Текст книги "В тени кремлевских стен. Племянница генсека"

– Не будь таким прилизанным немцем, – просила я.

– Не могу иначе, так воспитан, – оправдывался он.

Даже ел Хельмут, тщательно пережёвывая каждый кусок, и не переставал удивляться моей манере изящным движением аристократки отрезать кусочки и заглатывать их, почти не жуя.

– Ты маленький несносный крокодил, – говорил он. – Это плохо для здоровья.

– Здоровье моё в порядке, а жуют только коровы.

– Значит, я корова? – смеялся он.

– Нет, ты бык, – поправляла я.

– Будь хорошей девочкой, – просил он.

– Завтра, – обещала я.

– Ты язычница, в тебе нет никакого христианского послушания.

Он был прав, он во многом был прав, мой умный, рассудительный Хельмут. Но что я могла поделать со своими эмоциями, переполнявшими до краев?

– Красота и смиренность – лучшие черты твоего характера, – смеялся он, намекая на мою необузданность. – Ты – мустанг, в тебе наверняка Чингисхан или калмыцкий князёк сидит. На это я и попался, как воробей на мякину, – признавался он, любивший, как многие иностранцы, изъясняться идиомами.

Я фыркала, но не возражала. Родство с Чингисханом мне нравилось. Хоть и зверь был, но мужик – железная кость.

* * *

Воспитанию Хельмута, старше меня на много лет, я поддавалась плохо. На критику огрызалась:

– Прекрати топтаться своими фашистскими сапогами по моей нежной русской душе!

Он смеялся:

– Разве я похож на фашиста?

– Ты не похож ни на кого, ты инопланетянин, случайно залетевший в мою жизнь, – говорила я, обнимая его.

– Полетишь со мной на мою планету? – спрашивал он, прижимая к себе.

– Я с тобой полечу даже в преисподнюю, – серьёзно говорила я, глядя ему в глаза.

– В преисподнюю нам ещё рано. Давай сначала как следует нагрешим, – смеялся он.

Бури, которые я поднимала время от времени «в стакане воды», как шутил Хельмут, намекая на мою узкую комнату, затихали, однако, быстро. Оба не переносили затянувшихся ссор или взаимного молчания и быстро мирились.

«Пончики!» – кричала я, набрасывая пальто на пижаму и прыгая с разбегу босыми ногами в сапожки. И мы мчались через университетский парк, обгоняя друг друга, к метро, к заветной будке, где толстая тётя Поля торговала жаркими, румяными пончиками. Завидя нас, она, игнорируя очередь, протягивала нам пакет. Недовольных усмиряла:

– Цыц, это дети мои!

Однажды, застав меня в слезах и выяснив, что я плакала от счастья, Хельмут улыбнулся:

– Только русские могут плакать, когда им хорошо. Достоевщина!

Стремительно развивающийся роман с немецким полковником привёл моего отца в полное смятение. Он понимал, что брак с Хельмутом невозможен.

Леонид Ильич ничего о моих похождениях не знал. Жалея брата, отец редко посвящал его в семейные дела.

Дядя, конечно, интересовался нами, племянницами, но на все вопросы неизменно получал короткий ответ: «Всё нормально. Учатся».

Бурный роман не мог не отразиться на моей успеваемости. Почти каждый вечер у нас была светская жизнь: гости, театры, музеи.

Факультет французского языка института им. Мориса Тореза находился на другом конце Москвы – в Сокольниках. Вставать рано было невмоготу. Декан факультета регулярно рапортовал отцу по телефону о моих прогулах. Тот, потеряв терпение, жаловался моей маме. Боясь моей очередной глупости, она летела в Москву на семейные советы.

Беседы, сводившиеся к «так, доченька, жить нельзя», наводили на меня смертельную скуку, но я любила своих родителей и обещала исправиться.

Встречаться с Хельмутом было чрезвычайно сложно. Ходить в общежитие иностранных аспирантов с паспортно-пропускной системой, где у него была отдельная квартира, было мукой. О моих посещениях узнавали не только ребята из КГБ, но и отец. Никакие задабривания дежурных не помогали. Подарки и цветы они принимали, а стучать на нас всё равно стучали.

