Текст книги "Колыбель моя"

Федор, потомок Ольгия

На фотографии – седовласый, почтенных лет мужчина. Умные улыбчивые глаза, овал лица потомственного интеллигента. И, может быть, только особой формы усы отдаленно намекают на древнюю родовую связь с запорожскими казаками…

В его комнате все говорит о нем – старинные книги и альбомы, картины и небольшие зарисовки, словно окошки в природу, ясные и светлые. С фотографий, любовно вправленных в рамочки, смотрят молодые мама и отец. Рядом его портрет, выполненный одним из его друзей – Е. В. Вучетичем.

Это он, Федор Максимович Лысов – один из тех, кто дал вторую жизнь нашему городу и чье имя можно встретить в книгах и архитектурных проспектах. Потому что он – автор или соавтор проектов многих сооружений, навсегда вписавшихся в биографию Волгограда. Один из них – памятник-ансамбль на Мамаевом кургане…

Человеку свойственно воображать не только свое будущее, но и прошлое. Кто он, откуда, чья кровь течет в нем? Федору Лысову удалось восстановить историю своего рода за три с половиной столетия. Пришлось вспомнить не только рассказы деда и прадеда, но и то, что когда-то им рассказывали их дедушки.

Ф. М. Лысов

Пришлось разослать множество запросов в различные архивы. А из полученных ответов шаг за шагом, словно мозаика, складывались веточки обширного родового древа.

Фамилия Никифора Лысенко, жившего в середине XVII века, появилась среди запорожских казаков в те самые времена, которые отмечены в истории многочисленными войнами с кочевниками. Его-то и считают многие поколения Лысовых основателем своего рода. А внук Никифора Ольгий, оказывается, жил в сторожевом коше в низовьях Дона, и жена его была донской казачкой. Сказывают, «была она хорошо обучена верховой езде, владела саблей, пикой и пищалью».

Один из сыновей Ольгия, Макар, был взят на царскую службу и принимал участие в русско-турецкой войне, был лазутчиком, то есть разведчиком, у генералиссимуса Суворова. «Когда он вернулся с войны, – вспоминал прадед Федора Максимовича, – то был уже не Лысенко, а Лысовым, так как какой-то фельдфебель решил, что все лазутчики Суворова должны быть русскими и записал фамилию в реестр «на русский манер». Другой же сын Ольгия погиб. Таким образом, в последующие годы за потомками Ольгия Лысенко прочно утвердилась фамилия Лысовы».

В тридцатые годы прошлого столетия дед Федора Максимовича Григорий Лысов вместе с семьей обосновался в Лисьей балке на берегу Донца. Вскоре в Лисичанске на Донбассе началась разработка угольных копий, и Лысовы – сам Григорий и его сыновья – оказались связанными с горным делом. «Мой отец Максим Григорьевич, – писал Ф. М. Лысов в своих воспоминаниях, – будучи рослым и здоровым, попал на военную службу в Петроград. Спустя время, он окончил школу прапорщиков и получил звание фейерверкера конно-артиллерийской бригады. Служил в гвардейской части Великого князя Николая Николаевича». Сюда же, в Петроград, он привез семью. Князь с уважением относился к своим охранникам, и они жили в достатке, в отдельном доме на бывшей Миллионной улице. Позже, через много лет, когда Федор уже студентом приезжал к родителям, мать часто рассказывала ему об этом периоде их жизни. «Я родился, – вспоминал Федор Максимович, – в один из морозных и хмурых февральских ночей 1917 года, в самую Февральскую революцию. На улицах шла стрельба, проносились конные отряды. Мать лежала в клинике «Отто», которую часто посещала вдовствующая Великая княгиня Мария Федоровна. Она раздавала подарки роженицам, а младенцам – серебряные крестики. Моей матери она сказала: «Твой сын, Наталья, проживет свою жизнь сполна». Вот с этим высочайшим напутствием я и живу».

