Текст книги "Жизнь во время войны"

В голове его сияло солнце, тяжелое черное солнце рассыпало лучи силы, он чувствовал сознания всех армейцев – и в переулке, и в лавке, и на улице, – так созвездие знает огни, составляющие его абрис. Он ощущал их хрупкость и пустоту. Рядом кто-то падал, другие пытались бороться и прижимались к стене. Жалости не было. Все это неважно, случайно, он потратил на них гораздо больше времени, чем они стоили. Минголла чувствовал жестокую правоту – эмоцию столь сильную, что она казалась физическим состоянием, он был уверен на клеточном уровне: отбиваться надо от всякого, кто покушается на твою жизнь. Он с ликованием приветствовал это чувство и теперь ясно представлял, как встретится лицом к лицу со своим врагом.

Рэй.

О да! Конечно, Рэй!

Армия трещала, дрожала на ветру Минголлиного гнева.

Он протолкнулся сквозь сгрудившихся в переулке мужчин и женщин, разбросал их в стороны, не обращая внимания на их близость… хотя касаться их было неприятно: давил иррациональный страх, что к нему прицепятся отслоившиеся кусочки их вещества. Минголла пробивался сквозь заполнившие лавку неподвижные темные фигуры, выхватывал из посеребренных зеркал собственный взгляд – человек среди манекенов. Он забыл о Джилби, но когда выбрался на улицу, вспомнил. Вернулся в лавку. Джилби стоял на коленях рядом с висящим в разбитом окне телом. Около откинутой головы валялся лом.

– Пошли, Джилби.

Дрожащая рука Джилби ощупывала тело, словно искала выключатель, которым его можно оживить.

– Ему уже не помочь, – сказал Минголла, опустив руку Джилби на плечо.

– Отвали. – Джилби сбросил руку.

Глаза его блестели, и Минголла удивился: Джилби плакал.

– Я… – Не сводя с Минголлы глаз, он несколько раз повторил его имя, недоуменно, как будто оно значило что-то странное и непостижимое.

– Что?

Джилби покачал головой и разгладил на Джеке мятую рубашку.

Бесполезно разгадывать шараду их дружбы, решил Минголла; сентиментальная ошибка – отделять Джилби от других, делать вид, что он жив и нормален. Здесь нет места для сантиментов. Минголла отошел, подавил в себе порыв сказать «прощай» и, глядя в магазинное зеркало, стер кровь с лица и рук. Вокруг неподвижно застыли мертвые, словно статуи в уличной сцене де Кирико[30]30
  Джорджо де Кирико (1888-1978) – итальянский живописец, глава «метафизической» школы, предтеча сюрреализма; в городских пейзажах выражал ощущение тревожной застылости мира.


[Закрыть]. Минголла почти слышал дрожание их пустоты, их жажду цели, и теперь он знал, как удовлетворить эту жажду, знал цель, ради которой они были созданы.

Гнев и раньше не покидал его ни на минуту, но сейчас Минголла готов был дать ему волю, словно гнев принял форму его тела, – тела человека, излучающего ярость. Гнев растянулся вширь, захватил армию, и, пока Минголла быстро шагал во дворец, из обочин и дверных проемов выдавливались тени, выстраивались в колонну и тянулись следом. Взошла луна и осветила стены домов так ярко, что видны стали серые заплаты облупившейся побелки. Сильнее обычного узкие улицы напоминали каньоны, а армейцы своими всклокоченными волосами и примитивным оружием – троглодитов, отправляющихся в набег на соседнее племя. Их бледная рыхлая кожа походила на сыр, а глаза отражали черноту оконных стекол.

На ведущей к парковке улице Минголла разделил армию надвое, половину отправил в обход дворца к баррикаде, а остальным приказал сидеть в тени и ждать приказа. Пересекая стоянку, он успокоился, гнев опустился до срединной отметки так, словно ядро его существа отделилось от всего остального и решило понаблюдать за происходящим. На площадке стояло несколько джипов, и Минголла с удовлетворением отметил, что у большинства в зажигании торчат ключи. Во дворце бушевало празднество, все были пьяны значительно больше, чем когда он уходил. Под легкую джазовую импровизацию топтались Мадрадоны и Сотомайоры; робот-сказочник с выключенным тумблером неподвижно стоял в углу. Должно быть, Исагирре отправился спать. Проходя через танцоров, Минголла улыбался и кивал всем, с кем встречался взглядом.

– Прекрасный вечер, – говорил он, – изумительный праздник. – А затем, понижая голос настолько, чтобы они засомневались в том, что расслышали правильно, добавлял: – Скоро сдохнешь, – и улыбался еще шире. Дебору прижимала к столу группа гостей, включавшая Рэя и Марину; протиснувшись сквозь них, Минголла встал рядом. – Где Тулли? – шепотом спросил он.