Мы же, как два страуса, спрятав головы в песок, полагали, что до нас никому нет дела.

Университет – это государство в государстве. В нём можно было жить годами, не выходя за его пределы. На территории было всё, начиная с аптеки и кончая конференц-залами. Некоторые студенты, если им приспичивало отправиться в город, не имея ни пальто, ни курток, брали их взаймы у друзей.

В помпезном здании на Ленинских (ныне Воробьёвых) горах в пеналообразных комнатушках с мебелью сталинского образца жили студенты, приехавшие в храм науки со всей страны – будущая советская интеллигенция. Надо отдать должное – партия и правительство проявляло большую заботу о студенчестве. Мы учились бесплатно в самых престижных институтах и университетах, получали стипендию, платили за общежитие гроши. Столовые прекрасно снабжались продуктами, и у студентов не было бы проблем с желудком, если бы обслуживающий персонал не воровал.

Воровство в России неистребимо, воровство в системе питания и обслуживания – тем более. Повара, заведующие производством, администраторы, посудомойки, буфетчицы, сметчицы, кассирши во главе с директором столовой при попустительстве ревизоров – вся эта братия, призванная к благородной миссии кормить чужих детей, как правило, оторванных от своих семей, всё равно выносила ежедневно тяжёлые сумки с маслом и колбасой. И общественный контроль, и ревизия, и прокуратура были в их руках. Все прикормлены, куплены – свои.

Самые привилегированные столовые в университете были для профессорско-преподавательского состава и для иностранцев. Сюда же хаживала обеспеченная прослойка студентов и аспирантов. Кормили в них хорошо и недорого. Отец, зорко следивший за моим питанием, хвалил салаты и протёртые супы.

Конечно, в те давние времена мы ничего не ценили и принимали как должное.

Аспиранты, работающие над диссертациями, получали стипендию, на которую можно было содержать семью.

В США мне пришлось встречаться в эмигрантских кругах с советскими профессорами. К сожалению, я не слышала от них ни одного слова благодарности за своё прекрасное бесплатное образование.

Уместно будет сказать несколько слов и о наших спортсменах. Как-то случайно я услышала интервью двух героев советского спорта. Одна жаловалась, что в Советском Союзе им платили мало и валюты не давали, второй, не моргнув глазом заявил, что он, мальчик из барака, сделал себя сам.

В те времена советские спортсмены жили на государственной дотации. Бесплатными были катки, футбольные поля, спортивные площадки, тренеры, костюмы, поездки на соревнования с полным довольствием.

Им давали квартиры и дачи, отправляли в престижные места отдыха, наблюдали лучшие врачи. У них были привилегии, которых лишены были простые смертные. Таким образом, всем миром страна вырастила армию блестящих спортсменов, прославивших Советский Союз.

В США, где за все надо платить, родители закладывают в банки дома, чтобы ребенок мог сделать спортивную карьеру…

Но вернёмся к университетскому периоду. Всякий раз, когда меня в начале учебного года селили в новый блок общежития, он неизменно оказывался рядом с комнатой дежурной, осведомленной не хуже профессионального чекиста обо всех обитателях этажа.

Слежка и анонимки были в полном ходу и в храме просвещения. Рапорты обо мне и моем окружении составили бы приличный том жизнеописания. За моей спиной шла непонятная возня чуждых мне людей, шушукающихся, доносящих, придумывающих небылицы, творящих мерзости. О них я вправе сказать словами Гоголя: «На Руси есть такая коллекция гадких рож, что и теперь не хочется их вспоминать».

О посещениях Хельмута наша дежурная по этажу знала. Не успевал он войти, как кавалерийским аллюром она проскакивала через коридор и через минуту оказывалась у меня в комнате. Приходилось задабривать и эту агентшу. Хельмут, каждый раз приезжая из Берлина, привозил чемодан подарков для холуев, чтобы не мешали встречаться. Но мешали.

