Текст книги "Колыбель моя"

Мать с тетей Марусей ездили на работу в соседний хутор, лущили кукурузу. Приносили домой кукурузные зерна, варили кашу. Иечка устроилась на работу на молокозавод – говорили, что оттуда не забирают в Германию. Появились новые подруги, друзья. Иечка уже хорошо говорила по-украински. Вечерами хохлушки пели задушевные песни, и она с удовольствием подпевала. С тех пор полюбила она украинские мелодии на всю жизнь.

Однажды воскресным утром появились в их доме чужие люди. Иечка испугалась, может, опять из сельуправы за ней? Оказалось, это сваты. Приметил приезжую певунью самый завидный жених Котель-вы – тракторист, сбежавший из армии. Услышала об этом Иечка – ну смеяться: милый, мне жених-то нужен, чтоб орденов во всю грудь! А у тебя что?

А из сельуправы действительно вскоре пришли. Соседи спрятали Иечку в подвале. Чиновник ругался, грозил, что всю семью отправит в лагерь. Что делать? Обидно быть отправленной в Германию, когда бои шли уже рядом, под Харьковом. В одно прекрасное утро загремела канонада поблизости. Немцы спешно грузились в машины, минировали мост. Вскоре начался бой. Село несколько раз переходило из рук в руки. И наконец, фашисты были выбиты из Котельвы. Но не все. Досужая и всезамечающая Иечка знала, что в одной хате прячется диверсионная группа – человек десять вооруженных немецких солдат. Тайком от матери разыскала она командира подразделения, освобождавшего Котельву, сообщила ему. Группу взяли, а смелая девушка получила благодарность от командования.

Наконец на улицах села воцарилась русская речь. Было лето сорок третьего. Шло активное наступление советских войск. До Победы было еще далеко. Но для Иечки она была уже несомненна, она была у нее в душе. Иечка ликовала – пусть впереди еще голод, трудности, пусть надо восстанавливать разбитый Сталинград. Главное то, что туда можно вернуться, что впереди мирная счастливая жизнь. И пусть она всегда будет такой!

…Миновали годы, десятилетия. Недавно на встрече ветеранов один пожилой усатый хохол затянул свою любимую «Нш яка мкячна». Неожиданно песню подхватила седовласая женщина с озорными молодыми глазами. Получился замечательный дуэт, им аплодировали, просили еще спеть.

– Так мы с вами земляки? – спросил хохол.

– Нет, я сталинградка.

– А откуда же знаете украинские песни?

– Да так, приходилось бывать…

Очи черные
Рассказ

Поезд, бесконечно длинный, уставший, поджидал своих пассажиров. Надпись «Сталинград – Брест» красноречиво намекала, что до конечной станции нужно трястись в вагоне долгих три дня и три ночи. Но это обстоятельство нисколько не смущало семилетнюю Милку, которая была дочерью человека с погонами майора и потому успела привыкнуть к жизни на колесах. Вот и теперь она отучилась в первом классе только один месяц, и нужно было ехать к месту нового назначения папы – в Польшу. Она радовалась тому, что целых три дня, и даже дольше, не надо будет спасаться от клякс и видеть в тетрадях эти противные красные тройки.

Милка шла по перрону первой, отыскивая нужный вагон. Ранец с книжками нисколько не мешал ей, тем более авоська с заветной шкатулкой. Эту старинную расписную коробку-шкатулку бабушка называла «ателье», потому что в ней Милка хранила трех маленьких пупсиков в сшитой ею самой одежке, а также цветные лоскуты, нитки, иголки, ножницы. За Милкой следовал папа с двумя объемистыми чемоданами.

Самая драгоценная ноша была у мамы – годовалая Лариска, которой пока было все равно, куда ехать и зачем. Мама, тонкая и красивая, в модном крепдешиновом платье и туфлях на высоком каблуке, с трудом скрывала досаду – только получили квартиру и более-менее обосновались в большом городе, и вот нужно все бросать и опять куда-то ехать…

Был последний день сентября 1956 года.

Вагон составляли в основном офицеры с семьями. Милка видела, как папа останавливался, здоровался с кем-то, улыбался. Все рассаживались, устраивались. Поезд наконец тронулся. Милке не терпелось выглянуть из купе, чтобы разведать обстановку. Но мама сказала строго:

– Людмила, лучше подумай, как будешь исправлять тройки в новой польской школе.