Вскоре родители переехали на Украину, в родной Лисичанск, с которым у Федора Лысова были связаны в основном воспоминания детства. Большой дом, хозяйство. Мать доила корову, а младшие дети и вместе с ними кот Тузик терпеливо ждали, когда их чашки наполнятся душистым теплым молоком. На берегу Донца мальчишки мыли лошадей, расчесывали им гривы. Лошадей Федор любил особенно – нежно и трепетно. Через много лет, в конце войны, доведется ему служить под Иркутском, в тайге. И там его верным другом станет белая лошадь с романтическим именем Зима.

Еще в далеком детстве бывал не раз Федор вместе со взрослыми на охоте. И с тех самых пор стал он страстным, заядлым охотником. Впоследствии, вспоминая свои охотничьи походы по Сибири, вдоль берега Байкала или по горам Средней Азии, он описывал их так живо и детально, что собеседнику казалось, будто он сам участвовал в той охоте. С особым удовольствием бывалый охотник вспоминал походы на вальдшнепов в наших местах – среди Волги, на острове Голодном.

Но, как говорится, охота охоте – рознь. Одно дело – пойти на лисицу да настрелять столько, чтобы хватило на шубу. И совсем другое – принести домой потрясающие впечатления, запомнить, и какой в тот вечер был закат, и как с последними лучами бесшумно выпархивали из камышей изящные длинношеие птицы…

В семье Лысовых, потомственных донбасских горняков, не было ни архитекторов, ни живописцев. Склонность к художественному творчеству почерпнул откуда-то из глубины родословной лишь последний, десятый ребенок – Федор. В тридцать седьмом Лысовых постигло несчастье. Пятеро членов семьи – отец, старшие сын и дочь, два зятя – были объявлены врагами народа и сосланы. Федор в это время учился в Харьковском инженерно-строительном институте, на факультете архитектуры. И конечно, как «сын врага народа» был бы отчислен. Но на защиту талантливого студента выступил директор института.

Федор получил диплом как раз накануне войны вместе с направлением в Ташкент, недалеко от которого на берегу горной речушки Ангрен нужно было проектировать и строить поселок для шахтеров. Но отзвуки войны докатились и сюда. В 1942 году младшего лейтенанта Лысова призвали в армию и зачислили в личный состав так называемого восстановительного поезда, подразделения которого ремонтировали железные дороги, строили мосты. Последние годы войны служил Федор Максимович под Ленинградом, в прифронтовой зоне, а потом строил железную дорогу в тайге.

И лишь в 1945 году его вызвали в Москву, в Комитет по архитектуре, и направили на восстановление Сталинграда. Отказаться было нельзя, и он поехал, втайне надеясь отработать года три и вернуться на родину, в Донбасс. Конечно, тогда Федор Лысов, как и многие другие, не знал, да и не мог знать, что, отдав сердце и душу возрождению этого израненного войной города, он уже не сможет уехать из него никогда.

С тех нор прошли десятилетия. Но впечатление от самого первого знакомства с тем, что до войны называлось городом Сталинградом, всегда были живы в его памяти. Может быть, еще через столетие кто-либо из потомков Лысова тоже заинтересуется жизнью прежних поколений своих родственников и прочтет эти строки: «Поезд двигался очень медленно. Только на третьи сутки в тусклой заре он подошел к станции Гумрак, и из вагона по обочинам полотна я увидел завалы битой военной техники, искореженных вагонов. По ним, гонимые ветром, пробегали струи снежной крупы. Обогнув холм Мамаева кургана, поезд наконец затормозил среди развалин бывшего вокзала. На наспех сколоченном щите можно было различить надпись «Сталинград». Я вышел с перрона на площадь. В полумраке увидел торчащие из-под снега скелеты разрушенных зданий. Лишь бетонные фигурки детей вокруг бывшего фонтана застыли в своем веселом танце. Среди развалин краснели кирпичной пылью тропинки. Было раннее утро, и город казался мертвым. Но постепенно из торчащих над грудой камней труб стал появляться дымок, подтверждая, что где-то в подвалах и землянках все же живут люди».

Жилой дом № 28 по ул. Советской. 1954.

