе за несколько дней до снятия Хрущёва. Самолет, летевший в Югославию, врезался в гору Авала.

В начале октября 1964 года Леонида Ильича пригласили в Берлин на празднование пятнадцатой годовщины образования ГДР. Когда он вернулся 11 октября, Хрущёв ещё отдыхал в Крыму. Как мне помнится, отец ездил встречать дядю Лёню в аэропорт. В ту же ночь он позвонил мне и сказал, что собирался заехать и завезти продукты, но задержался за разговором с братом, так что решил заночевать у Леонида на даче и обещал появиться утром.

На следующий день он не приехал.

13 октября я позвонила ему на работу, чтобы сообщить о приезде в Москву моих родителей, с которыми отец был очень дружен. Нужно было их встретить и через помощника Леонида Ильича Виктора Голикова разместить в гостинице.

Отец был в каком-то странном состоянии и плохо вникал в то, что я говорила.

– Ты что, заболел? – спросила я.

– Нет, здоров как бык, – напряжённым голосом ответил он. – Волнуюсь. Тут такое, золотинка, начинается… Ты в ближайшее время никуда особенно не ходи. Сиди смирно. Может, вместе в Сибирь покатим…

– Я-то тут при чём? – удивилась я.

– В случае провала этот лысый идиот не пощадит никого из Брежневых, – тихо сказал отец, имея в виду Никиту Сергеевича.

Меня удивило, как открыто он выложил это по телефону, который, вне всякого сомнения, прослушивался. Только позднее я поняла, что все средства связи к этому времени находились в руках заговорщиков и необходимость в конспирации отпала.

Около полуночи отец примчался в общежитие. Его поздний визит меня не удивил. Он частенько наезжал проверить, одна я или нет. Иногда, разозлившись, я демонстративно открывала все шкафы. Это его обижало.

– Был у брата, по дороге заскочил к тебе. Давай, Любка, выпьем чаю.

– Ну, и славно, – сказала я, – отсюда вместе покатим в тайгу. У меня же не спрячешься, я тут, как под стеклянным колпаком. Со всех сторон просматриваюсь.

– А я что, по-твоему, не под стеклянным? Телефоны прослушиваются, на работе напротив посадили такую мусорскую рожу – с души воротит. У дома постоянно крутится какой-то прохвост – наблюдает, кто у меня бывает. Встретил тут как-то Мишу Шолохова, соседа моего. Он мне говорит:

– Слушай, Яша, не к тебе ли этого лопоухого топтуна пристроили? Он мне всех девочек распугает. Давай его керосином обольём.

Посмеялись и разошлись, а мне не до смеха.

Как-то на вечеринке мне пришлось встретиться с автором замечательного романа «Тихий Дон». Когда отец представил нас, я сухо сказала:

– Очень приятно.

Шолохов, привыкший к восторгам поклонниц, был моим равнодушием задет и пригласил на вальс. Танцевал он старомодно, как все его сверстники, отставив далеко руку и держа прямо спину. Так же танцевал Жуков, но был резче в движениях, хотя держал в объятиях бережно и нежно.

– Ты знаешь, кто я? – спросил Шолохов.

– Нет, не знаю, – сказала я, не моргнув глазом.

Он так оторопел от моего ответа, что даже приостановился, да так неожиданно, что моя пышная по моде юбка чуть не накрыла нас с головой.

– Как, ты не знаешь, кто я? – воскликнул он.

– Отец назвал вас Мишей. Это всё, что мне известно.

– Плохо же вас в школе обучают литературе.

– Так вы литератор! – вздернув брови, удивилась я. – Как интересно!

Он прервал танец и молча подвёл меня к отцу.

– Опять небось гадостей наговорила хорошему человеку? – спросил отец.

– Гадости? Как можно-с? – возмутилась я. – Я достаточно хорошо воспитана, чтобы не обижать таких милых старичков.

Отец махнул рукой и демонстративно отошёл в другой конец зала. По дороге домой он всё допытывался, чем же я так задела такого нахала, как Шолохов.