Из оперотряда, следящего за порядком в университетском общежитии, который отец в сердцах называл «жоперотрядом», многие после защиты диплома попадали в кадровые и внештатные работники КГБ. Этим молодым людям, не имеющим никакого жизненного опыта, давали неограниченную власть, и они пользовались ею в полной мере. Могли остановить любого и проверить документы, ворваться ночью в комнату студентов и обшарить в ней все углы. Эта дикость особенно была нелепой в храме науки. Конференц-залы, выставки, роскошная библиотека, кинозал с зарубежными фильмами, лекции на научные темы, академики, лауреаты – передовой фланг просвещения. А рядом – оперотряд с ухватками колымской вохры, зелёная поросль КГБ – достойная смена старшим товарищам по сыску.

Отношения с ними у меня не сложились. Можно сказать, что мы не полюбили друг друга с первого взгляда. Они шарили в моё отсутствие в комнате. Мне это не нравилось.

В ту зиму стояли сильные морозы. Не имея возможностей встречаться в своих общежитиях, мы с Хельмутом большую часть времени проводили в кинотеатрах, музеях, кафе.

Поздно ночью, когда всё было закрыто, а мы не могли расстаться, забирались в телефонные будки. На Хельмуте было длинное кожаное пальто. Он смеялся:

– Теперь я понимаю, почему немецкие солдаты проиграли войну. Я бы в таком холоде и шагу по приказу не сделал.

– Проиграли, потому что трусы, да и делать вам было здесь нехрена. Мы бы вас всё равно по одному передушили, – подхватывала я.

Но Хельмут не обижался. Славный у него был, однако, характер!

Много времени мы проводили у друзей. Москва в ту пору была очень демократичным городом. Можно было заявиться в гости без всякого предупреждения за полночь с компанией – и вас встретят как родных. Так было, по крайней мере, в 60-е годы. Не зря о них остались у всех, кому посчастливилось быть молодым в те времена, самые отрадные воспоминания.

За чашкой сногсшибательного кофе решались мировые проблемы. О русских посиделках хорошо написал поэт Иосиф Уткин: «На кухнях говорят взасос о всякой всячине, о слухах самых вздорных». В горячих спорах рождались великие истины – кто продал большевикам Россию, что было бы, если бы к власти не пришёл Сталин, как погиб Тухачевский…

Хельмут в политические разговоры не вступал. Только однажды, когда речь зашла о Хрущёве, он не выдержал и сказал:

– Такое впечатление, что только восточные немцы виноваты. Ваш Хрущёв так и сказал: «Восточная Германия – это мозоль на ноге западного мира. Мы имеем возможность наступать на неё всякий раз, когда нам этого захочется».

Но никто на его замечание не отреагировал. Проблемы немцев нас мало волновали.

В некоторых домах политикой не интересовались, считая её «неприличной девкой». Говорили о символизме цветов Флоренского, о его теории «мнимых величин» в беспредельном космосе, о профашистском учении Рене Генона, о неудачной попытке Достоевского создать идеальный образ славянина. Спорили до хрипоты. Сидели порой до утра. Разбегались на учёбу с дурной головой и твёрдым намерением не влезать впредь в эти дурацкие споры. Но наступал вечер, и мы снова бежали на кухонные посиделки.

У друзей можно было остаться на ночь. На диван бросались две подушки и пара пледов.

Не в пример мне, безалаберной и недисциплинированной, Хельмут никогда не опаздывал на учёбу. Даже после хорошей выпивки и утомительных разговоров в клубах табачного дыма, он находил силы встать вовремя, побриться, принять душ, чтобы свежим и бодрым ровно в девять ноль-ноль сидеть в аудитории военной академии или в библиотеке. Так что наша активная светская жизнь не помешала ему защитить кандидатскую, а позже и докторскую диссертации.

Случалось, он просил хозяев квартиры разбудить меня и отправить в институт. Но они – той же породы, что и я! – сами просыпали всё на свете. И вечером Хельмут находил меня в том же доме, на той же кухне.

– Не надоело? – спрашивал он.

Такой стиль жизни не очень нравился моему отцу. К тому же я запретила ему обзванивать моих знакомых, а друзьям выдавать моё местоположение, так что он по несколько дней не мог меня найти.