Архитекторы Ф. Лысов, С. Кобелев

А люди – особенно те, кто пережил бои в Сталинграде, – не просто ютились по подвалам и ждали. Они, несмотря ни на что, верили, что смогут возродить город, видели его в своих мечтах и были готовы работать для этого вдохновенно и самоотверженно. В воздухе витала энергия созидания. Федор Максимович вскоре понял это и, вдохновляясь общей идеей, уже не чувствовал ни прежнего разочарования, ни усталости. Во многом способствовал тому удивительный человек, главный архитектор города В. Н. Симбирцев. Лысов знал его еще со студенческих лет как известного мастера, члена-корреспондента Академии архитектуры. Вместе с К. С. Алабяном Симбирцев был автором проекта монументального здания Театра Советской Армии в Москве. Здесь, на развалинах Сталинграда, он смог довольно быстро создать творческий коллектив молодых архитекторов, сплотил их, пробудил в каждом мечту. Впоследствии многие из них – В. Е. Масляев, Е. И. Левитан, Ф. М. Лысов, другие – обрели свои неповторимые имена.

Первая архитектурно-планировочная мастерская уже работала, создавались проекты застройки центральной части города. Симбирцев нещадно критиковал обилие красивостей в архитектуре, учил молодых строго следовать закону стиля. Стало традицией устраивать маленькие конкурсы на различные композиционные решения памятников и знаков, связанных с тематикой Сталинградской битвы. На конкурс, например, был вынесен и проект памятника – танковой башни, которым обозначена по городу линия обороны. Наиболее подходящими оказались предложения Симбирцева и Лысова. В результате, как говорил Федор Максимович, «мы с ним наши проекты «поженили» и получили композицию, которая и была одобрена руководством города».

К концу пятидесятых годов вступил в действие новый генеральный план застройки Сталинграда, разработанный Академией архитектуры под руководством К. С. Алабяна. Планировка центральной части города по сравнению с довоенной была принципиально изменена. Проспект Ленина, улица Советская и Набережная приобрели направление, строго параллельное Волге. Именно в эти годы была заложена та застройка центра, которая и сегодня впечатляет своей архитектурной выразительностью. Этот период настоящей, дохрущевской, архитектуры в нашем городе связан с именем В. Н. Симбирцева и его ближайших сподвижников, среди которых, конечно, был и Ф. М. Лысов.

Немало в нынешнем Волгограде строений, воплотивших творческую фантазию и талант Федора Максимовича. Жилой дом № 29 на улице Ленина по его проекту был построен в центральной части города первым. Кругом еще были развалины, а он – высокий, белый, отделанный венецианским карнизом – вырос и радовал глаз, как чудо. Кстати, в народе этот дом прозвали – «домом с петухами». Почему с петухами? Потому что «петухи», а точнее изящные фигурки лебедей, чаек, осетров, были словно вырезаны на вставках дома и служили его неповторимым украшением. Позже появились другие жилые дома – на улице Советской, а также в северных районах города – и ни один из них не повторял другой. По проекту В. Е. Масляева и Ф. М. Лысова построено одно из самых запоминающихся зданий Волгограда – Дворец профсоюзов с оригинальным полукруглым фасадом.

Но, пожалуй, более всего с именем Ф. М. Лысова связаны проектировка и строительство Памятника-ансамбля героям Сталинградской битвы на Мамаевом кургане. «Идея увековечить память о Сталинградской битве именно на Мамаевом кургане, – вспоминал Федор Максимович, – возникла у скульптора Е. В. Вучетича и архитектора Я. Б. Белопольского еще в период создания памятника солдату-освободителю в Берлине, в Трептов-парке. Ведь именно здесь, на Мамаевом кургане, были завоеваны надежды на перелом в ходе Великой Отечественной войны. Согласно проектному предложению, на юго-восточном склоне Мамаева кургана намечалось возвести памятник-ансамбль, протяженный от берега Волги до вершины кургана. У проспекта Ленина предполагалась двухъярусная «этажерка» входной площадки памятника. Далее эстакада подводила к площади «Стоять насмерть», выше которой размещались «Стены-руины».

