Текст книги "В тени кремлевских стен. Племянница генсека"

– Доченька, что же это ты зимой в летней обуви гуляешь?

Не могу описать, что творилось в моей душе.

Растянувшись ещё не один раз, я наконец доползла до школы. После уроков села на скамейку в коридоре и задумалась, как мне добраться домой. Выручила Олечка – принесла валенки.

Излишне говорить, что я перестала ходить по этой дороге, избегая свидетелей моего позора.

Однажды, выбегая из школы, я буквально налетела на того самого красавца-югослава. Хотела убежать, но он схватил меня за руку и сказал:

– Постой! Надо поговорить.

Я не знала, куда деть глаза от стыда.

– Уезжаю я, – сказал он с милым акцентом. – Мне в университет пора.

– Счастливо, – пробормотала я и попыталась вырваться.

– Да постой ты! Я не закончил. Я скоро вернусь, а ты ожидай.

– Ага, сейчас! Держи карман шире! – сказала я, чтобы скрыть своё смущение.

– Я тебе подарок принёс, – улыбнулся он.

И протянул маленький свёрток.

– Спасибо, – пролепетала я.

– Пойдём, я тебя провожу. Я знаю, где ты живёшь.

Мы расстались друзьями. Дома в свёртке я обнаружила маленький флакончик с розовым маслом. Он хранится у меня до сих пор.

Прошло несколько лет. Я почти совсем о нем забыла. Однажды ко мне в общежитии Московского университета подошёл сосед по этажу и сказал:

– Слушай, какой-то парень из Белграда тебя разыскивал. Написал свой адрес и телефон, но я бумажку потерял. Его зовут Слободан Милошевич.

Когда по всему миру гремел судебный процесс по делу президента Югославии, я вздрагивала всякий раз, когда слышала его имя. Конечно, это был другой Слободан. Но когда объявили о смерти президента Югославии, я заплакала.

Это была первая романтическая история в моей жизни, которая осталась добрым воспоминанием, приправленным запахом югославских роз.

Приглашение на бал

И юность была —

как молитва воскресная!

Анна Ахматова.

Белая стая

Кажется, в 1962 году мама поехала к Якову Ильичу на семейный совет по поводу моей дальнейшей учебы. Ещё в школе я мечтала быть врачом и честно заработала полагающийся медицинский стаж, расфасовывая после уроков лекарства в ближайшей аптеке.

Яков Брежнев в то время жил и работал в Днепродзержинске, но уже поговаривал о переезде в Москву. В день приезда мамы его младшую дочь Милу прооперировали по поводу аппендицита. Она звонила отцу в кабинет каждые пятнадцать минут и просила прийти в больницу. Поговорить моим родителям не удалось, и мама в тот же день уехала. Позднее отец признался, что давно определился с моим будущим, намереваясь забрать в столицу.

Осенью 1963 года председатель Президиума Верховного Совета Леонид Брежнев начал перевозить своих родственников из Днепродзержинска в Москву. Сначала забрал мать и сестру Веру с мужем Никифором (Жорой) Гречкиным, родственников своей жены Виктории Петровны, затем брата Якова с женой. Старшая дочь Якова Ильича, Елена, доучивалась в медицинском институте в Днепропетровске, младшая там же заканчивала музыкальное училище.

Переезд всего брежневского клана в столицу был неслучайным. Именно в этот период началась подготовка к «дворцовому перевороту».

В этом же году Яков Ильич вернулся из Польши, где в течение четырех лет при его участии строился металлургический комбинат в Новой Гуте. В один из поздних вечеров он неожиданно приехал к нам попрощаться. Семейные посиделки затянулись до утра. Перед уходом, обняв меня, он шепнул: «Скоро заберу и тебя».

В Москве его семье на выбор предложили несколько квартир. Он поселился в Староконюшенном переулке рядом с канадским посольством. Кто в ту пору не мечтал жить на Арбате, где даже асфальт пахнет стариной!