– Хоть в розыск подавай! – говорил он мне сердито.

– Зачем в розыск? Позвони в КГБ, они тебе обо мне всё расскажут, – злилась я.

Единственным утешением для моих родителей было то, что я вела здоровый образ жизни – никогда не курила и не пила.

Тем временем оперотряд продолжал шарить в моей комнате, прихватывая то, что им нужно. Давно была изъята переписка отца в период заговора против Хрущёва, семейные фотографии, некоторые французские книги. После одного из обысков таинственно исчезла единственная вещь, доставшаяся мне от прадеда-атамана, – перстень, украшенный рубинами и бриллиантами, пожалованный ему за «беспорочную службу на благо царя и Отечества». Внутри была надпись «честен перстень на казачьей руке».

Говорили, что, когда большевики грабили родовую усадьбу, прабабка зажала его в ладони, да так сильно, что на ней надолго остались кровавые подтёки. Но ничего не было так жаль, как любительской фотографии, на которой мои родители кружатся в вальсе.

После очередного посещения непрошеных гостей я пришла в штаб оперотрядников с заявлением о том, что у меня пропали ценные вещи, и попросила объяснить, на каком основании мою комнату подвергают несанкционированным обыскам:

– Вы не находите, что такая бесцеремонность начинает переходить в откровенную наглость? – спросила я начальника.

Он, бывший уголовник с печально известной Усачёвки, в ответ на моё возмущение неторопливо достал пачку фотографий с красивыми девушками и бросил на стол.

– Некоторые из них были несговорчивые, но мы их обломали, – сказал опер, закуривая и пуская дым мне в лицо. – Есть у нас один надёжный способ, хочешь, покажу?

– Ах ты, свинья! За такие разговоры тебе место на скамье подсудимых, и я это могу устроить! – взорвалась я.

– Руки коротки, – ответил он, спокойно и нагло глядя мне в глаза. – Пока что охотятся за тобой. Когда мой черёд наступит, тогда другое дело.

От такого цинизма у меня потемнело в глазах.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросила я, задыхаясь от возмущения.

– Перестань таскаться со своим недобитым фрицем. Мы ведь и из Москвы можем вышвырнуть.

Его слова ввели меня в полное недоумение. Кому я мешала?

– Только этого хотим не мы, – продолжал тем временем мой собеседник. – Нам всё равно, кто с кем спит. Мы лишь исполнители. А хотят там.

Он выразительно поднял палец кверху.

– Между прочим, я легко травмируюсь и обладаю весьма невыдержанным характером, так что под горячую руку могу запустить, чем ни попадя, – сказала я.

– Любопытно было бы посмотреть, – вмешался в разговор его напарник, молодой человек в коричневой замшевой куртке, с интеллигентным, спокойным и злым лицом, по кличке Дзержинский, которого, по слухам, съедала чахотка.

– Чё ты из себя вообще-то изображаешь? – спросил сидящий рядом с начальником белобрысый джентльмен с поросячьими глазками и короткими ушками мелкотравчатого зверька. Руки его были в экземных язвах с кровавыми расчёсами. Почувствовав приступ тошноты, я вышла.

Как хотелось от всего этого бежать. Но дальше границы меня не пускали.

В этом безумстве обысков и непрерывного контроля мы с Хельмутом продолжали жить, дышать и даже обустраивать свой немудрёный студенческий быт, сделав первую совместную покупку – большую белую шкуру. Хельмут по этому поводу, как всегда, шутил, что вот теперь и расставаться не след, а то придётся делить шкуру убитого медведя.

– Когда мы будем старые, – говорил он, – я буду на ней лежать в тёплой кофте и войлочных тапочках, а ты будешь сидеть рядом и рассказывать русские сказки. Как там у вас… Жила-была девочка. Она была озорная и непослушная. Боги ошиблись и поселили её в холодной, неприветливой стране, которая была под властью злых чудовищ. Однажды в эту страну прилетел принц. У него были серебряные крылья и золотые туфли. Девочка и принц полюбили друг друга. Они поженились, и принц увёз её в свою страну, где они жили долго и счастливо, пока не умерли, лёжа на шкуре медведя…

– Ну вот, – продолжал он, – теперь у нас настоящий медвежий угол. Не хватает камина, но камин я тебе обещаю, дай только срок…

– Будет тебе и дудка, будет и свисток, – подсказала я.