– Ну откуда мне на самом деле знать министра химической промышленности, директора гастронома номер два, или литератора? – спросила я. – У нас их как нерезаных собак.

– Не ври. Шолохова ты знаешь хорошо, – отрезал отец.

Я пошла ставить чайник, а когда вернулась, он говорил с кем-то по телефону.

– Ты не волнуйся, – успокоил он, закончив разговор. – Всё будет в порядке.

– А я и не волнуюсь, – дёрнув плечом, ответила я.

Сели пить чай. Отец был возбуждён, непрестанно вскакивая с места, ходил, натыкаясь на мебель.

– Могила, а не комната! – проворчал он.

– Извини, других не имеем. И на том спасибо дяде Лёне, – ответила я.

– Вчера из Пицунды прилетел Хрущ, – сказал отец, допивая чай. – Весь день его песочили в Кремле. До чего страну довёл, самодур проклятый! Брат о нём правильно сказал: «Иванушка-дурачок, возомнивший себя русским царём».

– Дурачок не дурачок, а интеллигенция при нём немного вздохнула, – заметила я.

– О народе нужно думать, а не об интеллигенции, – отрезал отец.

– Вот тебе и раз! – сказала я. – Интеллигенция, по-твоему, не народ?

– Интеллигенция, мать моя, страшнее раскола, как сказал один священник, – ошарашил он меня.

Я часто задавала себе вопрос, почему мой дядя, зная, насколько опасен Хрущев, вовлек нас с отцом в заговор.

И только позднее поняла, что борьба за власть – это игра ва-банк, когда на карту ставится даже жизнь близких.

В период заговора, помимо основных участников, ныне известных истории, не последнюю роль играл Михаил Суслов – «серый кардинал», как его называли за глаза. Был он предельно выдержанным, исполнительным, трудолюбивым и в быту крайне скромным человеком. Над ним часто подшучивали члены Политбюро. Как-то Леонид Ильич сказал:

– Когда я смотрю в тусклые бесцветные глаза Миши Суслова, на его пепельные губы, я думаю, любил ли кто-нибудь этого человека? Я не могу себе представить женщину, которая согласилась бы его поцеловать.

Обычно очень закрытый и сдержанный, он позволял себе иногда расслабиться и поговорить о своих детях, какие они послушные, воспитанные, а, главное, скромные.

Мой дядюшка, для которого эта тема была болезненной, как-то не выдержал и спросил:

– Ты на что это, Миша, намекаешь? Не на моих ли балбесов? – Поняв, что совершил бестактность по отношению к генеральному секретарю, Суслов стал оправдываться, что не был так загружен и воспитывал детей сам. Это прозвучало неубедительно, и всем стало неловко. Дмитрий Полянский, у которого с детьми было тоже не совсем благополучно, заметил, что все дети сволочи и ничего с этим не поделаешь.

Михаил Андреевич не был лишен сентиментальности. Как-то, приехав в Ставрополье, где много лет тому назад был первым секретарём, он первым делом поехал на свою старую квартиру. Вспомнив детство, сопровождавшая его дочь расплакалась. На глаза Михаила Андреевича тоже навернулись слёзы.

В Политбюро он был одним из тех, кто не злоупотреблял своей властью. Когда его дочь вышла замуж, он не стал молодым «пробивать» квартиру, а поселил их у себя. Все свои гонорары за публикации Суслов отдавал в партийную кассу.

Среди людей, окружавших отца в период заговора, помню теперь уже историческую личность – Николая Григорьевича Игнатова. Он был не только участником «дворцового переворота», но и одним из его инициаторов. Бывший член Президиума ЦК КПСС, он поддержал Никиту Хрущёва в 1957 году, когда того хотели убрать из Политбюро. Чем-то впоследствии ему не угодив, он был смещен с должности и ходил в обиженных.

В период заговора Николай Григорьевич очень подружился с моим отцом. Мы часто с ним встречались, и я с интересом слушала его рассказы о партизанском движении на Орловщине, которое он возглавлял во время войны.