Как раз в этот период в столице расселялись коммуналки в хрущевские пятиэтажки, а номенклатура перебиралась в престижный центр. Отец был доволен переездом еще и потому, что это помогло отбить от младшей дочери жениха, который ему не нравился.

Первые письма от Якова Ильича я начала получать, когда была ещё подростком. Мама, не без внутренней борьбы, под влиянием моего доброго отчима, признала его отцовские права. После того как он перебрался в Москву, переписка заметно оживилась. Начинал он свои письма обычно: «Дорогая моя золотинка!» или «Милая моя мурзилка!» и заканчивал: «Целую тебя крепко, остаюсь всё тот же твой Предок».

Узнав, что я передумала идти в медицину, очень расстроился. У него, как и у Леонида, который в своих назидательных беседах часто повторял, что в нашей стране «без бумажки – ты какашка, а с бумажкой – человек», был комплекс высшего образования, и он настаивал на моём поступлении в московский вуз.

Выбор пал на институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Мне в ту пору было всё равно, чем заниматься. Отец как-то напомнил, как во время одной из поездок Алексея Косыгина в Индию переводчиком была его дочь Людмила. Он также писал: «Вчера к нам в Комитет по науке и технике приехали французы, и я проводил с ними беседу по техническим вопросам через переводчика. Вспоминал тебя, и мне хотелось, чтобы ты переводила, моя золотинка». Можно сказать, что в выборе профессии он оказался моим крёстным отцом.

В марте 1964 года родители отпустили меня в Москву. Немалую роль сыграла телеграмма лаконичного содержания: «Твоё письмо получил, жду приезда Москву целую Брежнев». Перепуганный громкой фамилией почтальон притащил её к нам в два часа ночи. Она хранится у меня до сих пор.

Вводя в брежневский клан, отец тем не менее опасался, что меня могут обидеть. Накануне моего переезда в Москву, в июне 1964 года он писал: «…найдутся люди, которые будут плевать в твою чистую невинную душу. Я очень этого боюсь и не хочу, чтобы всякая мразь травмировала тебя…»

Его опасения полностью сбылись.

Столица, как всегда, была хороша собой. Купола церквей в Кремле празднично сверкали под солнцем, в Александровском саду ярко пестрели клумбы.

Меня, провинциалку, поражала деловитость и активность москвичей. Они сновали по улицам с сосредоточенными лицами, торопливо перебегали дорогу, теснились на станциях метро, бросались в трамваи и автобусы, брали штурмом прилавки магазинов.

Суетился человек новой формации. Было такое впечатление, что всё благополучие страны держалось исключительно на их трудоспособности. А между тем по всему городу были разбросаны предприятия и учреждения, работающие в убыток государству. В министерствах, конторах, институтах придуманных проблем шла повседневная мышиная возня – сметы, договоры, приказы, циркуляры, телефонные звонки, мелкотравчатые разговоры, убогие флирты и обмен мнениями на международные темы. И зависть, зависть. Завидовали все и всем: деревенские городским, рабочий инженеру, секретарь парткома секретарю обкома, завидовали номенклатурным работникам, их жёнам, детям, провинциалы завидовали москвичам.

Озлобленный, как сторожевой пёс, обыватель ненавидел владельцев машин и отдельных квартир.

Такими, по крайней мере, показались мне москвичи, с «чувством глубокого удовлетворения строившие социализм». Поражало их сознание превосходства над немосквичами. Аристократ не чванился так своей родословной, как москвич своей пропиской.

Каждый из нас имеет две жизни – та, которая есть, и та, которая могла бы быть. С приездом в Москву началась моя жизнь, «которая могла бы быть». Не пришлось бы мне пройти через тяжёлые испытания, если бы я не поддалась на уговоры отца. Моя умная мама всё это предвидела и, отпуская на московскую голгофу, плакала.

Отец встретил меня крепкими объятиями и широкой брежневской улыбкой. Тут же, в аэропорту, он вручил мне свёрток. В нём оказались великолепные босоножки и японская блузка, которая мне очень нравилась, и я долго её носила.