Здание панорамы по первоначальному проекту было выполнено в виде цилиндрического объема. Слева от него, среди берез и плакучих ив возвышалась скульптура «Скорбящая мать», отражавшаяся в небольшом трапециевидном бассейне.

На вершине кургана, как на своеобразном пьедестале, размещалась главная скульптурная группа монумента. Она состояла из двух фигур: Родина-мать со Знаменем Победы в правой руке и снопом колосьев в левой, а перед нею в коленопреклоненной позе солдат, целующий колосья».

Так вот каким мог быть сегодняшний памятник-ансамбль на Мамаевом кургане. Но этот первый проект принят не был. Действительно, Сталинградская битва знаменовала собой только середину войны, и венчать памятник-ансамбль должна была по логике не статичная композиция, повествующая о начале мирной жизни, а наоборот – призывающая к дальнейшему наступлению. Было дано задание разработать другой проект. Так появилась порывистая, динамичная фигура женщины, Родины-матери, с высоко поднятым мечом. Ее волевое лицо, гневно сдвинутые брови, развевающиеся на ветру волосы – все это олицетворяло непреодолимую силу и страстный призыв к освобождению Отечества.

Как член авторского коллектива, возглавляемого Е. В. Вучетичем, Федор Максимович принимал живое участие в этой работе, начиная с первых эскизов. За те годы Евгений Викторович Вучетич стал его близким другом. Любопытно, что первое их заочное знакомство состоялось задолго до встречи в Волгограде.

– Однажды в разгар войны, – вспоминал Федор Максимович, – приехал я в Москву в командировку. И, невзирая на военную обстановку, решил пойти в Третьяковскую галерею. Она была закрыта, работала лишь единственная экспозиция в небольшом зале – горельеф из пластилина «Клятва народа». Внизу стояла подпись автора – Е. Вучетич.

Горельеф понравился Федору. Но в тот момент он, конечно, не мог знать, что эта первая встреча с Вучетичем будет иметь продолжение и сыграет огромную роль в жизни и самого Лысова, и города, ставшего его судьбой.

В пятидесятые годы в Сталинград приезжало очень много людей – началось буквально паломничество тех, чьи родственники, знакомые воевали и погибли здесь в годы битвы. За Мамаевым курганом прочно укрепилась слава главной высоты России. Тогда и было принято правительственное решение об увековечении памяти героев Сталинградской битвы.

Творческие отношения с Вучетичем вскоре переросли в личную дружбу. Бывая в Москве, Федор Максимович часто останавливался в его собственном особняке недалеко от Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. В доме располагались и мастерские художника, и жилые комнаты для гостей. В фойе и переходах было выставлено немало картин, барельефов, скульптур, собираемых еще с тех пор, когда Вучетич учился в Академии художеств, а затем работал в студии имени Грекова. Впоследствии коллекцию работ дополнили и выполненные в миниатюре копии основных скульптур ансамбля Мамаева кургана. Кстати, лицо Богатыря, вставшего на защиту Отечества, имеет портретное сходство с В. И. Чуйковым. Сама же скульптура Родины-матери, ее лицо, но мнению Лысова, повторяет портрет жены художника Веры Владимировны. Но ему придано не свойственное этой кроткой женщине выражение гнева.

С осени 1958 года до самого открытия памятника-ансамбля в Сталинграде побывало множество экскурсий, делегаций, видных военачальников. Командарм Чуйков долгое время был военным консультантом на строительстве. Великолепные впечатления сохранил Федор Максимович об этом человеке. Многочисленные, только ему известные истории о буднях Сталинградской битвы он рассказывал столь живо и с юмором, что его могли слушать часами. А еще любил Василий Иванович рыбалку на Волге, куда с удовольствием его сопровождал не менее азартный рыбак и охотник Лысов.