У Игнатова было три ордена Ленина. Помню, отец приставал к нему:

– Коля, ну зачем тебе три? Отдай мне один.

– Свои надо иметь! – лаконично отвечал Игнатов.

Обычно он приглашал нас на дачу, где ждал накрытый стол. Я часто ловила на себе недоуменные взгляды окружающих – моя одежда: чёрный свитер, белая блузка, серая прямая без фантазии юбка, выделялась на фоне ярких, дорогих нарядов подруг и дочерей высокопоставленных. Отец, ловя любопытные взгляды, спешил внести ясность: «Моя дочь». Тут уж мой чёрно-белый колор удостаивался особого внимания. Подумать только! Племянница Брежнева и так скромно одета! Оригинальничает.

Запомнился один вечер. Приехали мы на дачу поздно. Сидевшие за столом уже прошлись «по первой». Рядом с Игнатовым приютились две девицы, обе замечательной красоты – одна блондинка, другая брюнетка. Брюнетка, смуглая, с тонкими породистыми запястьями, зеленоглазая и с изумрудами в ушах, была удивительно похожа на змею. На ней было прелестное платьице белого цвета, явно не из местного ателье. Я, по своей дурной привычке, начала её в упор разглядывать. Она мне мило улыбалась.

– Что, хороша? – спросил меня через стол Игнатов. – Видишь, что деньги и власть делают? Знаешь, как в народе говорят? Будут бумажки, будут и милашки.

Меня, признаться, от такого цинизма покоробило.

– Если нравится, выпей за её здоровье, – не унимался Игнатов и налил мне коньяка.

– Я не гусар, – отодвигая рюмку, сказала я, – за баб не пью.

Игнатов стал настаивать, под парами его несло. Отец, чтобы отвязаться, попросил меня пригубить коньяк. Но я никогда ничего спиртного не пила, делать исключение ради какого-то Игнатова не собиралась и пить за его наложницу считала унизительным.

Как многие трезвенники, я получала удовольствие, наблюдая подобные компании. Видела, как неожиданно проявлялись характеры «под газом»: спокойные становились, как правило, буйными, активными и даже агрессивными, выплескивая всё, что накопилось на душе; активные, наоборот, найдя скромный уголок, шли отсыпаться. Не однажды приходилось рассаживать по машинам с помощью шоферов пьяную, орущую, смеющуюся братию; усмирять, когда рвались в «степи, на простор, к цыганам» или к какой-нибудь кремлёвской буфетчице, у которой всегда было, что выпить и закусить, и которая под эти ночные визиты выпрашивала у партийных боссов квартиры для племянниц или тёплое место для зятя. Сколько раз я говорила отцу, что эти говорливые и ласковые Марь-Иванны «стучат» на него в органы. Когда в суровые времена отец попал в лапы Андропова, ему припомнили вечеринки с саунами и девочками, а заодно и ночные визиты к буфетчицам.

В тот вечер Игнатов не в меру веселился и танцевал со своими красавицами, которых называл «чёрный и белый ангелы». Пригласил Игнатов и меня пройтись в туре вальса, но я сказала, что не танцую с пьяными мужчинами, чем развеселила его до слёз.

– Яша, ну и дочка у тебя строптивая! – сказал он. – Отказывается танцевать с членом Политбюро! Я сейчас свистну, и все красавицы Москвы ко мне приползут.

– А осилите? – спросила я тихо, чтобы, не дай Бог, не услышал отец, не выносивший никакого цинизма.

Игнатов засмеялся ещё громче, но вдруг побледнел, покачнулся и стал медленно оседать на пол. Отец подскочил, едва успев его подхватить.

Николая Григорьевича уложили на диван, дали воды. Рядом суетилась «изумрудная» девица.

Когда мы возвращались с дачи, я сказала отцу, что Игнатов, по всей видимости, серьёзно болен. Он махнул рукой:

– Валерьяновки напьётся, к утру очухается.