Всю дорогу домой он обнимал меня и целовал «в головку», как сам говорил и, по всей видимости, был искренне рад моему приезду. Я поняла, как он одинок.

Отец предложил остановиться в его квартире на Арбате. Но я наотрез отказалась. И после долгих препирательств сумела его убедить отвезти меня к старому другу моих родителей Льву Твердину, который жил с семьёй на Таганке.

Дядя Лева, преподаватель одного из столичных вузов и друг моего отчима, был человеком деликатным и интеллигентным. Я быстро подружилась с его старшей дочкой Женей. Добродушная, смешливая, со светлыми кудряшками, она на многие годы стала моей подругой, пока жизнь не разбросала нас по разным городам.

По утрам дядя Лёва будил нас неизменной фразой: «Нам бы спать да спать, сквозь годы мчась».

– Красавицы, – говорил он, – тут из Президиума Верховного Совета брат председателя звонил, просил после пяти вечера не отлучаться. Опять грозился повезти вас на развлечения. Ну и жизнь у вас, девки, – малина!

Вечером действительно заезжал на чёрной правительственной «Волге» отец и вёз нас, двух дурочек, в ресторан или в гости к очередной знаменитости, часто на загородную дачу в Барвиху, где кучковалась московская элита. Поначалу эти поездки были мне интересны.

Часто ужинали в ресторанах. Бывая в таких местах считаные разы, я первое время от смущения боялась перепутать нож с вилкой, спину держала прямо и по всякому поводу благодарила официанта, вызывая на его лице улыбку. Освоившись, осмелела. И однажды, непринужденно, взяв сигарету из пачки, попросила у отца зажигалку. Он молча забрал у меня сигарету и сказал:

– Никогда не делай этого при мне.

При внешней демократичности Яков Ильич был сторонником старых устоев. Для него курящая женщина непременно была гулящей. Дядя придерживался того же мнения. Когда отец рассказал ему об инциденте с сигаретой, возмутился и только по занятости не стал читать мне лекцию об этике поведения советской женщины. Ни до этого случая, ни после я никогда не курила.

Обычно мы ездили ужинать или обедать в рестораны на втором или седьмом этажах гостиницы «Москва». В те времена сюда часто наведывалась столичная знать. Подходили поздороваться и перекинуться парой слов с братом Леонида Брежнева разные люди. С большинством из них отец был на ты. Некоторые подсаживались к нам на весь вечер.

Мне довелось близко наблюдать многих знаменитых людей того времени – актёров, режиссёров, художников, писателей. С партийной верхушкой, которую народ знал лишь по портретам, мы встречались на дачах, в пансионатах, в ложах Большого театра, во Дворце съездов и на посольских приёмах, на которые отец таскал меня «для приобщения к столичной культуре».

В музее им. Пушкина мы как-то столкнулись со свитой, сопровождавшей министра культуры Екатерину Алексеевну Фурцеву. Пока она, мило кокетничая, беседовала с братом Брежнева, я стояла в сторонке.

Фурцева была дамой среднего роста с миловидным лицом и густыми, красиво уложенными волосами. По дороге домой отец сказал, что «у Кати потрясающие ножки и она умеет одеваться».

В конце августа 1964 года мне позвонила мама и попросила приехать. Она все еще надеялась отговорить меня от московской жизни. Через несколько дней я получила от отца грустное письмо. Он писал: «Вот и пролетели дни нашей встречи, такая пустота кругом. Тоска и подавленность. В первый день после твоего отъезда не мог отделаться от чувства потери самого дорогого. Я хочу, чтобы ты знала, что единственное утешение и счастье моё – это ты. Может, со стороны это счастье кажется ненормальным и смешным, но для меня оно самое ценное, что я имею. Это такая редкость быть не только дочерью и отцом, но и верными друзьями».

