Текст книги "Жизнь во время войны"

Глава тринадцатая

В сером свете холмы Оланчито казались призрачными и блекло-зелеными. Пыльные тропы обрывались в зарослях и на склонах так, будто то, к чему они когда-то вели, волшебным образом исчезло. У самого моря возвышались округлые холмы, макушки их щетинились низкорослыми пальмами, которые с прибрежной дороги казались вставшими дыбом волосами; дальше от воды горы становились круче, покрывались гранитом, а вершины их прятались за тучами. Два дня путники ехали по дорогам, а когда те кончились, то прямо сквозь заросли; джунгли успели затянуть собою самые страшные следы войны, но кое-что попадалось на глаза, ненавязчиво, но отчетливо. В основном – хотя иногда и приходилось пробираться сквозь заросшие папоротником развалины или воронки – все вокруг выглядело нормально. Зеленели деревья, кричали птицы и насекомые, потоки воды низвергались водопадами. И все же в воздухе было разлито какое-то злое очарование. Как будто беспорядочные выступы холмов поднимались над громадными скелетами, чьи гниющие кости пропитали ядом каждый росток. Отрава была в воздухе, наваливалась на людей, наполняла свинцом даже самый ясный и солнечный день, сковывала конечности, превращала дыхание в тяжелую работу.

Гондурасские холмы без всякой демаркационной линии перешли в никарагуанские, и путешественники заплатили за это пошлину, еще более упав духом, – даже Рэй был теперь молчалив и угрюм. Ехали медленно: сползали в крутые ущелья, застревали в реках и часами оттуда выбирались, ливни ослепляли, превращая окна машины в размазанные пятна. Попадая в разбомбленную деревню, путники всякий раз чуть ли не вздыхали с облегчением – столь жесткое свидетельство войны разгоняло сверхъестественную ауру. В некоторых поселках еще оставались жители, и там путешественники покупали красный бензин; его держали в смоляных бочках, и в нем была намешана всякая дрянь. Робкие обитатели деревень ютились, как обезьяны, в развалинах и прятались за шаткими стенами, пока гости не уезжали, – на искреннее гостеприимство рассчитывать не приходилось.

Некуда было деться от постоянных приставаний Рэя к Деборе и столь же навязчивого желания Тулли обсудить свои проблемы с Корасон; но редкими ночами Минголле с Деборой удавалось ускользнуть, отойти подальше от лагеря, поговорить и заняться любовью. Минголла так ничего и не понимал в их отношениях. Любовь увеличивала силу, и это затмевало мысли о том, что расцвет отношений требует решительных действий, а если еще учесть весьма нервное окружение, то о каких действиях вообще можно было говорить. Но мысли все равно лезли в голову, и, когда Минголла задумывался, когда он смотрел на Дебору и пытался представить себе их будущее, ему все меньше верилось, что оно вообще возможно. Они мало чем отличались от детей, которым попалось в руки оружие и которые столкнулись с чем-то, что не укладывается в логические рамки; несмотря на любые доказательства, случались минуты, когда Минголла был уверен, что все, чему они научились, – просто ошибка. Силясь удержать это невнятное понимание, он словно куда-то проваливался, забывал о войне, о ненадежных попутчиках, цеплялся за Дебору, а она за него.

Через девять дней пути они наткнулись на дорогу. Не на просеку или старую тропинку контрас, а на всамделишную желтую грунтовку – широкая и удобная для машин, она начиналась из ниоткуда и, петляя, уходила в холмы. Минголла предположил, что дорога была военная и прокладывалась, чтобы соединить базы, которые так и не построили; судя по дикости окрестных джунглей, дорогу забросили давно, однако ни одна травинка не нарушала ее гладкости – в дело явно пошли химикаты, изобретенные как раз для таких целей. Путешественники наткнулись на дорогу перед самым закатом, и, хотя ехать по ней можно было хоть всю ночь, Минголла решил, что психологически будет лучше разбить лагерь: если через несколько миль дорога оборвется, останется еще кое-какая инерция, она и пригодится им на следующий день. Он поставил «мустанг» на склоне холма в нескольких сотнях футов над дорогой, и они разбили лагерь у ручья, что тек по заросшей папоротником расселине.