– Не знаю, – ответила Дебора. – Кажется, они ушли к себе в отель. – Она вопросительно посмотрела на него. – Ты весь в крови! Что случилось?

Он провел рукой по лбу, пальцы стали красными.

– Ударился где-то, – объяснил Минголла и улыбнулся Рэю. С Тулли и Корасон получилось плохо, подумал он. Но откладывать нельзя. Придется им выкручиваться самим.

– С виду серьезно, – сказала Марина. – Нужно обработать.

Она нервничала, теребила юбку, отводила глаза.

– Ерунда, – сказал Минголла.

От ярости и веселья кружилась голова. Синяя пластмассовая оболочка дворца вдруг стала похожа на внутренность обширного черепа – черепа Карлито. В косых лучах падавшего с потолка света Минголла теперь видел сумасшедшую геометрию Карлитовых мыслей, в воздухе чувствовался тухлый запах его великих идей, а танцоры, группа у стола и застывший робот были убогими воплощениями Карлитового воображения: они вертелись, болтали, прикидывались настоящими, но от каждого тянулась нитка заговора или каприза. И всему этому пришел конец. Минголла почти видел, как рушатся стены, бессильные совладать с силой, которую Карлито так опрометчиво вызвал к жизни.

– Только что произошла интересная вещь, – сказал Минголла. – Можно сказать, она проливает свет. Правильно, Рэй?

– О чем ты, я не понимаю, – удивился Рэй.

– Ну еще бы.

– Надо бы показать кому-нибудь этот порез. – Марина была слишком уж возбуждена. – Я бы…

– Не волнуйтесь.

Минголла оглядел гостей: они недоуменно таращились, словно чувствовали, как что-то надвигается, но не очень понимали что; он планировал тянуть до тех пор, пока они с Деборой отсюда не выберутся, но сейчас решил, что время настало и что нельзя уходить, не посмотрев хотя бы начало конца. Теперь он сам, как Карлито, наслаждался театральным представлением.

Взяв Дебору за руку, он повел ее к пустой площадке на краю танцзала. Развернулся к группе у стола. Они явно нервничали.

– Только что меня чуть не убили, – объявил Минголла.

Музыку выключили, все зашептались.

– Конкретный преступник меня не интересует. – Минголла возвысил голос. – Виноваты все поголовно. Но было бы полезно, если бы правосудие восторжествовало.

Марина протолкалась вперед:

– Что случилось, Дэвид?

– Пока я гулял, кто-то натравил на меня армию, – ответил он.

– Рэй! – Она повернулась к нему лицом.

– Это не я! – воскликнул тот. – Я весь вечер был здесь.

– Какая разница. – Минголла окликнул танцоров. – Как насчет небольшого спектакля, ребята?

– Зачем мне рисковать только для того, чтобы опять с тобой сцепиться? – спросил Рэй Минголлу.

– Кто же тогда?

Пойманный врасплох, Рэй на секунду растерялся. Он водил глазами по толпе в поисках подходящего кандидата.

– Марина? – сказал он.

Вид у Марины был оскорбленный и растерянный, словно у учительницы, которую предал ее лучший ученик.

– Это она… неужели не видишь? – доказывал Рэй Минголле. – Она решила мне отплатить, специально меня подставила.

– Господи, Рэй. – Марина снисходительно хохотнула.

– Точно она, – продолжал Рэй. – Все эти годы притворялась, что простила, но я-то знал, что это не так.

– Простила что? – спросила Дебора.

– Несколько лет назад, – объяснил Рэй, – я перед ней провинился. Я ее хотел, я сходил по ней с ума. Но…

– Значит, это из-за тебя она потеряла ребенка! – воскликнул Минголла; только теперь сложились вместе переменчивое настроение Марины в тот вечер, ее радость от мысли, что Рэя можно наказать, все другие недомолвки и намеки.

– Это немыслимо! – воскликнула она.

– Да, да! – Возбужденный Рэй пододвинулся к Минголле поближе. – Она с тех пор совсем сумасшедшая. А все вокруг думают, что вовсе не оттого. Преданность делу, увлеченность. Она просто ждала удобного случая. Знала же: если с тобой чего случится, повесят на меня.

Вина ясно читалась на Маринином лице, но Минголла уже не мог направить свой гнев на кого-то другого; если вспомнить, что натворил Рэй, в Маринином вероломстве не было ничего удивительного, и Минголла слишком давно ненавидел Рэя, чтобы отказаться от мести. Да и вообще сейчас было нужно не столько наказать конкретного виновника, сколько преподнести урок, а Рэй с его умоляющим голосом и потным страхом был самой подходящей кандидатурой.

– Прощай, Рэй, – сказал Минголла и ударил его с оглушающей силой.