Он был прав. Жизнь нас сталкивала и разлучала, но мы всегда находили друг у друга поддержку и понимание. Так сложилось, что, несмотря на его всемогущество, в нашем общении он нуждался больше, чем я. «Ты мне нужна, – звонил он, – можно приехать?» И всегда было «можно». Со мной он позволял себе расслабиться, освободиться от постылой, навязанной судьбой роли «брата Брежнева». Не было необходимости скрывать, как трудно ему было приживаться в Москве, как скучал он по родному городу, в котором прошла вся его жизнь, по друзьям, любившим его не как «брата», а как хорошего парня Яшу, с которым можно было запросто выпить по кружке пива в ближайшем от комбината ларьке.

В Днепродзержинске, где его, как он говорил, «каждая дворняжка знала в лицо», он был своим среди своих. Слава брата ничего существенного в его жизнь не прибавила. После назначения Леонида на пост председателя Президиума Яков Ильич продолжал трудиться на том же комбинате, жил в той же квартире и пользовался районной поликлиникой. Там он был на своём месте и чувствовал себя комфортно.

В Москве положение Леонида Ильича заставило моего отца взять слишком высокую планку, осилить которую он просто не мог. Леонид, назначая его на ответственные посты в престижных заведениях, таких как Комитет по науке и технике, Министерство чёрной и цветной металлургии, сам того не желая, фактически погубил в нём специалиста и личность.

Вскоре в одном из писем отец сообщил: «Копию с твоей трудовой книжки снял, справку от медиков по форме 286 достал, в институт заявление написал и расписался за тебя. С документами у тебя всё в порядке». В этом малозначительном факте уже просматривалась всемогущая рука «брата Брежнева». Фамилия эта, как волшебное слово, как пароль, действовала безотказно ещё до вступления моего дяди на пост генерального секретаря.

Успокоив родителей и пообещав, что мы будем видеться часто, я вернулась в Москву. Отец заранее договорился со старым приятелем Леонида Ильича Мироном Денисовым, штурманом «Аэрофлота», чтобы меня доставили из Днепропетровска в целости и сохранности.

Спецсамолёт, на котором я летела, предназначался для партийных сановников местного разлива, для их родственников, высокого начальства и почётных гостей. Рейс был, само собой разумеется, бесплатный.

Рядом со мной оказалась милая пожилая пара. Старичок сосед, отрекомендовавшийся Ванюрочкой, смешно изображал сцены ревности своей добродушно улыбавшейся жены. Я смеялась до слёз. Бабулька в свою очередь с неподдельным негодованием уличала мужа в том, что тот молодится, убавляя себе годы. «Ему девяносто три, а не восемьдесят восемь, как он всем болтает!» – возмущалась она.

Отец поселил меня в лучшей по тем временам гостинице «Москва» на восьмом этаже в номере люкс по брони ЦК. Тут же примчалась горничная, впоследствии надоевшая мне навязчивым вниманием.

* * *

Совсем было смирившись с перспективой гулять по Елисейским полям в качестве переводчика, я, как это часто случается с глупыми молодыми девочками, мнящими себя красивыми и талантливыми, вдруг возмечтала об актёрской карьере. Участвуя успешно в школьных спектаклях и занимаясь в драмкружке при городском Дворце металлургов, полагала, что опыта у меня предостаточно.

В свои приезды в Москву мне приходилось общаться с известным и очень популярным актёром Николаем Черкасовым, с которым отец был дружен.

Однажды мы сидели с ним за столом в Доме актёра, ужинали. Будучи интеллигентом, он обходился со мной, молодым самоуверенным убожеством, как с равной. Отец, мягко выражаясь, не очень благосклонно относившийся к моей актёрской мечте, сказал, обращаясь к Черкасову:

– Коля, объясни этой дуре, какая её ждёт жизнь. В актёрки рвётся.

Николай Константинович Черкасов, явно ему подыгрывая, стал рассказывать, через какие трудности мне придётся пройти, прежде чем я доберусь до сцены.