Милка на секунду задумалась, но тут же решила, что эти неприятные мысли надо оставить на потом. Тихонько приоткрыв дверь, она выглянула в коридор. И вдруг увидела, что из соседнего купе на нее смотрят черные-пречерные любопытные и озорные глазищи. Некоторое время они рассматривали друг друга. На голове незнакомой девчонки двумя смешными баранками лежали тоненькие косички. Атласные ленты никак не хотели держаться в них, и волосы задорными колечками выбивались по всей голове.

«Ага, глаза у меня, конечно, не черные, а какие-то там серые, но зато косы толще и красивее», – быстренько оценила практичная Милка.

Знакомство состоялось, и уже через несколько минут Милка рассказывала родителям, что в купе по соседству едет девочка Галя. Папа ее офицер, а маму зовут тетя Марина. И есть у них еще одна маленькая девочка и – что самое потрясающее! – зовут ее тоже Лариса. И едут они тоже до Бреста, а затем в Польшу, в город Свинтошев.

Новая подружка Милки, как выяснилось, была озорницей и артисткой, каких свет не видывал. Она уже знала всех пассажиров, из карманов у нее торчали конфеты, яблоки, подаренные «очаровательной девочке». Галя уже успела проверить, всамделишная ли борода у деда, ехавшего в последнем купе. Она умудрилась даже встать на руки и сделать несколько шагов по коридору вагона. Коровы на лугу провожали поезд печальными глазами, а Галя в ответ делала такую же грустную физиономию и мычала… Милка была в восторге, она никогда так не хохотала.

К вечеру, когда обе Лариски уже спали, их родители, умостившись вокруг маленького вагонного столика, наливали в бокалы шампанское за знакомство, и разговорам не было конца. Милка и Галя, предоставленные самим себе, устав веселиться, склонились над шкатулкой с пупсиками. Русая и темная головки соприкасались, но тогда они еще не знали, что волею судьбы не просто подружатся, а сроднятся надолго, на всю оставшуюся жизнь.

В Бресте было много суеты: бутерброды в придорожном ресторане, хлопоты с документами, утомительные часы в зале ожидания. Наконец семьи офицеров погрузились в другой состав – польский, и от границы началась дорога по чужой, таинственной и на первый взгляд не очень приветливой стране. Поезд то мчался мимо огромных вязов, которые, словно нахмурившись, угрюмо вопрошали: кто вы? зачем пожаловали? То нырял в стройные ряды вековых сосен – равнодушных и молчаливых. Как-то сразу наступила осень – назойливый дождик ехидными струйками стекал по вагонным стеклам. Яркий, залитый солнцем Сталинград представлялся нереальным, далеким.

Милкин сарафан давно лежал на дне чемодана. Галя, словно повзрослевшая, в теплом свитере, молча стояла у окна. Привычные чертики куда-то делись из ее темно-карих глаз.

– Где же мы будем жить в этом самом Свинтошеве? – в сотый раз спрашивала Милка папу.

– В каком-нибудь доме, в квартире, – терпеливо объяснял он.

– А Самохваловы? – не унималась Милка.

– Да и они где-нибудь поблизости. Городок-то маленькой.

Свинтошев действительно совсем не соответствовал Милкиному представлению о городе. В нем не было широких улиц, трамваев, асфальта и потока людей. Несколько кривых мощеных улочек, собираясь в пучок, образовывали перекресток. Редкая лошадь с повозкой да военные «газики» составляли весь его транспорт. Местных жителей днем почти не было видно. К вечеру же они устремлялись вверх по главной улице к небольшому деревенскому костелу. Остроконечный старинный храм был самым высоким зданием в городке. Прочие же домишки, в большинстве двухэтажные, с приподнятыми черепичными крышами, аккуратно беленные, были похожи один на другой и являли собой типичные примеры провинциальной, домовитой и симпатичной европейской архитектуры. А с высоты птичьего полета Свинтошев, утопавший в лесу на склоне огромного холма, вероятно, и вовсе не был виден.

Семьи Милки и Гали поселились в одном доме. Маленький дворик и старый-престарый сад окружали дом. На клумбе перед входом отцветали последние хризантемы. Было холодно. Тяжелые тучи с утра до вечера сеяли дождь на крыши домов, на отполированные камни мостовой, на покосившуюся скамейку.