В тот вечер Дебора с Минголлой спустились с холма и расположились на опушке джунглей; дорога проходила внизу и заворачивала в выемку между двумя холмами. В этой же выемке, словно яйцо, лежала луна, в ее свете желтая грунтовка казалась влажной и поблескивала минералами – не золотом, а скорее компостом, – еще она напоминала след гигантской улитки, проползшей отсюда на юг. Комаров не было слышно, только свистящие гласные ветра. Дорога смягчала пустоту, но тишина заполняла все вокруг настолько глубоко и плотно, что Минголле казалось, будто он ощущает вечный гул и вибрацию земли. Говорить среди этого безмолвия не хотелось: они просто сидели взявшись за руки и, словно чудом, любовались дорогой. Дебора положила голову Минголле на плечо, он ловил запах ее волос, ровные удары сердца, едва ли не слышимые в этой тишине, и чувствовал, как почти все, что было у него в жизни, обретает сейчас постижимую ценность. Теперь он знал, что такое любовь. Хотя вряд ли смог бы дать ей определение. Но верил, что отныне в любой миг сможет воскресить в памяти все эти то ли придуманные, то ли прочувствованные детали. Чем бы ни была любовь, она была здесь, сейчас, отчетливая и узнаваемая в тишине, дороге, стуке Дебориного сердца и тысяче других вещей.

Дебора села и, тряхнув головой, перекинула волосы на спину.

– Какой-то звук.

– Ветер, наверное.

Она встала на колени, разгладила юбку, стряхнула с нее росу. Затем указала на противоположный склон, где густыми лентами собирался туман:

– Скоро ничего не будет видно.

– А на что там смотреть?

– Все думаю, – сказала она через секунду, – как же сильно я изменилась. Мы с тобой совсем недавно, а кажется, прошли годы.

– В чем ты изменилась?

– Я уже не так уверена, как раньше. Когда я еще только собиралась в Панаму, мне просто нужно было выяснить, что там происходит. Потом захотелось стать частью… даже если это не моя революция, это все равно революция, я знаю. И все еще верю. Но сейчас я все чаще задумываюсь, стоит ли она того. Иногда представляю, как мы ото всех убежали. Спрятались – и пусть они там сами разбираются в мировых проблемах.

Минголла рассмеялся:

– У меня все наоборот.

– Правда?

– Ага. Раньше думал сбежать. Но чем ближе мы к Панаме, тем лучше понимаю, что хочу я этого или нет, лезть туда придется. И тем больше я зол на Исагирре. – Он опять рассмеялся. – Наверное, это и называется прорастать друг в друга.

– Может быть, – уныло согласилась она. – Но ты хотя бы меняешься правильно.

– Как сказать. Я подсел на ту же наркоту, что мудацкие раздолбаи, которые, как выяснилось, и крутят это кино.

– Ты до сих пор думаешь, что они раздолбаи?

– А разве нет? Посмотри, как они нас ведут через всю эту игру. Если они собрались договариваться о мире, то и его прохлопают тоже. Сама посуди. Два клана веками сидят на дури. У них в руках власть, а они только сейчас чего-то надумали. Хреновые перспективы, однако, у их мирного процесса.

– Похоже, так.

Он всмотрелся в Деборино лицо, странное и выразительное, как роза в глазу Корасон. Маленькое сокровище – таким оно виделось Рэю, человеку, у которого было все… но что делать, если сокровище недоступно, неприкосновенно даже для власти. Минголла был уверен, что уже сейчас он сильнее Рэя. Однако нужно вести себя осторожнее, не показывать Рэю слишком многого, с ним связан Исагирре, который перепугается, когда узнает, насколько они теперь сильны. Может, решит их уничтожить. А может, пора сцепиться с Рэем напрямую. До сих пор Минголла надеялся выведать у того хоть что-то, какие угодно обрывки, но вполне возможно, имеет смысл ему пригрозить.

– Дэвид, ты как будто за сто миль отсюда.

– Уже вернулся… Просто задумался.

– Ну… – Она прижалась к нему. – Если они раздолбаи, вдруг у нас что-то получится.