Рэй обвис, колени подкосились, он опустился на четвереньки. Угрюмое лицо стало пустым, он повалился на бок. Минголла стоял над ним, дергал за ментальные узелки, развязывая их один за другим.

– Это называется, ребята, – приговаривал он тоном заправского лектора, – полевая разборка человеческого сознания. Просто, как дверная ручка, если вы сможете за нее ухватиться. – Рэй пытался что-то сказать, но выходили только уродливые сонные звуки. Руки его скребли по полу, ноги дергались, он не сводил глаз с Минголлы, рот шевелился, лоб морщился, словно он силился вспомнить что-то важное, что-то, что может его спасти. – Недолго, как видите, – сказал Минголла. – Будьте довольны уроком.

Мадрадоны и Сотомайоры молчали, на лицах отражался целый спектр: от ошеломления до ужаса.

– Знаешь, где ты сейчас, Рэй? – спросил Минголла с преувеличенным беспокойством.

Рэй озабоченно огляделся.

– Я… гм… я…

– Очень хорошо, Рэй. – Минголла хлопнул его по плечу. – Из тебя выйдет отличный солдат. Гордость Сотомайоров. Будешь срать на улице и дубасить зомби. Великолепно.

Рэй отважился на робкую улыбку.

– И это будет круто. Знаешь, как это будет круто?

Рэй понятия не имел, но слушал жадно.

– Сейчас покажу, – Минголла схватил Рэя за грудки и принялся лупить по щекам. С каждым хлопком он словно выигрывал в своем сердце какую-то битву, вычищал из него последние крупицы жалости.

Кто-то вцепился Минголле в спину, но он стряхнул их на пол, пустил через весь зал волну ненависти – достаточно мощную, чтобы послужить сигналом для армии. Кланы попятились, оставив в центре круга Минголлу, Рэя и Дебору. Он изучающе обвел всех глазами и получил в ответ серию оценивающих взглядов. Случившееся их вовсе не потрясло, они лишь прикидывали, стоит ли из-за родственника связываться с Минголлой. Они явно не были способны осмыслить свое поражение.

– Мы понимаем ваши чувства, – сказал один из Сотомайоров, – но не можем вам позволить судить единолично.

– Представление продолжается, ребята, – объявил Минголла. – Время большого финала.

Шум за спиной. Он повернулся: Марина пинала Рэя ногами, тот, свернувшись калачиком, прикрывал голову. Минголла схватил ее за руку, шелковое платье разошлось по швам, ударом кулака повалил на пол. Она перекатилась на живот, села, взгляд сумасшедший, от элегантности не осталось и следа. Поползла к Рэю. Минголла оттолкнул ее ногой.

Шум у выхода, крики, людское мельтешение.

В двери рвались изнуренные фигуры. Минголла прижал Дебору к стене.

– Что ты наделал? – закричала она, отталкивая его прочь.

– Они чуть меня не убили, черт подери!

– Но нельзя же… – Она вырвалась, вид изломанный, побежденный. Плечи опущены, глаза прикованы к залу.

Они получились странными, эти первые секунды, когда кланы столкнулись с бывшими своими жертвами. Изможденные мужчины и женщины спотыкались, щурились от яркого света, глядели – несмотря на настойчивость Минголлиного приказа – недоверчиво, неуверенно, словно нищие, которых допустили в тронный зал. Кто-то застыл, ощупывая свое тряпье, руки у рта, позы стыда и смирения. Но только на секунду. Затем они бросились вперед – выполнять свою работу. Мадрадоны и Сотомайоры повержены, но не столько испуганы, сколько оскорблены… так, по крайней мере, показалось Минголле. Сначала они уставились на армейцев, уверенные, что смогут на них повлиять. И только сообразив, что силу Минголлы пробить невозможно, испугались по-настоящему, но армия к этому времени уже развернулась. Седой приземистый мужчина ударил первым: проткнув вилами бледную тощую женщину, выволок ее в центр зала. Она хваталась за острие, открывала рот, слишком потрясенная, чтобы кричать. На упавшего мужчину набросилась какая-то старуха, голова откинута назад, как у торжествующего зверя. Марина Эстил рванулась бежать и получила от ловкого юноши удар мотыгой по затылку; он раскроил ей голову, обдав кровью белое шелковое платье. В схватке сквозила жуткая неуклюжесть, полусонная импульсивность, и, будь силы хоть немного равнее, кланы могли бы спастись, а так лишь единицам удалось добраться до дверей. Нападавших было слишком много. То там, то здесь, сбившись в кучу, клановая группка с трудом отбивалась от нескольких дюжин атакующих; визги и крики, яркие обломки шума звучали настолько энергично, что медлительные убийцы на время отступали. Богатый урожай клановой крови просачивался между фальшивых серых камней, и везде находилось место мужеству: Мадрадоны защищали Сотомайоров и наоборот, как будто смерть наконец-то их объединила. Минголла не чувствовал к ним жалости, но видел в их гибели печальную неизбежность, столетний итог смертей, автоматную очередь, что разрубает узел крови и страха, туго затянутый на шее чудовища с повернутой в колониальный век головой. И еще он видел индульгенцию своей мести: все, что происходило сейчас, было достойно кланов, битва велась столь же бессмысленно и с таким же жутким результатом. Вмешиваться не хотелось.