Милкина мама, которой было привычно начинать жизнь заново в самых неожиданных местах, обладала удивительным талантом мгновенно наводить уют. В детской комнате были вымыты окна, на стенах заиграли солнечные обои, а видавший виды стол со следами от утюга и кругами от сковородок был накрыт скатертью, переехал к окну и превратился в стол письменный. В окно заглядывала и стучала веткой старая яблоня. Напротив через открытую дверь было видно, как на кухне весело трещали в печке дрова, варился борщ.

День начинался радостно. Схватив ранец, Милка скатывалась по деревянной лестнице, а во дворе уже ждала Галя в смешном капюшоне, из-под которого неизменно смеялись черные в мохнатых ресницах глаза.

Школа была недалеко, вниз по улице, в лесу, в таком же небольшом домишке. В единственном первом классе вместе с новенькими было двенадцать человек. Учительница позволила Милке и Гале сесть за одну парту, но смогла вытерпеть эту парочку весьма недолго. На следующий же день Галя оказалась за самой первой партой, пред неотрывным учительским взором. Но и здесь она ухитрялась веселить класс. «Олень, отвези меня в Лапландию», – читал мальчик у доски. В этот момент неугомонная Галя продевала пальцы в смешные колечки своих косичек, оттопыривала их – получались оленьи рога. Класс смеялся.

В Свинтошеве все было в лесу – просто сам город был лесом. Огромные шуршащие разноцветные ворохи кленовых листьев устилали дорогу от школы до дома. Одноклассник Андрей, рыжий, веснушчатый и озорной, как-то принес в класс в кульке из старой газеты странную малину – крупную, черную, с лиловым оттенком. Но на вкус эта ягода оказалась совсем не малиной. Приехавшие с юга Милка с Галей не знали, что здесь, в лесах Свинтошева, кроме грибов, черники, голубики, брусники, было изобилие крупной сочной ягоды, которая называлась ежевикой. Непроходимые заросли колючих кустов манили к себе. После уроков, побросав портфели, весь первый класс устремлялся в лес. Не замечая царапин, Милка и Галя азартно запихивали в рот пригоршни сочной ягоды. Домой приходили с лиловыми щеками и языком. Галя каждый раз делала страшную рожицу, пугая свою флегматичную сестренку. В воскресенье ходили по ежевику всей компанией в дальний лес. А вечером на плите в большой кастрюле уже варилось ароматное ежевичное варенье.

В непогожие дни девочки не расставались с утра до вечера. Сидя у окна, глядели на дождь. Милка неизменно шила платья для кукол. Гале же на это терпения не хватало, и она начинала сочинять всякие невероятные истории и сказки – про храбрых королевичей, которые и в воде не тонут, и в огне не горят.

Это были незабываемые дни.

В Милкиной семье любили петь, и считалось, что у Милки тоже хороший слух. Родители решили учить Милку музыке. Да и сама она с любопытством и воодушевлением смотрела на маленькие аккордеончики, выставленные в витрине военторга. Один такой очаровательный инструмент однажды перекочевал в их дом.

Появился и учитель музыки – юный солдатик из военного оркестра. Он приходил в точно назначенное время, долго вытирал сапоги и скромно усаживался рядом с Милкой к столу, на котором была специально устроена подставка для нот. Гале очень хотелось послушать, как Милка учится музыке. Но взрослые, зная ее неукротимое озорство, ни за что не разрешали этого, и дверь в комнату закрывалась. Все же однажды ее пустили на урок, взяв обещание сидеть тихо, не шевелясь. И действительно, первые минуты Галю не было слышно.

Милка уже довольно бойко, увлеченно пиликала гаммы. Учитель, как положено, делал замечания. Никто не обращал внимания на Галю. Она же каким-то невероятным образом оказалась под столом. За длинной скатертью ее не было видно. Одной катушки ниток из Милкиной коробки хватило, чтобы примотать ногу солдатика в сапоге к ножке стола. Последствия не замедлили сказаться – урок закончился хохотом. Галя боялась вылезти из-под стола, но удовольствие от удавшейся шутки было сильнее страха.

Всех, кто общался с Галей, восхищал ее врожденный талант жизнелюбия, вкус к жизни. Наказывать ее было совершенно невозможно. Розыгрыши, шутки были той естественной средой, вне которой она не могла существовать. Милке казалось, что Галя не умеет плакать, она умеет только смеяться – причем как никто, светло, заразительно.