– Например, – сказал он, улыбаясь, – таким девочкам, как ты, приходится спать с такими взрослыми дядями, как я.

– Ну, это не самое страшное! – искренне сказала я.

Отец от моего ответа чуть со стула не упал, а Черкасов засмеялся и неожиданно сердечно и крепко меня обнял.

В Дом актёра съезжалась богемная Москва. Здесь назначались встречи – деловые и личные. Мне нравилась весёлая и по-домашнему уютная обстановка. Ужинали часами, не спеша. Блюда были отменные: запечённые в сметане шампиньоны, осетрина по-польски, солянка на потрошках. В те времена можно было вкусно и дёшево поесть.

Завсегдатаи знали друг друга годами. Как в любом светском обществе, сплетничали, но не зло, а так, для удовольствия: кто с кем спит, кто от кого ушёл, кто кого подсидел, кто бездарен, но имеет «длинную волосатую руку».

По залу шло движение – ходили от столика к столику. Я, полагая себя без пяти минут актрисой, наблюдала из своего угла за популярными звёздами – Мишей Козаковым, Олегом Табаковым, Евгением Евстигнеевым… За нашим столом чаще сиживали представители старшего актерского поколения – Михаил Жаров, Эраст Гарин, Борис Андреев. Иногда подгребал Петя Алейников, как всегда, навеселе.

Эраст Гарин, великолепно исполнявший роли королей-дураков, был среднего роста, щупленький, с вечно удивлённым лицом. Ругался он, будучи «под мухой», виртуозно. Андреев увещевал его по-своему:

– Что ж ты, Эрашка, твою мать, не видишь, что перед тобой девушка, твою мать, сидит, непотребными словами выражаешься!

Эраст, делая испуганное лицо, прикладывал руку ко рту:

– Виноват-с, б…ь, прошу прощения.

Как-то, после ресторанного застолья, поддавшись уговорам Андреева, мы оказались у него дома. В гостиной собрались актёры, которых я до этого видела только на экране. После оживлённой беседы хозяин стал всех усиленно оставлять на чай. Отец, в очередной раз завязавший с выпивкой, на всякий случай уточнил:

– Только на чашку чая.

– Будь спокоен, Яков, – заверил Андреев.

Тотчас, как по мановению волшебной палочки, на столе образовалась огромная бутыль и блюдо с бутербродами. Помню, какой ужас охватил присутствующих. Актёр Мартинсон тут же засобирался домой.

– Сидеть! – рявкнул Андреев, сгребая его ворот пятернёй и усаживая на место.

Пришлось всем покориться.

Эраст Гарин, выпив две рюмки, приговаривая при этом: «Первая на опохмелье, вторая на веселье, а третья на раздор», – улёгся почивать на диван, на котором аккурат сидела я. Положив подушку мне на колени и умостившись на ней, он тут же заснул, сладко похрапывая.

Когда я попросила у хозяина обещанную чашку чая, он, увлечённый разговорами, ответил:

– Не барыня, сама нальёшь.

– А это куда девать? – спросила я и выразительно показала глазами на голову Эраста.

– Сбрось! – коротко приказал Андреев.

Я так и сделала. Проснувшийся Гарин выразил большое неудовольствие моим поведением, не выбирая при этом выражений. Я встала и вышла. За мной, увернувшись от медвежьих объятий Андреева, выскочил Сергей Мартинсон. Он был без машины, и я попросила шофера развести нас по домам.

– А Яков Ильич? – спросил он, насторожившись.

– Он останется здесь ночевать, – успокоила я.

– Надо доложить, – сказал он.

– Какого чёрта! – взорвалась я. – Это касается только его.

– Господи, пронесла нелёгкая, – сказал Сергей Мартинсон, усаживаясь рядом со мной на заднее сиденье машины. – Прошлый раз при такой же попытке к бегству он мне чуть рёбра не переломал. Здоров чёрт!

Мы отвезли по указанному адресу актера, который в благодарность поцеловал мне руку, и отправились дальше.