– Они корчат из себя богов, а значит, всей этой истории не повредит небольшая порция реальности. – Минголла уставился на дорогу, силясь разглядеть, что за черное пятно появилось между холмами. – Там что-то движется. – Он помог Деборе подняться, и они отступили под деревья.

– Остановилось, – сказала Дебора.

– Нет, погоди. Опять пошло.

Через две минуты стало ясно, что предметов два – темный и светлый – и что приближаются они неспешными порциями: проедут футов пятьдесят или шестьдесят, остановятся, затем двинутся снова; прошло еще две минуты, и стало очевидно, что это лошадь и фургон. Прицеп напоминал домик на колесах с островерхой крышей, темно-синие стены украшены пятиконечными золотыми звездами и полумесяцем; лошадь белая в серую крапину. Возницы не было. К колышкам на кучерском месте привязаны поводья, окна и двери черные. Чем-то пугало его приближение, пустой фургон шатался, точно тело без костей, и всем своим архаическим видом не предвещал ничего хорошего.

Фургон дополз до того места, над которым сидели Минголла с Деборой, и остановился. Лошадь топталась на месте, глаза вращались и горели лунным светом – старая лошадь, хриплое дыхание. Минголла вышел на дорогу, кобыла резко дернула головой, но не сдвинулась с места: ей как будто хотелось поскакать быстрее, но она подчинялась расписанию шагов и остановок, и Минголла появился как раз вовремя. Он взялся за уздечку, поддержал кобыле голову. Лошадиные глаза крутились, как на шарнирах, смотрели с ужасом, и Минголла, тронутый ее скульптурной красотой и безумием, понял, что с лошадью сыграли дурную шутку: кто-то вроде него самого, накачанный препаратами гений нового порядка, отправил клячу хромать по этой заброшенной дороге – ни для чего, просто из ничтожной прихоти. На Минголлу это подействовало даже сильнее, чем если бы что-нибудь столь же ужасное сотворили с человеком. Люди, в конце концов, того достойны, но лошадей, таких красивых и таких глупых, нельзя втаскивать в это дерьмо.

Дебора встала рядом, и Минголла передал ей уздечку.

– Попробуй ее приласкать, – сказал он, а сам забрался на облучок и нырнул в фургон.

Еще не распознав, что там внутри, Минголла интуитивно понял, что ничего хорошего быть не может, скорее всего, нет ничего вообще, а если что и найдется, то лучше бы ему об этом не знать. Через секунду он испугался. Но это была просто фантазия. Он прекрасно понимал, что интуиция не обходится без ужаса, ибо больше всего люди боятся напоминаний о своей уязвимости, а потому, оправдываясь сами перед собой, заранее навешивают на все неизвестное сверхъестественные штуки. У стены стояла койка, на полу перед ней размазался треугольник лунного света. Слабо, но отчетливо пахло чем-то живым, но нездоровым. Минголла замялся, не зная, стоит ли здесь копаться. В дальнем углу он заметил что-то блестящее и протянул руку. Пальцы нащупали гладкую бумагу и вытащили пачку глянцевых фотографий: каждая изображала секс между черной женщиной и толстым белым мужчиной. Пальцем ноги Минголла что-то задел, и это что-то с треском стукнулось о стену. Он нагнулся и набрал полную горсть костей. Человеческих – без трещин и каких-либо следов насилия. Позвонки и фаланги пальцев. Кости притягивали лунные лучи, и свет казался ветхим полотнищем, натянутым между окном и полом. Больше ничего здесь не было. Не считая пыли и тлена. Возможно, фургон был чьим-то изобретением, посланием одного сумасшедшего шутника к другому, возможно, он лишь представлялся таковым, но Минголла был уверен, что вид этой повозки, фотографии и кости могли только лишний раз напомнить человеку о его никчемности и малоприятной органической сущности. Кружилась голова, слегка подташнивало, и Минголла выбрался обратно на облучок. После темноты фургона свет казался удивительно живым, как будто его можно было вдыхать, а выдыхать тень.

– Нашел что-нибудь? – спросила Дебора.

– Пусто. – Он спрыгнул на землю.

– Она уже получше. – Дебора погладила лошадь по носу.