За эти годы довелось Федору Максимовичу встречаться со многими известными всему миру людьми – генералом де Голлем, Джавахарла-лом Неру, Фиделем Кастро. Несколько раз приезжала в Сталинград на могилу сына Долорес Ибаррури. «Однажды Вучетич пригласил меня в Ростов, – рассказывал Федор Максимович. – Там в преддверии ноябрьских праздников открывали памятник, автором которого он был. Памятник представлял собой гранитную стену, венчала которую фигура всадника на коне. Без всяких сомнений, изображен был, конечно, С. М. Буденный. На трибуне разместилось городское начальство. Был приглашен и сам герой, в то время уже старенький. Рядом со мной стоял Миша Шолохов, попыхивая трубкой. Он с любопытством поглядывал на Буденного: редкие волосы на седеющей голове, но из-за щек по-прежнему торчали стрелки некогда пышных усов. Шолохов посмеивался, наблюдая, как по привычке Буденный закручивает свои усы – это выглядело уже не залихватски, а весьма комично. «Если бы не славный ореол этого человека, мог бы получиться неплохой юмористический рассказ», – заметил писатель».

…Да, Сталинград стал для семьи Лысовых второй родиной. Уже было ясно, что именно здесь, поднимая из развалин город, Федор Максимович состоялся как зодчий, как творческая личность. И во всех трудностях и радостях всегда рядом с ним были самые надежные люди – жена и две дочери.

В Лисичанск же после войны он попал лишь в 1946 году. За время работы в Средней Азии он утратил связь с родными – ведь они оставались на Украине, на оккупированной территории. Встреча через много лет была трогательной. Мать и сестер он застал постаревшими, измученными страхом постоянных бомбежек. От них узнал, что в 1945 году его репрессированные родственники были реабилитированы, но к этому времени в живых никого из них уже не осталось.

«Ах, война, что ты, подлая, сделала!» Это и про них, про Лысовых. Сестры и жены братьев Федора Максимовича после репрессий и войны остались вдовами. У всех было по одному ребенку, причем девочки. У самого Федора Максимовича и его двоюродного брата Ростислава тоже родились дочери. То есть наследников, которые продолжили бы фамилию Лысовых, больше нет. «Наш род, – писал Федор Максимович, – присутствовал почти три с половиной столетия, но теперь доживает свой век и постепенно гаснет». Хочется добавить: именно на таких родах, крепких и надежных, как на твердой почве, всегда держалась Россия. Проходили века, бушевали войны, а они вновь возрождались и возрождали родину свою. Примером тому – обыкновенная жизнь одного из потомков запорожского казака Ольгия – Федора Лысова…

Иечка
Рассказ

Дорога петляла, уходя в поля. Справа и слева необъятные картофельные плантации – хорошая картошка уродилась в тот год. Августовское солнце нестерпимо жгло. А небо, прозрачное и ясное, издавало какой-то отдаленный зловещий гул.

Было это под Сталинградом, на берегу Волги, близ поселка Татьянка. Огромный бронированный грузовик с фашистскими крестами на боках резко затормозил, напугав девушек, собиравших картошку. Открылась дверца, показалась знакомая белокурая голова медсестры Тони. – Иечка!

Тоненькую девчушку словно ветром сорвало с места, и в следующую секунду она уже была в кузове машины. Грузовик рванул с места и скрылся в клубах пыли.

Броневик с крестами был трофейным. И послали его сюда, на подсобное хозяйство завода «Красный Октябрь» за овощами для рабочих. Уже бомбили Сталинград, уже было позади 23 августа. Иечке не давала покоя мысль о семье: в городе, в Северном поселке недалеко от завода, оставалась мать с тремя сестренками. Годовалый брат умер месяц назад, перед самым отъездом Иечки в подсобное хозяйство. Двойняшкам Вере и Зое было по десять лет, младшей Юле только четыре года. Они, конечно, ждали Иечку, но пробиться домой под бомбами было невозможно.

Девчатам уже выдали справки на эвакуацию. Поговаривали, что их переведут за Волгу и отправят в тыл. Иечка рвалась пусть под бомбы, но домой – матери одной не управиться с малышами. Вот только как добраться – дороги разбиты, кругом патрули. Берегом Волги тоже не получится – горит даже вода. Отблеск гигантского пламени был виден и здесь, за семьдесят километров от города.