Николай Григорьевич умер через два года, в октябре 1966-го. Страну поставили в известность – и всё. Особых почестей не припомню…

«Дворцовый переворот» 1964 года представляет большой интерес для истории. Анализ событий тех дней – за пределами моей компетентности, поэтому всё, что здесь написано о заговоре, всего лишь свидетельство, а не логичный вывод. Я старалась передать лишь то, что донесла моя память.

Как воспринял народ снятие Хрущёва? Мне помнится, спокойно, с одобрением, многие – с облегчением. Никиту сняли – так ему и надо! Его косноязычие, малограмотность, метание от одной реформы к другой – всё это не могло не вызывать у народа злобу и насмешки. Он сажал в тюрьмы людей, закрывал церкви, издавал бестолковые и глупые по своей невыполнимости приказы и распоряжения и вносил не столько нового, сколько суеты, шумихи и неразберихи. Эгоцентрик, шарахающийся из стороны в сторону в поисках сказочного чуда… «Мыкыту пора одёрнуть, – как-то сказал при мне дядя. – Зарвался!»

До сих пор Брежнева частенько упрекают в прессе за то, что он возглавил заговор против своего покровителя. Безусловно, Леонид Ильич был многим обязан Хрущёву, но угрызениями совести не мучился. Он считал, что «не только Аппарат созрел для того, чтобы Хрущёв, стоявший у всех костью в горле, ушёл с поста, но и народ».

Никита Сергеевич действительно потерял голову от власти. Стал оскорблять членов Политбюро и принимать единоличные, не всегда правильные решения.

Однажды, проезжая по полям Тульской области, не увидев на них своей любимой кукурузы, он тут же поставил вопрос о снятии с должности первого секретаря Ивана Харитоновича Юнака. Получив от Хрущёва телеграмму, Леонид Ильич тут же собрал Политбюро и с общего согласия приказ отменил. Этот инцидент послужил поводом для «дворцового переворота».

Никита Сергеевич всегда относился к дяде с симпатией и часто повторял:

– Вот смотрите на Леонида. Мало, что он красавец, гроза баб, а как его люди любят. Они ж за ним в огонь пойдут и в воду.

Он также как-то сказал:

– Брежневу не надо бороться за власть, люди сами его толкают. Удивительно обаятельный и милый человек.

* * *

Перед моим отъездом в Америку мы с отцом посетили Новодевичье кладбище. Положили букетик фиалок на могилу моей бабушки Натальи Денисовны Брежневой. Постояли, помянули добрым словом. Отец всплакнул. Взяв у сторожа банку из-под кабачковой икры, полили анютины глазки, особо нежно и трогательно выделявшиеся на фоне тяжёлого гранита.

Постояли у могилы недавно умершего первого мужа Галины Брежневой Жени Милаева. Пошли дальше – к могиле Хрущёва. Долго стояли у памятника одарённого, но непредсказуемого политика.

Рядом покоилась его жена Нина Петровна.

Незадолго до своей смерти Никита Сергеевич пригласил брата Брежнева на дачу в Петрово-Дальнее. Отец предложил мне присоединиться, и я с радостью согласилась. Да и можно ли было упустить такой случай!

Не зная, как отнесётся к нашему визиту эмоциональный Хрущёв, я немного волновалась. В слишком близком родстве мы были с его обидчиком Леонидом Брежневым. Опасения были напрасными. Встретили нас очень радушно.

– Ждали, ждали, – сказал Хрущёв, обнимаясь с отцом. – А ты, Яша, постарел.

И как-то жалостливо посмотрел на отца. Я знала, что они бывали вместе на приёмах и на охоте и выпили не одну бутылку коньяка.

Наш визит, запланированный на полчаса, затянулся на три. Я с любопытством разглядывала человека, имя которого не сходило много лет со страниц прессы. Ничего не осталось от былого величия. Передо мной сидел старик с круглым, добродушным лицом со знаменитой бородавкой. Мешки под глазами, дряблый подбородок, нетвёрдая рука со старческими веснушками…

Нина Петровна, его жена, пригласила нас остаться на обед. По отзывам моего дяди она была сухим и не очень добрым человеком, но со мной обошлась ласково. Встав за чем-то из-за стола и проходя мимо моего стула, погладила меня по голове:

– Кушай, Любушка, кушай.