– Я ее распрягу, – сказал Минголла. – Пускай пасется.

Они отвели лошадь сквозь сгущавшийся туман вверх по холму и остановились на поляне, окруженной перекрученными раскидистыми деревьями с корой черной и морщинистой, как лица старых-старых людей; кобыла делала шаг, жевала траву, потом шла дальше. Она почувствовала себя дома – безмятежно и естественно. Крапчатая кожа растворялась в тумане, словно кобыла не то возникала, не то распадалась на призрачные белые полосы, цеплявшиеся за ее холку и круп, голова время от времени исчезала, когда лошадь наклонялась за пучком травы. Лунный свет пробивался сквозь туман, окружал ореолом кусты и деревья, получались целые озера невозможной глубины, дымные переливающиеся кольца, словно над поляной властвовала магическая сила и заливала ее своим светом. Отчасти эта магия заставила Минголлу почувствовать желание, а еще надежду, что, напитавшись ею, он забудет фургонную гнусность. Он прижал Дебору к дереву, расстегнул на ней блузку, помог стащить трусы.

– Слишком мокро. – Она кивнула на покрытую росой траву.

Он приподнял ее, показывая, что можно иначе. Деборины груди были прохладными, поблескивали капельками влаги и перекатывались под руками, как маленькие морские буйки; глаза расплывались в лучах света. Минголла подтянул вверх юбку, опять приподнял и вошел; Деборины руки скрестились вокруг дерева, а ноги обхватили Минголлу за пояс. Ночной тишине пришел конец. Фырканье лошади, хруст травы, приглушенный шум джунглей подобрался ближе, заострился, словно им дирижировали влажные звуки любви и прерывистое дыхание. Белое действо заставляло луну светить ярче. У рта Деборы клубился пар, вплетался в волосы, и, глядя, как она меняется, Минголла чувствовал, как сам он меняется тоже, превращаясь в чудовище с золотыми глазами и когтями, набирается силы от каждого выпада, каждого крика Деборы. Потом все кончилось, он еще долго прижимал ее к дереву, слишком слабый, чтобы говорить или шевелиться, а когда наконец выпустил и обернулся к поляне, то почему-то подумал, что лошадь исчезла, что ее растворила их добрая магия. Но кобылка была на месте, по самый круп в белом море, смотрела на них без любопытства, как бы нехотя, зная точно, что только что происходило, а в темных и неподвижных ее глазах не читалось ни одного вопроса.

Прошло несколько дней, и как-то вечером Рэй пригласил Минголлу с Деборой к себе в палатку на чашку кофе; Тулли с Корасон в это время собирали хворост. Рэй, очевидно, уже не претендовал на Корасон, полностью сосредоточившись на Деборе, и, хотя не приставал открыто, не сводил с нее глаз, а временами начинал многозначительные разговоры. Пробивавшийся сквозь полог туман поблескивал в свете портативной лампы, Рэй лежал на спальном мешке и, ненадежно установив на животе чашку кофе, говорил о Панаме – в основном о том, что ему якобы поведал тот давний пассажир. Чем больше он говорил, тем глаже становилась его речь, рафинированнее интонации, и, сообразив в конце концов, что он намеренно себя выдает и что нет больше смысла блюсти осторожность, Минголла спросил:

– Ты кто, старик? Мадрадона или Сотомайор?

Рэй поставил чашку на пол и сел, морщины у него на лице заполнились тенями.

– Сотомайор, – ответил он. – Хотя почти все мы, конечно, привыкли к другим фамилиям.

– А почему… – начала Дебора.

– Почему я не сказал раньше? Почему говорю сейчас? Потому что…

– Потому что он играет, – сказал Минголла. – Для них это игра. – Он хотел спросить Рэя о лошади, но побоялся, что не сумеет сдержаться. – И нам предлагают поверить, что эти ебаные игрунчики в состоянии договориться о мире.

– У нас нет выбора, – надменно произнес Рэй. – Вам почти все уже известно. Хотите узнать остальное?

– А то, – ответил Минголла. – Неплохое развлечение.