И вдруг этот трофейный грузовик. Все свое богатство – деревянный чемодан с селедкой, которую выдавали девушкам в подсобном, Иечка прихватила с собой. Она верила: мама и сестры живы, и чемодан окажется весьма кстати. Последний год, с тех пор, как отец ушел на фронт, Иечка в свои шестнадцать лет стала основным кормилицем семьи.

То было раннее утро 28 августа 1942 года. Грузовик с крестами, подпрыгивая на ухабах, спешил к Сталинграду. Звуки войны все приближались. Но о самой войне Иечка еще не имела понятия. Правда, фашиста уже видела. Это был немецкий летчик, сумевший посадить на поле подбитый самолет. Обычный парень с круглыми от страха глазами. Но он летел бомбить дома и улицы Сталинграда. Зачем? Кто звал его?.. Да, он был враг. Может быть, такие, как он, уже разбомбили дом, в котором Иечку так ждали?

Мысли путались. Час пути в душном крытом грузовике показался ей бесконечностью. Разговаривать не хотелось. И, как часто бывает в критические моменты жизни, в памяти всплывали картины прошлого. Раннее детство в Ленинске. Усталые глаза отца, любившего дочку, – она была похожа на него. Потом арест отца по чьему-то заявлению, что он – сын купца. Правда, отца вскоре отпустили. Но Печке было непонятно, почему ее отец, незлобивый, мягкий человек, сын мелкого торговца или даже купца, только поэтому был арестован как преступник. В чем он или его отец были виноваты?

Вспомнилась голодная зима тридцать третьего года. Печке семь лет, сестренкам по три месяца. Уже проданы и проедены золотые обручальные кольца родителей, старинная мамина брошь. По соседству умирала от голода старая женщина. Кто-то сказал, что у нее есть икона в серебряном окладе. Мама пошла в город и обменяла ее на пшено. Это спасло и старую соседку, и Печку, и ее крошечных сестренок. Богородица спасла, говорили потом.

А еще вспомнила Печка, как любила гулять по весенней степи. Подкарауливала дудаков – огромных белых птиц, любовалась ими. А то, бывало, выскочит из норы хорек – Печка с визгом бежать! Приносила она домой в подоле платья шампиньоны с мест, известных ей одной.

Любила Печка с детства петь, да и было в кого – мама-то певунья, сколько старинных песен, романсов знала. Отец тоже играл на скрипке, мандолине. Иной раз пели родители дуэтом – заслушаешься. И в редкие моменты, когда дома никого не было, Печка устраивала концерты сама для себя. Как-то распелась – глядь в окно, а у дома люди стоят, слушают. Позже Печке подарили гитару, а уж играть она научилась сама, на слух.

Да, пожалуй, все приятное, теплое оставалось где-то в далеких воспоминаниях, в дошкольном ее детстве. Пз последней же предвоенной зимы ей помнились только бесконечные очереди за хлебом на морозе. Семья к тому времени перебралась в Сталинград, отец начал строить дом. Жили, как и многие, трудно. Семиклассница Печка с вечера занимала очередь за хлебом. Утром, когда эта очередь подходила, она заносила хлеб домой и успевала в школу. Однажды уснула на уроке истории. Учитель разбудил ее и не без ехидства поинтересовался:

– Может, расскажешь нам, что тебе приснилось?

Печка не растерялась:

– Да вот приснилось, что покупаю хлеб – и никакой очереди!

…Грузовик резко затормозил и остановился. Печка очнулась от воспоминаний, услышала:

– Эй, девчата, вылезай! До элеватора доехали, дальше добирайтесь сами.