Один случай заставил Милку изменить свое мнение. В лесах Свинтошева, как выяснилось, в годы Второй мировой войны тоже шли бои. Завалы битой техники еще не были разобраны полностью. Вездесущие мальчишки отыскали такое место недалеко от военных складов. Вот где можно было классно поиграть в войнушку! Правда, окопы за прошедшие годы поросли травой, в которой не было видно ни осколков обгоревшего металла, ни воронок от снарядов. Но зато там стоял почти целый танк, слегка покосившийся и ржавый. Открыть люк никак не получалось. Но пацаны не были бы самими собой, если бы все-таки не открыли этот люк. Выброшенная из люка граната разорвалась среди окружавших танк мальчишек. Троих сумели довезти до госпиталя. Четверым помочь уже было нельзя. Среди них оказался и одноклассник Милки и Гали рыжий Андрей. Учительница повела ребят попрощаться с мальчиком.

Андрей лежал в гробу какой-то обиженный и виноватый. Милка впервые видела хорошо знакомого человека мертвым – это было потрясением. Все молчали… Только Галя надрывно, без слез шептала: «Вылечите его! Ну пожалуйста, вылечите!»

…Прошла зима. Уже стаял снег, и на старой яблоне поселились суетливые скворцы. Однажды утром прибежала Галя и сообщила новость:

– Мы переезжаем в другой военный городок! Папа велел нам собирать вещи.

Милка почувствовала себя глубоко несчастной. Последнее, что сохранила ее память, было Галино лицо сквозь стекло кабины грузовика. Галя смеялась и что-то болтала. По щекам же безудержно катились слезы…

Обычно по окончании части сюжета говорят: прошло столько-то лет. Нам тоже не обойтись без этой фразы. Но не потому, что в памяти не осталось воспоминаний о более позднем времени. Просто так сложилась жизнь, что в последующие годы наших героинь связывали лишь письма, да и они приходили нечасто. Милка уехала с родителями под Ленинград, затем в Архангельск. На родину, в Волгоград, они вернулись почти через десять лет, когда Милка уже заканчивала школу. Отец Гали демобилизовался еще позже, и они вернулись в город без Гали: она, студентка филфака, доучивалась где-то на Украине.

Встреча подруг состоялась через пятнадцать лет. Галя окончила институт и приехала к родителям ненадолго. Она была невестой такого же, как когда-то ее отец, молодого лейтенанта. В Волгограде должна была состояться свадьба Гали, а на следующий день они отправлялись к месту назначения в Среднюю Азию. На свадьбе в ресторане «Маяк», у самой Волги, они и встретились первый раз после стольких лет.

Сиял июль. Из непогрешимой бирюзы неба лились на землю, на город, на реку потоки золотого жаркого света. Волга словно замерла, греясь в утомительных лучах.

Гости потихоньку собирались на круглой веранде ресторана, поздравляли молодых. Милка поднялась по ступенькам, закрывшись охапкой роз. Лишь по наряду невесты она догадалась, что перед ней Галя, та самая маленькая, озорная любимая подружка детства.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом обнялись. Кажется, ощущение было примерно одинаковым – годы сделали свое дело, и та доверительная детская дружба осталась лишь воспоминанием. Но воспоминанием незабываемым. Галя стала красавицей – высокая, статная фигура, властный взгляд бархатных глаз, меткий, беспощадный язык. Она удивительно напоминала Марину Григорьевну, свою мать, в молодости – настоящую потомственную донскую казачку. И не нужна была особая проницательность, чтобы увидеть, как мать гордится ею, как болезненно, до безумия обожает ее.

Аркадий, муж Гали, все больше молчал и ревниво оберегал юную супругу от внимания гостей. Один из ее бывших поклонников, субтильный очкастый гитарист, не скрывая зависти, картинно становился на колени и неверным тенором голосил:

 
Очи черные, очи жгучие, очи страстные…
 

Свадьба была в разгаре. С Волги наконец потянуло легкой свежестью. Гости веселились, желали молодым удачи в предстоящей дальней дороге.

Милка, сама не зная почему, как-то не разделяла общей радости. Ей казалось, что Галя делает все не то и не так. Она же коренная волжанка и потому должна жить на своей родине, а не ездить по всему свету за мужем-офицером. Досада и какие-то неясные предчувствия одолевали ее. Впрочем, время постепенно сгладило эти ощущения.