– Очень хорошо. – Рэй глотнул кофе. – Перед началом прошлого века наши мудрые головы разглядели, что мир ползет к катастрофе. Это не было неизбежностью, как вы понимаете. По крайней мере, тому поколению еще хватило бы. Тем не менее они видели, в какую сторону развивается конфликт, – силы росли, и это становилось угрозой для всех. Кланы решили прекратить вражду и направили на это всю свою энергию. Мы встретились в Картахене и заключили между семействами мир.

Минголла чуть не подавился смехом.

– Альтруисты!

– Именно, – подтвердил Рэй. – Вы не представляете, сколько потребовалось альтруизма, чтобы преодолеть столетия ненависти. Ведь прекратить свару явно недостаточно, между злейшими врагами нужно было наладить настоящее сотрудничество, ибо логика развития мировой революции оказалась… – Он не нашел подходящего слова и покачал головой. – Для начала требовалось разрешить демографическую проблему. Кланы в то время были немногочисленны; чтобы внедриться в политические элиты, военные круги и разведку, нужны были людские ресурсы. Для этого, то есть для пополнения наших рядов, были созданы такие программы, как Пси-корпус и Сомбра… Это заняло больше ста лет, зато теперь мы практически готовы взять власть. Ни в России, ни в Соединенных Штатах не осталось структур, за чьи нити мы не в состоянии были бы дернуть.

– Так почему вы до сих пор этого не сделали? – спросила Дебора.

– За прошедшие годы мы совершили слишком много ошибок. Слишком многие, несмотря на соглашения в Картахене, оказались не в состоянии отринуть вражду, и время от времени она вновь разгоралась. Во всем остальном дела шли неплохо. Пока, – Рэй глубоко и неуверенно вздохнул, – пока мы не совершили ужасную ошибку. Вражда вспыхнула вновь, когда группа человек в двадцать пыталась нейтрализовать угрозу палестинского террора. Эти люди настолько увлеклись выяснением отношений, что пренебрегли заданием. Результат – террористам удалось переправить в Тель-Авив ядерное устройство.

– Господи! – Минголла хотел сказать что-то еще, но сарказм и оскорбления были неуместны рядом с этой преступной глупостью.

Рэй будто не заметил его вспышки.

– После Тель-Авива выработали новое соглашение, но конфликты не прекращались, особенно среди молодежи. Наконец было решено, что члены кланов, не позволявшие затухнуть вражде, а также наиболее сильные представители Сомбры и Пси-корпуса, способные поддержать новый мировой порядок, должны собраться в баррио Кларин и заключить сепаратный мир. Условия договора должны удовлетворить всех – тогда, и только тогда, мы начнем смену власти.

– А если вы не договоритесь? – спросила Дебора.

– Значит, мы умрем, и власть возьмут без нас. Я не знаю точно, как будет исполнен приговор. Этим ведает Карлито. Наверное, бомбежка. Но мы договоримся. Каждый день приносит все новые успехи.

– Кто такой Карлито? – спросил Минголла.

– Доктор Исагирре, – ответил Рэй. – Мой дядя.

– Отлично, – сказал Минголла. – Мы премся в Панаму, чтобы этот свихнувшийся сукин сын разбомбил нас к ебене матери. Похоже, нас считают идиотами.

Рэй пожал плечами:

– Можете бежать, но вас легко выследят. И потом, – он посмотрел на Дебору, – разве вам не хочется поучаствовать в устройстве нового мира?

– Мне – нет, – сказал Минголла. – Все, что вы творили до сих пор, как-то не впечатляет.

– Ты же ничего об этом не знаешь.

– Зато я знаю эту чертову войну!

– Не мы начали эту чертову войну, а вы! За последние годы нам удалось загасить ее почти целиком, осталась десятая часть. Мы вынуждены продолжать войну, чтобы прикрывать собственные операции, у нас не хватает людей, чтобы влиять на каждое сражение, мы контролируем командные структуры. Но как только мы договоримся о мире, мы закончим и войну тоже. А после дернем за нужные нити и покончим со всеми войнами вообще. – Рэй еще раз глотнул кофе и скривился. – Мы совершаем позорные поступки, мы позволяем продолжаться позорным событиям. Но сила накладывает обязательства. Нужно делать то, что должно быть сделано, и отвечать за последствия. А победителей не судят.