В столовой было по-домашнему уютно, обед приготовлен хорошим поваром, обстановка сложилась непринуждённая, так что разговор отца с Никитой Сергеевичем сладился.

Нина Петровна расспрашивала меня о семье, детях, работе, рассказывала про внуков, жаловалась на здоровье.

– Дочка-то на вас, Брежневых, как похожа, – неожиданно сказал Никита Сергеевич, глядя на меня.

Мне стало не по себе. Но в его голосе не было обиды. Поймав мой взгляд, он сказал:

– Что ты так на меня смотришь, Любушка? Тогда мне и впрямь казалось, что твой дядя мне хребет сломал. Ничего… – Он помолчал. – Только нос разбил.

– Носы мы начинаем разбивать с раннего детства, – заметила я.

– На мне тоже грехов хватает, – продолжал Хрущёв тем временем. – Помнишь, Яша, Василия, сына Сталина? – спросил он, повернувшись к отцу. – Снился он мне тут как-то. Нос у него ещё был такой, русский что ли очень…

И замолчал.

Из долгого разговора я запомнила рассказ Никиты Сергеевича о генеральном секретаре Югославии Иосифе Броз Тито. После восстановления дипломатических отношений между странами он вновь стал приезжать в СССР.

В один из таких визитов его повезли полюбоваться крымскими красотами. Устроили, как полагалось по программе, царскую охоту. Броз Тито удалось подстрелить оленя, и Хрущёв по этому поводу закатил банкет.

Там был и мой отец. В разгар веселья Тито, наполнив два стакана коньяком, подошёл к Хрущёву и сказал:

– Давай, Никита, выпьем за нашу встречу!

Хрущёв, не будучи большим любителем алкоголя, ответил:

– Нет, я пить не могу. Выпей вот с Яшей Брежневым. Он у нас здесь самый молодой.

– Ну тогда мой помощник выпьет за меня. Заодно посмотрим, чья возьмёт, – наша, югославская, или ваша, русская, – сказал Тито.

Отец с помощником выпили, закусили. Тито налил ещё по стакану:

– Посмотрим, ребята, кто крепче, русский Иван или югославский Милош.

Выпили по второму кругу.

На следующее утро Тито должен был улетать в Белград. Звонит Леониду Ильичу и спрашивает, как чувствует себя его брат.

– По-моему, хорошо.

– А что он сейчас делает?

– В бассейне плавает, – ответил Леонид.

– А моего помощника разбудить не могут. Стало быть, – сказал Тито, – вы, русские, крепче нас, югославов.

И повесил трубку.

Никита Сергеевич, рассказав эту историю, долго смеялся:

– Сыграл ты, Яша, важную политическую роль в советско-югославских отношениях. Я тебя даже наградить хотел.

– Чего ж не наградил? – тоже смеясь спросил отец. – У меня тогда два дня голова болела.

Вспомнил Хрущев с горечью своих бывших коллег Геннадия Воронова и Петра Шелеста, предавших его во время заговора.

– Представляешь, Яша, после моей отставки никто ни разу не пришёл навестить. Даже на праздники не звонят. Чего им теперь-то бояться?

Перед уходом Никита Сергеевич пригласил нас полюбоваться своим огородом и системой поливки, которую сам придумал. Долго и подробно объяснял её устройство и даже продемонстрировал, как она работает. Был он в тот день разговорчив, доброжелателен и не хотел нас отпускать.

Когда мы подходили к дому, я обратила внимание на деревянное изображение восходящего солнца над крыльцом:

– А у вас тут вечное лето, Никита Сергеевич, потому так всё отлично растёт в саду.

– А ты глазастая, – сказал он, пристально посмотрев на меня, – в дядю…

* * *

Заговор закончился избранием Леонида Брежнева генеральным секретарём.