– Не суфлируй, я не двоечник, – обижался Хельмут.

В своих голубых мечтах мы строили фантастические планы на будущее. На столе, под жёлтым абажуром, почти упираясь лбами, рисовали, как оказалось, воздушный замок. Но камин, к моему большому удовольствию, в нём был предусмотрен.

Вечерами, забыв о тревогах и бедах, мы веселились, как могли.

У обоих была удивительная способность радоваться жизни и страсть устраивать вечеринки. «Ты, да я, да мы с тобой», – говорил Хельмут.

На маленьком столике расставлялись тарелки с нарезанными с немецкой аккуратностью сыром и колбасой. Мы даже умудрялись танцевать, вальсируя на одном квадратном метре, натыкаясь на мебель и стены комнаты. Смех мешался с поцелуями, мы полностью погружались в наш мир. Наверное, это был самый счастливый пир во время чумы.

Тем временем, твёрдо решив по чьему-то приказу довести дело до конца, университетские блюстители порядка не унимались. Поначалу их мышиная возня казалась нам чем-то ничтожным, мелким, от чего мы просто брезгливо отмахивались. Но становясь всё настойчивее и наглее, оперотрядчина стала занимать серьёзное место в нашей жизни. Каким-то чутьем я понимала, что моё сопротивление бесполезно и что рано или поздно власть свернёт нас в бараний рог, но злое моё упрямство и желание во что бы то ни стало противостоять этой мрачной сатанинской силе вновь и вновь бросало меня в неравный бой.

Узнав об истинной причине гонений, я всё же не очень представляла себе цели этих обысков. Ну, изъяли самую дорогую для меня фотографию и письма отца, а дальше что? Когда забрали учебник по истории для Сорбоннского университета на французском языке, который Хельмут по моей просьбе привёз из Берлина, я этим фактом не была обеспокоена. Ничего в ней антисоветского не было, и лежала она на полке открыто. Хуже обстояло дело с книгой «В круге первом» Солженицына, которая только появилась в рукописи и гуляла по университету. Не успела я прочитать и половину, как нагрянули мои старые знакомые.

Незваные визиты продолжались. Понятно, что никто никогда не посмел бы тронуть племянницу генерального секретаря без указаний свыше. Для семьи Брежневых я была как заноза, от которой нужно было избавиться. Жены братьев, Анна Владиславовна и Виктория Петровна, принялись плести против меня интриги, выживая из Москвы, и это полностью развязывало руки недоноскам-оперотрядникам.

Как-то в 70-е годы мама позвонила Якову Ильичу. К телефону подошла его жена и во время разговора упрекнула меня, что при нашей случайной встрече в больнице 4-го Управления я с ней не поздоровалась.

– Не сочла нужным, – отрезала мама.

– Почему она не заходит, пришла бы, может помощь в чём-то нужна, – сладко пела Анна Владиславовна.

– Аня, – сказала мама, которая не знала и сотой доли того, что вытворяли со мной мои родственники, – когда мою девочку травили, гнали из общежития, вы, как крысы, сидели по углам и спокойно за этим наблюдали. Теперь она ни в вашем общении, ни в вашей помощи не нуждается.

Вскоре после этого разговора Анна Владиславовна позвонила мне сама, что делала крайне редко, и пригласила на обед.

– Спасибо, не приду, – сказала я. – Мне надоело оправдываться за своё рождение, мне противны нелепые сплетни и злобная клевета, распускаемые вашими зятьями, и я так и не дождалась благодарности ни от вас, ни от ваших дочерей за то, что мама вернула вам мужа, а им отца. Надеюсь, вы понимаете, что сломали жизнь не только себе, но и двум хорошим людям…

В 1989 году отец сообщил о кончине своей жены. Я тут же к нему приехала. Предложила пойти вместе в церковь помолиться, но он отказался.