От Гали к праздникам приходили письма и открытки. Милка не успевала запоминать адреса – Казахстан, Мурманск и, наконец, Ленинград, где муж Гали учился в военной академии.

Годы бежали значительно быстрее, чем в детстве. Милка знала, что Галя, Галина Геннадьевна, работает в школе, преподает русский язык, что у нее есть свой первоклассник, сын Димка, и что она страстно мечтает иметь еще дочку. В последнем письме из Ленинграда Галя писала: «Уезжаем в Читу, а точнее – в поселок Борзя, где-то в тайге, рядом с китайской границей. Оттуда напишу».

Но оттуда Галя не написала. И вообще больше не написала никогда. О том, что произошло в Борзе, Милка узнала позже от родных Гали.

Жизнь в отдаленных закрытых военных городках мало изменяется со временем. Где-то в столицах и вокруг них вершится большая политика, меняются государственные деятели, в забытых всеми воинских поселениях все остается по-прежнему. Здесь живут как бы большими семьями, все зная друг про друга и подчиняясь своему внутреннему, неписаному, но незыблемому кодексу чести. Здесь земляк или сосед – уже ближайший родственник. Здесь на день рождения приглашают весь ДОС – дом офицерского состава. А если кто-то серьезно заболел, то в больницу несут последнее.

Единственное, чем напоминал военный городок в Борзе своих европейских собратьев, были примитивные хрущевки с так называемыми малогабаритными квартирами. А в остальном это был один из тех маленьких поселков, что разбросаны по всей забайкальской тайге. Летом здесь можно было, выйдя из дома, прямо во дворе под соснами собирать грибы. А зима, морозная и снежная, укрывала поселок более чем на полгода. Письма и посылки – вертолетом. А если кому нужно срочно добраться сюда – высылай тягач. Отключение воды, электричества было почти ежедневным и потому привычным. Нет воды – можно натопить снега, благо он чист, не то что в городе. Вместо электрических лампочек загорались в домах свечи. А уж на кухне выручали хозяек старые керосинки да примусы.

Были первые числа января 1982 года. Совсем недавно отметили Новый год. Елку наряжали недалеко от дома, в лесу. Всю ночь вокруг нее пели, смеялись, играли в снежки. Взлетали пробки от шампанского. Прошло лишь несколько дней, начались будни, но настроение было еще новогодним.

Галя любила зиму, как вообще умела любить все в этой жизни. С детства доводилось бывать в таких местах, где можно было действительно наслаждаться настоящей зимой. Не было человека в городке, взрослого или ребенка, кто бы не умел ходить на лыжах. В школьном дворе, на большом ледяном поле, допоздна горел прожектор, звучала музыка. Самые маленькие жители городка строили крепости из снежных комьев или носились на санках со склона небольшой речушки.

Шли зимние каникулы. В тот день рано утром, как всегда, Аркадий отправился в часть. Димка, едва позавтракав, сунул ноги в валенки, нахлобучил шапку и был таков – во дворе уже ждали друзья. Галя осталась дома. Впереди у нее было очень важное дело – менее чем через два месяца должна была появиться на свет долгожданная Катень-ка. Димка очень ждал сестренку, но иной раз ревниво фантазировал:

– Интересно, какие у нее будут глаза? Как у нас с тобой, черные, или папины – серые?

Галя смеялась:

– Вот родится, тогда и спросим, какие глаза ей больше нравятся.

Ночью мела метель, но к утру ветер утих. День обещал быть солнечным и спокойным, с небольшим морозцем – градусов двадцать пять. Электричество отключили еще ночью, и Галя решила, пока светло, написать письма маме, родным Аркадия да подруге в Волгоград.

Неожиданно раздался как бы хлопок и следом испуганный детский крик. Галя метнулась к окну – может, с Димкой что? И вдруг ясно почувствовала запах гари. Страшная догадка мелькнула в голове. Соседи по площадке были на работе, дома же оставалась восьмилетняя Лена. Галя выскочила на площадку, ясно, что медлить нельзя – из-под двери соседей сочились струйки дыма. Лена дверь не открыла – что там с ней? Галя схватила ключ, с трудом открыла дверь, переступила через порог. Ужасной силы пламя рванулось навстречу, дверь захлопнулась. Но Галя не обратила внимания на это. Горела кухня. Еще несколько секунд – и пламя охватит коридор. Но где Лена?