Они с Тоней спрыгнули на землю, огляделись. Печку поразили не только сплошные развалины, сколько тишина и безлюдье. И вдруг где-то далеко послышался не то свист, не то вой. Он стремительно приближался, нарастал. Девушки бросились в разные стороны, упали на землю. Иечка еще не знала о звуковом эффекте неразорвавшейся бомбы, когда кажется, что она летит только на тебя, именно на тебя, и нет сил вынести этот пожирающий вой, и нет места, где бы ты мог укрыться от него. Раздался оглушительный взрыв, земля загудела и содрогнулась. Не помня себя, Иечка вскочила на ноги и побежала. Потом вспомнила о Тоне, остановилась, огляделась – ее нигде не было. Вновь бросилась бежать – не разбирая дороги, не узнавая улиц и домов, в отчаянье и шоке, падая при звуке летящих бомб. Бомбежка ненадолго стихла. Иечка была, видимо, где-то в центральной части города. У одного из разбитых домов отвалилась стена, и в комнате хорошо было видно чудом сохранившееся пианино. Это была ее мечта. Мечта, украденная войной.

Обессиленная, она уже не могла бежать, а еле брела. И все-таки к ночи успела добраться до дома. Как ни странно, поселок был еще цел. Мать не надеялась, что Иечка сможет прибежать домой сквозь непрекращающуюся бомбежку и пожары. Но дочка вот она, жива! Радости не было предела. А Иечка не могла даже радоваться – впервые за последний месяц она провалилась в сон, позабыв о войне.

Как и тысячи российских подростков, чей нежный возраст по времени совпал с безумными планами одного германского шизофреника, повзрослела Иечка очень рано. Для шестнадцатилетней девочки больше подошла бы школьная парта, чем горячий цех металлургического завода. Но, увы, выбора не было – судьба отвела ей роль старшей дочери в большой семье. Осенью сорок первого началась ее трудовая биография. В огромный цех «Красного Октября», где плавили сталь, Иечку приняли периметристкой – она должна была замерять температуру в плавильных печах. Ватник и валенки не спасали от холода – цех-то открытый, а за воротами мороз. Рабочая смена, как у всех, по двенадцать часов, то есть весь день либо всю ночь. От яркого пламени болели глаза, хотелось спать, а к концу смены она спотыкалась от усталости. Но бросить работу Иечка не могла: ведь только она приносила в дом зарплату и только ей давали рабочую, самую высокую – на восемьсот граммов – хлебную карточку.

Поздними вечерами встречал и провожал Иечку на работу соседский парень Михаил. Разве могла она тогда знать, что пройдут годы, десятилетия, а он всю оставшуюся жизнь будет рядом с нею. Михаил был из того самого поколения первых фронтовиков, которые ушли на передовую с выпускного вечера.

Однажды в ночную смену в полном бессилии Иечка присела, казалось, на минутку и задремала. Проснулась от озноба и боли – подняться не могла. Домой ее привезли на «скорой»: жестокая простуда и ревматизм уложили в постель на три месяца. Лишь по весне, в марте она стала подниматься, заново учиться ходить. Возвращаться в цех врачи не разрешили. Другое дело – в поле, в степь, на свежий воздух. Так и оказалась она в подсобном хозяйстве завода. Природный оптимизм, умение быстро находить подруг и друзей выручали Иечку во всех ситуациях. А порой – и прибавляли хлопот.

Директор хозяйства сразу приметил эту юную, но «дюже бедовую дивчину» со странным именем Иечка. Особенно после того, как она сагитировала всю молодежную компанию переправиться на плотах за Волгу печь картошку и как раз в тот вечер, когда намечалось комсомольское собрание. «Знаю, чье це дыо», – ругался директор. Но и работа горела у нее в руках. Так что тот же директор не мог не назвать ее в числе лучших, за что Иечка получила премию – талон на отрез крепдешина. Правда, получить его не удалось – помешали фашистские бомбы.

Война неумолимо приближалась к Сталинграду. Начались бомбежки. 23 августа все дома, улицы, дороги, парки, площади были практически уничтожены. Город превратился в груды тлеющих обломков, битого стекла, пепла. А жителям, все еще остававшимся в городе, никак не хотелось верить, что фашисты в любой момент могут появиться на пороге их дома. Эвакуироваться? В общем, никто этого не запрещал, и многие сталинградцы успели перебраться за Волгу. Но в то же время никто не способствовал больным, старым, многодетным – тем, кто не мог сделать этого самостоятельно. В конце же августа думать об эвакуации было поздно – Волга, ее переправы находились под постоянным прицельным огнем фашистской авиации.