– Я ведь Аню никогда не любил, – сказал он, – жалко её, конечно, по-человечески жалко… Не была она счастлива. На её глазах расстреляли отца-белогвардейца, замучили мать. Со мной она большой радости не знала. Была хорошей матерью и бабушкой, тем и жила.

Показав на часы, стоящие на комоде, добавил:

– Остановились в момент её смерти. Я их не трогаю. Пусть память будет.

Я зашла в церковь и поставила свечку за упокой души рабы Божьей Анны.

* * *

Как-то Хельмут решил слетать в Берлин навестить мать и купить кое-что из одежды. Жил он в Москве на весьма скромную для полковника стипендию, поэтому ему было проще отовариваться на родине на марки.

Я поехала его проводить. Вылет задерживался, и нам пришлось просидеть в аэропорту несколько часов. В этот день я сдала два зачёта и была совершенно разбитая. К тому же, как оказалось, у меня начинался тяжёлый грипп. Наконец, объявили посадку, и я поехала домой в благих мечтах принять горячий душ и лечь в постель. Настроение было пакостным. Предстояло прожить две недели без Хельмута. В институте обстановка продолжала накаляться, и я не знала, допустят меня к экзаменам или нет. Идти на поклон к отцу после истории с книгой Солженицына, когда мне было сказано, что отныне я должна жить как мышь, не хотелось.

Добравшись до университетского общежития, я подошла к своей двери и с удивлением обнаружила, что она отперта.

– Входите, входите, – пригласил мужской голос, и дверь распахнулась.

На пороге стоял товарищ внушительного роста и могучего телосложения. Я вошла. На кровати сидел второй бугай в плаще и шляпе. По их физиономиям я поняла, что разговор будет не из приятных. К этому времени я отучилась задавать в подобных ситуациях глупые вопросы, вроде: «Как вы сюда попали? Что вы здесь делаете? По какому праву?» – быстро усвоив, что их права не ограничены.

Мне стало ясно, что кто-то сообщил об отъезде Хельмута. Шайка доносчиков не дремала. Правда, в беседе с оперуполномоченным меня как-то поправили: «Не доносчики, а осведомители». Будто от этого менялась суть.

Вечерние гости были для меня, однако, сюрпризом.

– Ну, – сказал товарищ в шляпе, – когда отбывать будем?

– Куда, позвольте поинтересоваться? – спросила я, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие.

Комната была настолько мала, что я очутилась между ними. Мне стало не по себе.

– Куда хочешь. Отправим в двадцать четыре часа с оркестром. Хватит, пожила в столице, пора и честь знать. Ведёшь себя плохо. Соседи жалуются, что гости твои шумят, мешают спать и заниматься.

– Это неправда, и вы это прекрасно знаете.

– Запомни, девочка, всё, что мы говорим, правда.

– Значит, так, дорогая, – сказал бугай, вставая с кровати, – собирайся, мы отвезём тебя в аэропорт.

– На ты можете разговаривать со своей любовницей, – сказала я, мучительно сдерживая внутреннюю дрожь.

Страх сменился презрением.

– Не забывайтесь, пожалуйста, вы всего лишь для меня холуй.

Глядя в его откормленную физиономию, я сказала, как он мне отвратителен и мерзок и что только импотенты роются в вещах молодых женщин…

Внезапно с быстротой кобры он выбросил руку вперёд, коротко и резко ударил ребром ладони по левой почке. Меня подбросило и швырнуло в пространство.

– Ты что, с ума сошёл? – крикнул второй бугай. – Давай скорее отсюда!

Это было последнее, что я услышала.

Очнулась я поздно. Первое, что ощутила, – солёный вкус на губах. Из носа шла кровь. В комнате было темно, и когда я встала, держась за стену, и включила свет, меня зашатало не столько от слабости, сколько от ужаса – пол был залит кровью. Очевидно, падая, я ударилась о край кровати.

Позднее мой отец выяснил, кто были эти визитеры, и потребовал, чтобы их наказали, на что получил короткий ответ: «Они уволены».