Вскоре после этого он, гуляя с моим отцом в Заречье, сказал:

– Не знаю, Яша, сколько проживу, но хочу как можно больше сделать для народа. Страдалец он великий, потому заслуживает лучшей участи.

Был ли искренен мой дядя? Думаю, что да. Он любил свою страну и хотел сделать её богаче и счастливее. Не признать это было бы несправедливо.

Любовь не знает границ

Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить.

Ф. М. Достоевский

В день годовщины Октября отец пригласил меня на парад. На гостевой трибуне, недалеко от нас, оказались известные космонавты. Я вспомнила, как отец, называя космические исследования «голоштанными попытками к прогрессу», говорил брату:

– Лёня, нельзя летать в космос с голой задницей. Нужно её сначала чем-то прикрыть, а то она слишком хорошо просматривается снизу.

Леонид смеялся:

– Это политика, Яша. Что ты думаешь, мы сами не понимаем, что нам рано в космос? Людей толком не можем накормить.

После парада к нам подошёл Юрий Гагарин, с которым отец был на ты. Слава его совсем не испортила. Он был доброжелателен и улыбчив. Пока мы разговаривали с Юрой, я совсем закоченела и, пытаясь согреться, засунула руки за шиворот отцовского пальто. Юра, смеясь, взял их, растёр и надел свои кожаные перчатки. На прощанье я обещала их вернуть, что и сделала, передав через отца. Перчатки, однако, до Юры не дошли. Я отца за потерю чуть не сгрызла. При первой же встрече со знаменитым космонавтом я подошла к нему с повинной головой.

– В наказание, – смеясь, сказал Юра, – первый танец мой.

– Господи, – сказала я, – наказание? Какое счастье…

– Не говори банальностей, – сбросив с лица улыбку, не дал он закончить мой панегирик.

Танцевал он, смешно загребая одной ногой.

* * *

После парада, пренебрегая официальными приглашениями, отец повез меня в гости к известному режиссёру и очень обаятельному человеку Роману Кармену.

Мы с ним часто шутили на темы этикета и воспитания. Однажды он спросил:

– Слушай, Любушка, у нас с Отилией (его кинооператор Райзман) вечный спор, к кому обращаться первому в письмах и поздравительных открытках – к бабе или мужику. Я ей говорю, что если мужик этого стоит, надо его имя на первое место ставить, потому что баба его хлеб ест. Отилия мне чуть глаза не выцарапала. Что ты скажешь по этому поводу?

Я посоветовала вообще никому не писать, дабы не ломать себе лишний раз голову, чем его очень рассмешила. При следующей встрече он мне сказал:

– Ну, мать, ты мне жизнь облегчила. Теперь, когда нет времени отвечать на письма, я так и отшучиваюсь, что не пишу, мол, потому что в жутком затруднении, кого величать первым.

Семья Кармена занимала одну из роскошных квартир в высотном здании на Котельнической набережной, где проживала советская элита.

– Это часть партийного пайка, – сказал мне отец, когда мы поднимались на лифте.

«Роман Кармен и его окружение – приятное исключение», – подумала я, подходя к квартире известного режиссёра, сценариста, оператора и журналиста. Могла ли я предположить, что дверь, почти тотчас приветливо распахнувшаяся на наш звонок, впустит меня в новый мир.

На пороге стоял молодой, подтянутый смуглый человек с пронзительно синими глазами. Наши взгляды встретились. Я смутилась.

Принимая мою шубку, он сказал:

– Меня зовут Хельмут. Я немец. Учусь в военной академии.

Акцент придавал ему особое обаяние.

Шёл светский приём. Роман Лазаревич, стройный, седой, с живыми умными глазами, встретил нас, как всегда, приветливо. Усадив рядом, расспросил о моих успехах в учёбе и в личной жизни.

– Ну, пойдём, я тебя со всеми познакомлю, – поднимаясь с дивана, предложил он.

– Мы уже представлены, – сказал смуглый немец, когда Кармен подвёл меня к нему. – И на правах старого знакомого я её забираю.

Так мы встретились с Хельмутом.