– Знаешь что, – сказал Минголла, – я вообще-то верю, старик, что ты не врешь. Правда, верю. Это-то меня и пугает. Вы думаете, что искренность все оправдывает. Любой каприз и любое зверство.

– Твоя беда не в нас. – Рэй притянул колени к груди и положил на них руки. – Она во мне. Посмотри на Дебору: она понимает, что мир пора менять. Понимает, что, какой бы крови это ни стоило, так дальше продолжаться не может. Но ты, – он наставил на Минголлу палец, – ты этого не видишь. Ты здесь не жил. Твою страну не терзали банковские монополии и корпорации с их маленькими гитлерами. Рано или поздно это непонимание разведет вас в разные стороны.

– А тебе только того и надо, ага?

Рэй улыбнулся.

– Я бы на твоем месте на это не рассчитывала, – сухо сказала Дебора.

– Я рассчитываю на твою преданность делу, guapa[21]21
  Красотка. (исп.)


[Закрыть], – ответил ей Рэй. – Я знаю, как глубоко она в тебе сидит. А с моей стороны ты можешь рассчитывать на честность.

Минголла фыркнул.

– Ты думаешь, если мы с вами осторожничаем, значит, мы бесчестны? – спросил Рэй. – А тебе не приходило в голову, на какой риск приходится идти, доверяя людям, которые слишком сильны, чтобы их контролировать. Но ради революции мы согласны и на это. – Рэй прикурил сигарету и выпустил перышко голубоватого дыма, придав паузе значительность. – Та власть, которой мы обладаем… способна дать нам все, что угодно. Со временем возникнет новая и крепкая мораль. Привычные в этом мире ценности потеряют свою привлекательность, и единственной страстью станет труд. Поэтому наша революция чиста.

– А что произойдет с этой моралью, – спросила Дебора, – когда люди столкнутся с тем, с чем не в состоянии справиться?

– Ты о нас с тобой? – поинтересовался Рэй.

– Только о тебе… о том, что когда человек позволяет себе страсть к тому, чем он не может обладать, то это называется безответственностью. Или детством.

Рэй загасил сигарету о подошву сапога.

– Ты считаешь меня безответственным?

– Именно.

– Страсть здесь ни при чем, – сказал он. – Верь мне, Дебора, я говорю серьезно.

– С такими людьми вообще нельзя иметь дело, – сказал Минголла.

– Может, и нельзя, но, к сожалению, он прав, – возразила Дебора. – Нам придется иметь с ними дело.

– За каким чертом?

– За таким, – сказала она, – что гораздо разумнее участвовать в революции, чем делать вид, будто ее нет. Я всегда считала… ты знаешь.

– Но они же маньяки, они…

– А твой президент лучше? Хотим мы того или нет, нам придется разговаривать с кланами. Но для этого вовсе не обязательно иметь дело с Рэем. – Последнюю фразу Дебора произнесла холодно, после чего дотянулась до рюкзака Рэя и вытащила оттуда пистолет.

– У вас будут неприятности, – спокойно произнес Рэй.

Минголла забрал у нее оружие и небрежно направил его Рэю в пах.

– Неприятности у нас будут в любом случае.

Рэй не сводил глаз с пистолета.

– Расскажи-ка лучше о Панаме, – сказал Минголла.

– Дурак ты, – сказал Рэй. – Стреляй – промучаешься остаток жизни, они тебе это устроят.

Минголла коротко и безумно рассмеялся.

– Считай, что мне по фигу. – Он взвел курок. – Говори, Рэй, или я начну отстреливать от тебя куски.

– Что ты хочешь знать?

– На лодке ты пел, что в баррио Кларин есть какие-то армии. Дерутся, когда между кланами начинаются разборки. Давай-ка подробности.

Слова вырывались из Рэя суетливо, взгляд не отрывался от пистолета.

– Ну, армии, да… тысяча примерно, может, больше. У нас нет выбора, неужели не ясно. Мы не можем убивать друг друга, а страсти кипят. Надо же было что-то делать.

– Спокойно, – сказала Дебора. – Не торопись.