Жители Северного поселка почти все оставались в городе. Иечка с матерью, как и все соседи, вырыли в огороде яму-блиндаж, накрыли ее бревнами, забросали землей – получилось что-то вроде бомбоубежища. При звуках воздушного налета весь поселок уходил под землю. Как-то перед очередной бомбежкой забежала к ним во двор женщина с сыном лет четырнадцати, попросилась укрыться в блиндаже – ее дом уже разбомбили. Идти им было некуда, и как-то так получилось, что стали эти чужие люди, тетя Маруся и Саша, Иечке и ее семье роднее родных, разделили с ними все тяготы последующих военных лет.

Сентябрь стоял теплый, летний. Ребятишки ходили добывать провизию, лазали по разбитым составам. С горы уже было видно немцев. 27 сентября они появились и в поселке. Утихла перестрелка, мать вылезла из блиндажа и увидела, что по их двору расхаживают немецкие солдаты. Кадка с солеными помидорами, стоявшая в сенях, была почти пуста. Видимо, не опасаясь перестрелки, солдаты закусывали свой шнапс трофейными соленьями. Иечка тогда еще не знала, что шнапс и соленые помидоры ставили вояк всех времен и народностей на общую политическую платформу. В щель блиндажа ей и сестрам было видно, как немец требует у матери продукты, называя «бутер» и «милк». Мать отвечала ему тоном, далеким от подобострастия, что доить ей некого, что из всей живности в доме только кот – она показала на пробегавшего мимо тощего котенка. Немец понял – осклабился, расхохотался. О чем он подумал в тот момент? Может быть, понял, что, разбив и раздавив город, он, захватчик, не смог заставить его жителей служить ему, видеть в нем господина.

Неподалеку от поселка в песчаном карьере били родники. Утром, взяв ведро, Иечка по привычке пошла за водой. Взбежала на горку и неожиданно наткнулась на автобус – грузили раненых немцев. Охранник с искаженным злобой лицом заорал на нее, схватился за автомат. Иечка не помнила, как повернулась, медленно пошла прочь. Она уже чувствовала спиной выстрел. Но фашист почему-то не выстрелил. Так же медленно добрела до дома и еще несколько часов не могла вымолвить ни слова. Господи, зачем эти нелюди пришли сюда, на ее землю? Что им надо от нее, от ее маленьких сестренок, что?

Фашисты велели жителям поселка убираться. В один день они превратились в беженцев. Иечка с матерью собрали девчат, дали каждой по узелку – на случай, если потеряется. Вместе с соседями, знакомыми потянулись по направлению к Федоровскому саду. Еще вчера и позавчера здесь шли бои. Обходили обгоревшие трупы, перешагивали через оторванные руки, ноги. Ночевали в степи. Через несколько дней дошли до Калача, переправились через Дон. В Нижнем Чиру фашисты устроили сортировочный лагерь, огородили его колючей проволокой. Молодых и здоровых – в одну сторону для отправки в Рейх, остальных – в другую. Мать покрыла Иечку платком, как казачку, до бровей, велела взять за руку четырехлетнюю Юлю, будто бы дочку. Помогло.

Так начался их путь под дулом автомата – путь длиною в год. Суровикино, Белая Калитва, станция Ахтырка Сумской области. Затем Котельва под Полтавой. Здесь несколько сотен оккупированных беженцев поселили в здании клуба. Прошел слух, что начальник сель-управы должен отправить в Германию по разнарядке шестьдесят молодых женщин и девушек. Своих, местных, посылать не хотелось. Да и зачем, если можно отправить каких-то пришлых сталинградцев? Иечка по всем статьям попадала в разряд дешевой рабочей силы для Германии. К счастью, и на этот раз помог случай, выручила ее другая сестра, Вера, неожиданно заболевшая тифом. Боясь распространения инфекции, чиновники оставили семью в покое. Но ненадолго.