На вечеринке, как всегда, было много знаменитостей, и я не чувствовала себя уютно. Кем я была для них? Племянницей генерального секретаря?

На этом пиру мы с отцом были случайными людьми, и оба это понимали.

Но в тот вечер я пребывала в приподнятом настроении.

В московских компаниях в те времена было очень весело, в элитных – к тому же интересно. Среди гостей был наш старый знакомый Николай Черкасов. Огромного роста, с большими породистыми руками и гнусавым голосом, он был самой колоритной фигурой. От него и поступило предложение провести у присутствующих тест на интеллект. Будучи не очень высокого мнения о своём и боясь опозориться, я в тесте принимать участие наотрез отказалась. Но Черкасов настоял, мол, все равны.

Каково же было моё удивление, когда мы с Хельмутом набрали почти равный и довольно высокий балл.

Немец тем временем не отходил от меня ни на шаг, вызывая своим излишним вниманием неодобрение моего отца. За столом он, вежливо отодвинув соседа, сел рядом и принялся за мной ухаживать. Я упорно делала вид, что мне на это наплевать. Выбрав в качестве жертвы министерского сынка, сидящего напротив, я стала с ним кокетничать.

Хельмут был из настойчивых. Белозубо улыбаясь, между шутками, как-то незаметно вырвал мой номер телефона и пригласил на следующий день в Большой театр.

Отец, летая вокруг нас коршуном, успокоился только тогда, когда Хельмут, сославшись на неотложные дела и раскланявшись со всеми, удалился. На прощанье он взял мою руку и нежно прижал к своей груди.

Многие гости к этому времени разошлись. Остались самые близкие друзья Кармена. Отец был занят разговором с каким-то господином.

Николаю Черкасову нравилась моя провинциальная непосредственность. Он так и называл меня «милая дикарка».

– Ну, почитай нам что-нибудь по-французски, – попросил актер голосом избалованного ребёнка. – Что тебе, жалко порадовать стариков?

Я набралась храбрости и прочитала Жака Превера, любимые стихи Черкасова.

 
…я пошёл на базар,
где рабынь продают,
И тебя я искал,
Но тебя не нашёл,
Но тебя не нашёл.
 

Сидевший рядом помощник моего дяди Андрей Михайлович Александров-Агентов, сверкая своими огромными очками, похвалил моё произношение.

Затем пошли два отрывка из «Маленького принца» Экзюпери. Черкасов всё переспрашивал:

– Как там по-французски «приручать»? – И восхищался. – Ах, какое красивое слово «апривуазе», намного красивее, чем наше.

– Коля, – обратился к нему Кармен, – с твоим гнусавым голосом тебе бы не в актёры, а в специалисты французского языка. Читал бы стихи Поля Элюара и ухаживал за хорошенькими парижанками.

Тут кто-то вспомнил, что на банкете в честь труппы из «Комеди Франсез» Олег Ефремов, слегка перегрузившись водочкой, подошел к примадонне и со всего размаху шлепнул её по заднице.

Та взвизгнула, но, обнаружив за спиной добродушно улыбающегося известного режиссёра, пришла в неописуемый восторг.

* * *

На следующий день Хельмут позвонил мне и сказал, что заедет в шесть. Не успела я возразить, как он повесил трубку. Это была его манера разговаривать – коротко, ясно, как приказ.

Первым, с кем мы столкнулись в фойе Большого театра, был мой отец. Он приветливо поздоровался с Хельмутом за руку, сухо кивнул мне и, взяв под локоток какую-то дамочку, направился в зал. За ними на почтительном расстоянии шла охрана.

Наши места в партере по случайности оказались на одном уровне с его ложей. Я, с трудом различая в темноте лица, сумела рассмотреть спутницу, сидящую справа от отца. Это была министр культуры Екатерина Фурцева.

Слушая арию Бориса Годунова, я осторожно поглядывала сбоку на своего нового знакомого. Он настолько выпадал из круга моих московских друзей, что казался пришельцем с другой планеты. Акцент, сердечная улыбка, а главное, особый строй души – бывший военный лётчик, он вёл себя на земле как временный гость, – всему радовался, ничего не принимал близко к сердцу, ни к чему не привязывался и ничем не дорожил.