– Он выстрелит?

– С ним никогда не угадаешь, – ответила она. – Так что за армии?

– В них испорченные люди, безнадежно испорченные. У них уже почти нет разума.

– Что значит «испорченные»? – спросил Минголла.

– Их испортили такие, как ты… или как я. Слишком частые воздействия разрушили их мозг. Вы же понимаете. Как в Роатане, люди из твоего отеля. Только еще хуже. Они даже едят с трудом. – Под взглядами Минголлы и Деборы Рэй все больше нервничал. – У нас не было выбора, как вы не понимаете? Если бы не эти армии, мы перебили бы друг друга, и тогда ни о каком мире не было бы речи. Это не приносит нам радости, поверьте! Но работает. Клянусь! Боев нет уже месяц.

– Боже! – воскликнула Дебора.

– У них нет оружия, – проговорил Рэй. – В баррио Кларин оружие вообще запрещено.

– Охуеть, какое благородство. – Минголла прицелился Рэю в грудь.

Голос сорвался:

– Не надо!..

Пистолет оттягивал руку, и очень хотелось облегчить его на одну пулю. Но Рэй был нужен живым. Если скрыть от него свою силу, он сослужит им в Панаме неплохую службу – доложит Исагирре и всем остальным, что Минголла с Деборой вполне сильны, но ничего особенного, справиться можно. Минголлу удивляло, что он не стал спорить с Деборой, когда та решила продолжать путешествие, – теперь он понимал, что все это время его вела злоба на Мадрадон и Сотомайоров. Еще было странно, насколько тяжел в нем гнев, но чувство это ему нравилось, и Минголла решил бросить самоанализ.

– Ладно, Рэй, живи, – сказал он. – Доволен?

Рэй умудрился сохранить угрюмое молчание.

– Но клыки хорошо бы выдернуть. – Он подобрал автомат Рэя и зажал его под мышкой. – А то что за дела – разгуливаешь тут с ружьем, прям как взрослый.

– Ты… – Рэй оборвал сам себя.

– Что ты сказал?

– Ничего.

– Гадость какая-то у тебя на уме, Рэй. Я же вижу. – Минголла ткнул автоматом ему в колено. – Чего там, старик. Говори уж.

Рэй только сверкнул глазами.

– Ладно… – Минголла встал и поводил автоматом поперек Рэевой груди. Захочешь попиздеть – не стесняйся. – Он обнял Дебору за талию. – Только лучше днем, ага? По ночам мы жутко заняты.

После этого разговора Рэй сменил тактику. Теперь он бросал на Дебору страстные взгляды, напускал на себя мрачный вид, строчил в записную книжку стихи и вяло разглядывал пейзажи – стандартный набор несчастного влюбленного. Создавалось впечатление, что, открыв им правду о себе, Рэй заодно обнажил слащавую сердцевину своей страсти. Ничто и никто, кроме Деборы, его теперь не интересовало, и, хотя Минголлу эта томность устраивала куда больше прежнего напора, он скоро понял, что как на знатока окрестной глуши на Рэя лучше не рассчитывать – толку не будет. На Минголлины вопросы он отвечал односложно, если вообще отвечал, и даже когда по пути возникало что-то серьезное – например, городок Теколутль, – Рэя это не заботило, он пожимал плечами и говорил Минголле, что ему по фигу, пусть что хотят, то и делают.

Минголла не хотел заезжать в Теколутль. Достаточно было посмотреть на этот город с поросшего соснами кряжа, чтобы почувствовать его зловещую ауру, и взгляд сквозь бинокль это ощущение нисколько не рассеял. Большое полусело-полугород заполняло седловину между двумя холмами, над ним возвышался собор из крошащегося серого камня, а покосившиеся, увитые лианами колокольни напоминали растительные шахматные фигуры, из-под которых выдернули доску. Другие постройки – дома, лавки и мастерские – были не столь импозантны, но столь же ветхи, обуглены и сломаны; они также заросли вьюном, и сквозь скрывавший долину тонкий слой тумана город представлялся невесомым, словно только что возник из небытия или, наоборот, собирался в него кануть.

– Хрен обойдешь, – сказал Тулли. – И потом – может, у них бензин найдется.