Не могу обойти личность совершенно замечательную, в которую по юности была влюблена. С Павлом Луспекаевым, наезжавшим частенько в Москву из Питера и останавливающимся в гостиницах, отец познакомился в начале 60-х годов и с тех пор стал его постоянным гостем и, разумеется, собутыльником. Луспекаев был для меня олицетворением истинного мужчины, благородного рыцаря, человека настоящего русского характера, широкой открытой души и горячего сердца.

Не чувствуя себя комфортно в отцовских пьянствующих компаниях и отказываясь всеми правдами и неправдами от участия в них, я при всяком удобном случае с удовольствием встречалась с Павлом Борисовичем. Видя моё молчаливое обожание, он, смеясь, говорил:

– Эх, Любка, был бы я помоложе и свободный, мы бы с тобой такой крутой роман завернули, чертям было бы тошно!

У меня сердце выскакивало из груди от этих слов.

У знаменитого актёра были серьёзные проблемы с ногами, и он с трудом ходил. Отец обожал Луспекаева и называл его Павлушей. Ему это нравилось. Он говорил, что так его называла в детстве мама. При внешней суровости Павел Борисович был мягким и сентиментальным человеком и чем-то напоминал мне Леонида Ильича. Когда он вспоминал детство, глаза его влажнели.

Как-то, будучи в мрачном настроении, он сказал:

– Встречал я, конечно, на своём пути людей достойных, но в основном – мелочь, навозная безделица. Вся жизнь их сводилась к ничтожному удовлетворению ничтожных потребностей ничтожными средствами, а моя – к борьбе с желанием дать им в морду. Как появится кто с живой душой, так он мне друг навек.

И повернувшись ко мне, наставительно заметил:

– Мужикам не верь. У них у всех одно на уме… Ну, иди сюда, я тебя поцелую.

Обняв по-отечески большими тёплыми руками, нежно целовал в щёку.

* * *

Мечты об актёрской славе тем временем не давали мне покоя. Я настаивала на ВГИКе, отец упирался.

В те времена всем было известно, что поступать во ВГИК без протеже – пустая затея. Не такие, как я бездари, многие таланты пробивались в Институт кинематографии по несколько лет. На мир кино моему отцу нужно было искать выходы. Самый прямой – через мадам Фурцеву. Во внутренних отношениях высшего эшелона власти соблюдалась строгая субординация. Отец предпочитал скорее обратиться за помощью к Екатерине Всемогущей, как он её называл, чем к ректору института или известному режиссёру.

Поиски министра культуры совпали с выходными днями. Летним вечером, идя по её следу, мы оказались на даче у какого-то генерала в Барвихе, где собрались представители высокопоставленной верхушки. Народ, порядком «нагрузившись», не обратил на нас никакого внимания. Отец не хотел задерживаться, боясь, что пристанут с выпивкой, – завязал в какой раз! – и принялся целенаправленно искать «Катю». Молодой человек в шортах и босиком на наш вопрос махнул куда-то рукой в глубь сада. Мы пошли вдоль аллеи с белыми ажурными скамеечками по бокам и на одной из них обнаружили министра культуры.

Она была слегка навеселе и, увидев моего отца, удивленно спросила:

– А, это ты, Брежнев?

Я стала делать отцу знаки рукой уйти. Но он, устав от моих домогательств, рискнул затеять разговор. На его просьбы она отвечала «непременно» и обещала роль у Бондарчука. На ней было милое платье с кружевным воротничком, что делало её похожей на школьницу.

– Совсем Катя оборзела, – сказал отец, возвращаясь по аллее к даче.

После общения с мадам Фурцевой мы отправились к «сливкам общества», которые мне показались изрядно прокисшими. Нам представилась такая изумительная картина, что я остановилась, разинув рот. Маршал Советского Союза Родион Малиновский, занимавший пост министра обороны страны, в компании брюхатых генералов нырял с бортика в фонтан. Один из ныряльщиков плавал, другой стоял рядом с маршалом со спустившимися ниже всяких дозволений трусами в больших белых ромашках. Плавающий седой господин тем временем вынырнул из фонтана с золотой рыбкой в руках до того счастливый уловом, что не заметил, оставшиеся в воде плавки. Восторг по поводу удачной ловли, сопровождался отборным русским матом.