Ощущение нереальности было таким сильным, что я невольно прикоснулась к его руке. Тотчас он сжал мою нежно и крепко и не выпускал до антракта. Стало скучно слушать об окровавленных мальчиках в видениях цареубийцы.

– Поехали ко мне, – просто сказал Хельмут.

Если бы он в тот момент предложил поехать на Северный полюс или в африканскую пустыню, я бы отправилась за ним не раздумывая.

Мы зашли в правительственную ложу попрощаться.

– Я тебе вечером попозднее позвоню, – пообещал отец. – Есть разговор.

Прекрасно зная, о чём пойдет речь, я пропустила это мимо ушей.

* * *

От Большого театра мы пошли вверх до площади Дзержинского. Хельмут снял с себя чёрный мохеровый шарф и накинул мне на плечи.

– Хорошее начало, – грустно улыбнулась я, – я в нём как вдова.

– Это не простой шарф, волшебный, – сказал он, – спас меня однажды, когда я в далёком прошлом катапультировался и провалялся в лесу несколько дней. Без него я бы пропал.

Было тихо, безлюдно, умиротворённо.

Хельмут осторожно привлёк меня к себе.

Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, под памятником Дзержинского.

– Под верной охраной, – пошутил Хельмут.

Думали ли мы в ту сказочную ночь, что карающая рука рыцаря внутреннего порядка дотянется и до нас.

– Пойдём отсюда, – сказала я. – Не люблю это место.

– Смотри, снег! – радостно воскликнул Хельмут.

Я оглянулась и ахнула – площадь покрылась чистым, сверкающим голубизной пушистым одеялом.

– Айда глазеть на вечернюю Москву, – сказала я.

* * *

Так начался наш роман, и жизнь пошла – сплошной полёт – на взлёте и на срыве! Будто чувствуя, что оборвётся это сумасшедшее счастье, мы пили его горстями.

С этого дня я бросила вызов близким, властям, самой судьбе. Принялась ломать, подгонять под любовь свою жизнь.

Не было сомнений ни у меня, ни у Хельмута в чувствах – сильных, губительных, фатальных. В глубине души мы понимали, что идём по тонкому льду. Это придавало нашей любви горьковатый привкус и делало её ещё крепче, больнее и отчаяннее. Бьющая через край, она казалась нам всепобеждающей.

В то время я не ходила, а летала. «Не прелестничай!» – говорил мне Хельмут вместо «не кокетничай». Но я именно прелестничала.

Хотя наши сердца были открыты друг другу и мы не пытались самоутверждаться по принципу «кто кого», поначалу не все шло гладко. Слишком разными мы были по характеру и воспитанию, а в чувствах нетерпеливы. К тому же всякий намёк на обывательское благополучие вызывал во мне протест. Уберечь наши отношения, которые рисковали закончиться в любую минуту, было непросто. Но Хельмуту это удавалось. Наступив на своё мужское самолюбие, он смирился с нашей несовместимостью.

Помню, он брал мою студенческую тетрадь с конспектами, единственную для всех предметов. В ней не было ни начала, ни конца, записи иногда шли вкруговую, и разобраться в этом кошмаре могла только я. Хельмут долго и внимательно вчитывался и, отложив тетрадь, говорил: «Личность, ничего не скажешь!» Я же при виде его аккуратных записей лекций военной академии презрительно фыркала, называя это признаком ограниченности.

У Хельмута было замечательное качество – всё, что он делал, он делал увлечённо, основательно и доводил до конца. Чистил ли ботинки – непременно до зеркального блеска, резал ли салат – ровными тонкими ломтиками, писал ли диссертацию, читал ли книгу – всё захватывало его полностью, принося радость не столько от результата, сколько от процесса. Я же была нетерпелива, спонтанна, эмоциональна и, берясь за что-то, редко доводила до конца.