Девочка была в комнате. От испуга она не могла вымолвить ни слова, не могла пошевельнуться. Огонь расползался с невероятной скоростью. Уже стали трескаться, темнеть обои на стене, прилегающей к кухне. От дыма тошнило.

Растерянность вдруг исчезла. Галя отчетливо представила себе, что выход остался только один – балкон. Но дверь была задраена на совесть. Шпингалеты не поддавались. Галя схватила цветочный горшок, ударила по стеклу, потом еще, еще раз. Через несколько секунд Лена в одном платье, босиком, была на балконе. Господи, как вылезти самой? Сознание мутилось. Галя схватила какую-то тряпку, набросила на голову, на лицо. Но руки, плечи, спина… Казалось, что на нее выплеснули кипяток. Грузная фигура не позволяла протиснуться в оконную раму. И все же ей удалось выбраться на балкон. В ту же секунду она потеряла сознание и уже не слышала, как собрались люди, как приехали пожарные. Соседка прибежала домой. Увидев дочь живой и невредимой, не могла опомниться от счастья. Лишь позже и она, и все остальные поняли, сколь дорогую цену заплатила за спасение девочки Галя.

Лена рассказала, что взорвался примус. Ей повезло, что рядом оказалась Галина Геннадьевна…

Галя пришла в сознание на третий день в больнице. Она была накрыта специальным пологом, не касающимся тела. Любое прикосновение доставляло нестерпимую боль. Жар не удавалось сбить. Огромное количество обезболивающих препаратов могло быть опасным для еще не родившегося ребенка. Везти ее в ожоговый центр тоже боялись – далеко, не выдержит. Врачи посоветовали Аркадию дать телеграмму родным. Он, боясь напугать мать, сообщил: «Галя больна, лежит в больнице, приезжайте». Марина Григорьевна засуетилась, засобиралась: далеко, конечно, ехать, да и зима, мороз, но, наверно, дочке понадобилась помощь перед родами. В большой чемодан были сложены банки с волжскими соленьями и, конечно, с любимым Галей абрикосовым вареньем. Аркадий встретил ее в аэропорту в Чите. Все рассказал…

Галя была в сознании и обрадовалась матери. Даже попыталась пошутить:

– Видишь, мама, лицо у меня почти не пострадало.

Однако с каждым часом ей становилось все хуже. Марина Григорьевна все еще не могла поверить, что дочь умирает. Шестьдесят процентов поражения поверхности тела – такой диагноз, может быть, и оставлял бы надежду на спасение где-нибудь в столице. Но не в далекой Борзе.

Прошли еще сутки. Консилиум врачей решил, что, может быть, удастся спасти ребенка. Стали вызывать досрочные роды. Катенька родилась живой, но прожила лишь несколько часов. А еще через сутки у Гали началось неизбежное при таких ожогах общее заражение крови. Незадолго до смерти она на минутку пришла в сознание и лишь одними глазами попрощалась с матерью, с мужем. Казалось, в ее глазах уже не было той неизбывной боли…

Галю привезли в Волгоград на военном самолете. Гроб, обитый цинком, с маленьким окошком, был таким странным, нелепым пристанищем для нее. Милка даже в самом жутком сне не могла представить, что такой трагической окажется ее последняя встреча с черноокой веселой Галей.

Хоронили ее от дома родителей на Ангарском поселке. Улица Бурейская никогда не была так многолюдна. Впереди несли портрет Гали – красивое лицо с огромными черными озорными глазами. Таким ярким, незабываемым человеком она была в этой жизни. При погребении, как положено, были исполнены воинские почести – ведь она «погибла при исполнении гражданского долга».

…На старом Дзержинском кладбище, недалеко от главной аллеи есть памятник, на котором высечено: «Галя и Катенька Ивлевы». Иной раз незнакомые люди останавливаются здесь, кладут цветы. Часто приходят к этой могилке пожилые мужчина и женщина, по-хозяйски вытирают пыль, поливают кусты сирени. А еще иногда сюда приезжают двое военных – высокий генерал со слегка посеребренными висками, а с ним молодой лейтенант. Долго, неотрывно всматривается он в портрет на памятнике. И его черные очи, Галины очи, наполняются слезами…