– Вот, б…ь, – сказал маршал Малиновский, – а моя ускользнула из ручонок.

И для пущей убедительности растопырил пухлые пальцы.

Я мысленно молила Бога, чтобы эта перегулявшая компания нас не обнаружила. Рыбаки, однако, брата Брежнева заметили и ринулись к нам с воплями и предложением понырять вместе. С трудом отбившись от мокрых рук и слюнявых поцелуев с обещанием непременно быть завтра с утреца, мы вырвались на простор и почти бегом кинулись к поджидавшей нас машине.

Родиона Малиновского мне увидеть больше не пришлось, а слышать довелось. Когда отец лежал в клинике 4-го Управления, там же лечился министр обороны. У него были больные почки. Его мучили страшные боли, и, когда не действовали обезболивающие, он кричал. Слыша из отцовской палаты этот крик, закрывая ладонями уши, с грустью думала о том, как часто в жизни всё кончается трагично.

Все лето я жила в гостинице «Москва», где готовилась к экзаменам в институт им. Мориса Тореза. После работы, прежде чем ехать домой или к брату на дачу, заезжал отец. Приносил что-нибудь вкусное, проверял наличие продуктов в холодильнике, чтобы я не ходила в магазин и не отвлекалась от занятий.

Поздно вечером звонил с дачи брата и подробно расспрашивал, что я делаю. Обычно разговор проходил так:

– Звоню тебе по вертушке из кабинета Лёни. Все смотрят кино, а у меня душа не на месте. Волнуюсь за тебя. Экзамены не за горами.

– Как коммунизимь? – смеялась я, подражая Хрущёву.

По моей просьбе письменный стол в номере поставили напротив окна, и я могла любоваться церковными куполами Кремля. Время было летнее, весёлое, зубрить неправильные французские глаголы не было никакого желания, но отец контролировал каждый мой шаг, каждую за день пройденную страницу. Иногда, озверев от грамматики, я швыряла учебник на пол со словами: «Лучше в больничные няньки, горшки убирать». В таких случаях он с присущим ему тактом заводил песню про Елисейские поля. Этой пилюли хватало ненадолго, так что в институт я пришла совершенно неподготовленной, о чём впоследствии очень сожалела.

Несколько раз вечерами звонил дядя Лёня, всегда с одним и тем же вопросом:

– Занимаешься, Любушка? Занимайся, занимайся, надо в институт поступить.

И весьма довольный, что внёс лепту в моё воспитание, прощался.

Однажды какой-то любитель приключений и юных девиц, проживающий в той же гостинице, выследил меня и стал надоедать телефонными звонками. Воспитание не позволяло мне послать его подальше. Судя по разговору, это был вполне интеллигентный джентльмен, так что, смущаясь, я мямлила что-то невразумительное в ответ.

К одному из этих разговоров по своей вертушке подключился Леонид Ильич. Он внимательно выслушал мой категорический отказ встретиться в баре ресторана и сказал:

– А как насчёт встречи со мной?

– А вы кто, собственно говоря? – спросил мой воздыхатель.

– Я, собственно говоря, Леонид Брежнев, председатель Президиума Верховного Совета… Ну, так как, встретимся?

Мой телефонный обожатель немедленно ретировался.

– Только у меня и дел, – сказал дядя, – как разгонять твоих поклонников. Научись с ними расправляться самостоятельно. В следующий раз просто посылай их на хрен!

* * *

В Советском Союзе даже на уровне высших учебных заведений существовала система привилегий. Были так называемые «ректорские списки». Побеждали не знания, а положение. Для избранных экзамены были чистой формальностью. В такой список включили и меня, так что в институт иностранных языков я была зачислена. Дядя подарил мне альбом импрессионистов, а отец – позолоченную ручку – личный подарок Мао Цзэдуна. Мой отчим хранил её до самой смерти.