Всё это не могло не давить на психику, но, несмотря на угрозы, обыски и словесные оскорбления, ничего со мной они сделать никогда бы не посмели. Слишком могущественным был Леонид Брежнев для суровой расправы с его родной племянницей.

Издеваясь над «товарищами», я периодически напоминала им, что мой дядя самый главный в стране, меня любит, что потеря в моём лице будет для него невосполнимой. Наивность и непосредственность придавали мне некоторый ореол отважности и смелости. Как-то в разговоре с моим отцом председатель КГБ Владимир Семичастный сказал:

– Дочка у вас, Яков Ильич, что надо! Девчонка с достоинством.

С трудом добравшись до умывальника и, посмотрев на себя в зеркало, убедилась, что в таком виде появляться на людях невозможно – нос распух и кровоточил, под глазами кровоподтёки. Но кости были целы. Почувствовав себя такой маленькой, несчастной, одинокой, я села на холодный пол в ванной и зарыдала. Плача от злости, обиды, и боли, я подумала: «Сейчас вечер. Наверное, бугай в шёлковом кашне вернулся домой, и жена сказала детям: «Тише, не шумите. Папа пришёл с работы…» Я так живо представила этого папу-труженика, что невольно сжала кулаки.

За день я отлежалась. Отёк от примочек спал, дрожь в теле утихла, тошнота прошла. Я уснула. Утром меня разбудил телефонный звонок. Голос отца был взволнованный:

– Сиди дома, я скоро буду.

Превозмогая головную боль, я встала, умылась, припудрила синяки и надела тёмные очки. Но следы побоев скрыть не удалось.

Вскоре прикатил отец.

– Удрал из клиники на пару часов, – сказал он. – Мир не без добрых людей.

Обычно он приносил мне что-нибудь вкусное – хорошую рыбу, баночку икры, фрукты. На сей раз купил большую коробку с эклерами.

– Зачем так много? – спросила я. – Столько не съем, а холодильника нет.

– Ничего, раздашь соседям, студенты всегда голодные.

– Ну да, буду я откармливать этих свиней, которые на меня стучат оперотрядникам! – сказала я.

По привычке отдуваясь и обтираясь платком, отец сел на мой единственный стул и неожиданно заплакал:

– У нас в семье несчастье. Милу муж покалечил.

Младшая дочь моего отца, Людмила, была замужем за студентом МГИМО. Ещё до их свадьбы до меня дошли слухи о его скверном характере и что он не дурак выпить.

Успокоившись, отец рассказал мне, что накануне вечером муж Милы пришёл домой в подпитии и стал требовать пива. Пива в доме не оказалось. Наследный дипломат стал жену оскорблять, называя деревенщиной и плебейкой, и заявил, что женился на Миле только потому, что она племянница Брежнева, а в противном случае «не сел бы рядом даже ср…ть». Очевидно, в этом оскорбительном заявлении была доля правды, и Мила ответила ему соответственным образом. Негодяй взял бутылку и ударил её по лицу. Потеряв сознание, она упала в прихожей на пол. Когда очнулась и попыталась дотянуться до телефона, он ударил её второй раз.

Ночью Милу прооперировали. Как сказал отец, «нос собирали по косточкам».

«Боже правый! – думала я, слушая эту историю. – Да могут ли в жизни быть такие совпадения? Вся разница лишь в том, что она сейчас лежит в палате 4-го Управления кремлёвской больницы, а я не могу даже обратиться к участковому врачу. Что я ему скажу? Что меня ударили чекисты? Да кто мне поверит? А если я буду настаивать, меня засунут в психушку.

– Хочу с тобой посоветоваться, – вывел меня из горьких дум отец. – Отдавать этого сукиного сына под суд или просто выбросить из семьи? Он прибегал ко мне сегодня в больницу с портвейном. Хотел купить за бутылку. Плёл чушь какую-то, будто Мила ненормальная и хотела Катюшу (грудную восьмимесячную дочь) выбросить в мусоропровод.