– Как-то слишком тихо. – Дебора опустила бинокль. – Похоже, там никто не живет.

– Кто-нибудь бывал тут раньше? – спросил Минголла, обращаясь ко всем сразу.

– Индейский базар тут был. – Корасон кивнула на Дебору. – Может, она и права. Вряд ли там кто-то живет. Если индейцы что-то бросают, они редко приходят опять.

– Ладно, – сказал Минголла. – Посмотрим.

Они не решались остановиться до тех пор, пока, выставив в окна автоматы, дважды не проползли по каждой пустой улице, – рев «мустанга» казался в тишине поразительно громким. В конце концов они встали у собора на главной площади, перед разбитым фонтаном. Тяжелые растрескавшиеся двери кафедрала были приоткрыты примерно на фут – темное дерево и железная оковка напоминали древнюю тюрьму, как если бы католического бога полагалось держать взаперти. Площадь вымощена булыжником, но щели между камнями поросли травой, а прямо напротив собора стоял розовый оштукатуренный отель с аляповатой надписью по всему фасаду: «HOTEL CANCION DE LAS MONTANAS»[22]22
  Отель «Песня гор». (исп.)


[Закрыть]. Перед зданием ржавые столики и драные зонты – остатки уличного кафе.

– В таких отелях бывают генераторы, – сказал Тулли. – Может, и бензин найдется.

Судя по роскошным обрывкам штор, огромной стойке и парчовым полоскам на замшелых обоях, отель предназначался для состоятельных людей, но сейчас в нем обитали только насекомые и ящерицы. Тысячи этих ползучих гадов застыли неподвижно, когда путешественники вошли в вестибюль, обрушив своими шагами целые потоки известковой пыли. Путешественники прошли через холл мимо полузадушенной эпифитами шахты лифта, и тут, повернувшись, чтобы сказать что-то Тулли, Минголла увидел, что исчезла Корасон. Он спросил, куда она подевалась, но Тулли тоже только сейчас обратил внимание.

– Пойду поищу, – сказал он.

– Нет, я сам. – Минголла направился к выходу, но Тулли поймал его за руку:

– В чем дело, друг? Наверняка ж гуляет просто.

– Может быть, – согласился Минголла.

– Зря ты ей не доверяешь, – сказал Тулли.

– С чего ты взял?

– На лбу написано.

Минголла высвободил руку.

– Я только посмотрю. А вы ищите бензин.

– Она ничего тебе не сделала! – крикнул Тулли, но Минголла лишь махнул рукой и выскочил на площадь. Корасон стояла у дверей кафедрала и заглядывала внутрь. Минголла окликнул, и она вздрогнула.

– Ты меня напугал, – сказала Корасон, когда он подошел поближе.

– Как-то ты слишком тихо улизнула.

– Хочу посмотреть церковь.

Роза в глазу показалась Минголле – и уже не в первый раз – автографом Сотомайоров, хитрой рекламой их власти и глупости.

– Ты кто вообще? – спросил он.

– Никто.

– На хрена мне твоя философия! Я хочу знать, что ты делаешь… на кого работаешь.

Корасон смотрела бесстрастно.

– Я тебе не доверяю, – предупредил Минголла. – Так что лучше говори.

– Если надо что-то узнать, – сказала она, – почему бы тебе просто не посмотреть в меня? Ты же сильный, тебе все можно.

– Уже смотрел. Кажется, испугалась. Еще на лодке, – пояснил Минголла. – Раза два, для проверки. Вроде бы все нормально. Но я мог что-то пропустить. Ловушки. Приказы. То, о чем ты не знаешь сама.

– Если не знаю сама, то зачем ты меня спрашиваешь? – Она потянула на себя дверь. – Пойду я лучше.

Вслед за ней Минголла зашел в неф, остановился у каменной купели, и они повернулись лицом друг к другу. В полутьме казалось, будто роза парит в глубине головы Корасон, а кончик перекинутой через плечо косы терялся в чернильной тени.

– И все-таки рассказала бы ты о себе, – попросил Минголла.

– Не волнуйся, – сказала она. – Ничего я твоему Тулли не сделаю.