Но даже после поступления в институт меня продолжали держать в гостинице «Москва» до начала октября. В то время я не понимала, что из моего номера сделали конспиративную квартиру. Почти ежедневно отец приходил с новым действующим лицом, которое представлялось: «Иван Иванович, первый секретарь обкома партии…» Дальше шло название республики или области. Все были в костюмах и при галстуках, и в большинстве своём льстивы до неприличия.

У отца, как и у дяди, была манера быстро переходить на фамильярный тон, называя людей по именам. И местечковые божки храбрели, расправляли плечи, расслаблялись, в их голосах появлялись свободные, порой нахальные нотки. Я к ним относилась враждебно не только потому, что они мне не нравились, но и потому, что они были причиной моей изоляции от окружающих.

Однажды в гостиницу «Москва» пришли мои новые подружки. На их беду, в это время у меня в номере сидел отец с очередным визитёром. Я, делая вид, что занимаюсь, рассеянно посматривала в окно. Моих бедных подружек остановили у лифта мальчики из КГБ, провели в комнату дежурного администратора и продержали там три часа, выясняя, кто они, откуда, зачем пришли и в каких отношениях со мной и моим отцом.

Я продолжала настаивать, чтобы меня поселили к моим сокурсникам. Ознакомившись с общежитием института иностранных языков, отец по дороге долго качал головой:

– Надо Леониду сказать, в каких условиях живут наши дети.

О том, чтобы поселить меня в этом «сарае», как выразился он, не могло быть и речи.

Нажав на свои могущественные рычаги, он устроил меня в самое лучшее в Союзе общежитие Московского университета на Ленинских горах.

Осень 1964 года была загулявшей и шальной. Она никак не хотела сдавать свои позиции и вела себя непристойно, как молодящаяся старуха.

Однажды мне позвонили и сказали, что отец хочет, чтобы я его встретила в аэропорту. Он прилетел совершенно больной, измученный, но, как всегда, аккуратный, подтянутый, благоухающий дорогим одеколоном. Обняв, сказал, что летел на военном самолёте, и от перегрузок у него носом шла кровь. Багажа при отце не было, откуда он прилетел, я не знала, но по некоторым его намёкам поняла, что он по просьбе брата летал на Дальний Восток.

Мы подошли к поджидавшей нас машине.

– С приездом, Яков Ильич! – приветливо сказал шофер.

Отец, обычно очень внимательный к обслуживающему персоналу, только кивнул в ответ. Ему неможилось. По дороге пришлось остановиться.

Мы стояли у обочины. Яркими красками полыхал подмосковный лес – жёлто-зелёная, багряно-красная палитра, с едва уловимыми полутонами, и над всем этим великолепием – синее небо.

– Благодать-то какая! – сказал отец, жадно вдыхая свежий воздух и прислушиваясь к лесным звукам.

Он был бледен, на лбу выступили капли пота.

– Нехорошо тебе? – спросила я. – Может, в больницу?

– Не-хо-ро-шо, – нараспев, внимательно глядя на меня, сказал он. – За вас боюсь, за детей. – И помолчав, добавил: – Поехали, Любка, к тебе, отлежусь спокойно.

* * *

Комната в университетском общежитии, куда я перебралась из гостиницы, была меньше шести квадратных метров. Чтобы не мешать отцу, я вышла, укрыв его пледом.

Вечером сели пить чай.

– За то, чем я сейчас занимаюсь, башку мне Хрущ отвинтит и на место не поставит, – сказал он и засмеялся. – Соображаешь, мурзилка? Или ты у меня совсем дура?

Я не была совсем дурой и понимала, что отец активно принимает участие в подготовке к перевороту.

Заговор против Хрущёва был в самом разгаре, события близились к логическому завершению.