– Плохого советчика ты выбрал, – ответила я. – Но если хочешь знать мое мнение, зачем тебе грязь, которую он выльет публично в суде, чтобы оправдаться и не попасть в тюрьму?

– Ты что, поправилась? – спросил меня отец на пороге, целуя в щёку на прощание.

Просидев со мной битый час лицом к лицу, он ничего не заметил!

Наутро раздался телефонный звонок.

– Я, Любка, после тебя поехал к брату, – сказал отец. – Он тоже высказался за развод без скандала. Посоветовал вышвырнуть прохвоста из семьи, а Миле вернуть нашу фамилию.

– Вот видишь, я была права.

«Прохвоста» выбросили из квартиры. Как сложилась его судьба, не знаю. Мила вскоре вышла замуж за Игоря Кухарева, парня из железнодорожного института.

Худо-бедно «зализав свои раны», я отправилась в кремлёвскую клинику навестить отца. Проходя по вестибюлю, увидела Милу, с марлевой повязкой на лице. У меня сжалось сердце.

Через две недели отёки мои прошли. Но после этого случая я перестала выходить по вечерам на улицу, вздрагивала по ночам от малейшего шороха и долго прислушивалась, прежде чем войти в свою комнату. Я боялась, что во мне разовьётся комплекс трусливого зайца, тот животный страх, который был несовместим с моим понятием о достоинстве.

Мальчики из оперотряда, инструктируемые агентами КГБ, тем временем искали способы вывести меня из терпения. И нашли. Во время очередного рейда из моих шкафов и чемоданов вывалили все вещи на пол. Сахар и растворимый кофе высыпали на стол и тщательно перемешали. Простыни связали в узел. Нижнее белье разложили на кровати… Надо отдать им должное – это были высокие профессионалы, хорошо знающие своё «дело».

Расчёт был верным. Художества эти мне порядком осточертели, но подобное жлобство было невыносимо. Во мне закипела такая злоба, что я готова была в любой момент кинуться в драку. Как фурия влетев в кабинет начальника оперотряда, бледная, дрожащая, тихо спросила:

– Доколе?

Моё душевное состояние им явно понравилось, и обыски они не прекратили.

Поначалу беседы с агентами КГБ и оперотрядниками, которых я за людей-то не считала, носили воспитательный характер. Журили, но мягко. Называя моих родителей «приличными людьми», намекали на то, что, мол, «в семье не без урода».

Один раз мне так и заявили:

– Неблагородно получается. Дядя из кабинета не выходит, трудится на благо страны, отец – заслуженный металлург, отчим – один из самых ценных специалистов, у матери – детский сад самый образцовый в городе вот уже много лет, а вы водитесь со всякой швалью, позволяете себе слишком много. Вы же советская женщина.

Тут я не выдержала:

– Я русская вне зависимости от системы.

Мой визави продолжал:

– К тому же вы племянница генерального секретаря. Такое положение ко многому обязывает.

Я так и подпрыгнула:

– Всякий раз, призывая к порядку, меня тычут физиономией в это поганое родство, которое ничего, кроме неприятностей, мне не приносит! Что, в конце концов, я делаю, чтобы отрывать меня от учёбы, от друзей и вообще от жизни? Если вы полагаете, что таким образом сможете получить компромат на моих родственников, то ваши старания напрасны. Ни одного слова вы из меня не вытянете!

– Успокойтесь, – примирительно сказал мне очередной «воспитатель», – ничего из вас вытягивать никто не собирается. Вы должны понять, что за границу мы вас выпустить не можем. Ваш, – он замялся, – любимый человек – иностранный подданный, к тому же имеет большой чин в армии. Брак ваш заведомо обречён.

– Да чёрт с вами, не выпускайте, – сказала я запальчиво, – но сексотить на своих родственников я не буду. Не тратьте ваше драгоценное время зря.

Что могла я ответить человеку, наделённому властью и способному решать мою судьбу? Мне и так всё было ясно. Но горячий, импульсивный характер не позволял мне смириться. Чем больше от меня требовали отречения от любви, тем упрямее я становилась. В разговоре я упомянула, что закон номер 47 о запрещении брака с иностранцами отменён.