Он провел Дебору вдоль стены, загораживая ото всех, кто попадался на пути, держа их на расстоянии изрядной дозой страха, так они пробрались через эту резню, словно недоступные огню святые. Но уже у самых дверей Минголле вдруг стало невыносимо грустно, в голове зазвучала простая и чистая музыка, мелодия кристальной ясности. Слабая в начале, она становилась сильнее с каждой секундой и пропитывала его все глубже. Замедлив шаг, он рассмотрел у дверей девушку и стриженного под ежик юношу, устроивших прежде «концерт»; лица пусты, глаза плотно и напряженно зажмурены. Колокола и грусть, грусть и колокола. Плотная ртутная смесь, затормаживающий дурман. Минголла силился отбросить эту грусть, приглушить колокола, но ужас не давался в руки, коротко вспыхивал и пропадал, словно уговаривая не тратить больше силы на борьбу. Печальная блюзовая музыка убивала Минголлу, замораживала его, завлекала и звенела, угрюмые сирены заставляли желать покоя и снова покоя, растаять в вибрации дребезжащих нот, вернуться и остаться навсегда в воображаемом месте, в серой тайной глубине, в долине духа, в крошечной ямке, достаточно просторной для свернувшейся в калачик сонной души, и даже крики и визги тоже вплетались в эту музыку хоральным контрапунктом. Минголла недоумевал, почему Дебора ничего не делает, почему она просто стоит здесь, неужели она не поможет… а впрочем, не важно, лучше растаять, прислониться к стене, пусть музыка и грусть дрожат у него внутри, пробивая конструкции мыслей, не так уж она плоха, эта пустота, эти дуновения, как будто проваливаешься в сон, клетка за клеткой захлопывается, зрение сужается… и тут его что-то обожгло изнутри, что-то схватило и потащило, он почувствовал, как Дебора соединяет его силу со своей, и эта изгибающаяся лихорадочная энергия встраивается в красный грохот мыслей, гнева и отвращения, маленькая девушка пронзительно закричала, метнулась в сторону, стриженный под ежик юноша вздрогнул, прикусил губу, кровь размазалась по подбородку, музыка и грусть расщепились на фрагменты ужаса и холодных звуков.

Минголла шагнул к стриженому, схватил его за ворот спортивного костюма, тот опустился на колени, повалился на пол. Минголла повернулся к Деборе и вытолкнул ее за дверь.

– Чем ты там занималась… какого черта ждала?

– Ты же ничего не делал! Так почему я? – Она потянулась к нему, но руку выдернула. – Мне вдруг стало безразлично… все вообще.

– Черт! – воскликнул он. – Ты…

– Только не говори, что с тобой было не так! – выкрикнула она со злостью и почти со слезами. – Тебе всегда все равно, и что еще мне остается делать…

Она отвернулась, и Минголла несколько секунд смотрел ей в спину. В груди щемило от чего-то, в чем он не мог разобраться, лицо горело. Дебора передернулась и глубоко вздохнула.

– К черту, – сказала она. – Пошли отсюда.

Пока они забирались в джип, к ним с рыданиями подскочил мадрадонец и ударил Минголлу по щеке, этот хилый, но отрезвляющий тычок заставил его встрепенуться и заметить, что с угла парковки на них надвигается небольшая толпа мужчин и женщин. Мадрадонец упал на колени, закачался, вцепился Минголле в ногу. Тот отпихнул его, завел двигатель и рванул вперед, объезжая спасшихся, которые отчаянно кричали и тянули к нему окровавленные руки. Подскакивая на выбоинах, Минголла выехал на улицу и помчался к баррикаде. Среди звезд возвышались силуэты далеких холмов, перед глазами мелькали стены. Темные фигуры накладывались на баррикаду и были с ней одного роста, иногда в щелях между досками вспыхивали автоматные очереди и фигуры падали, но многие потом вставали, а еще больше фигур все так же толпилось у основания стен. Минголла лег грудью на клаксон, и оборванные женщины и мужчины запрыгали в стороны; другие так и остались стоять разинув рты, но он и не подумал тормозить.

– Держись! – крикнул он Деборе.

Стена встала перед ними в полный рост, и затем под треск досок, автоматные очереди и глухой стук тел по капоту они прорвались сквозь баррикаду и понеслись, накренившись на бок, по грунтовке. Изо всех сил удерживая джип, Минголла умудрился его выровнять. И тут они обнаружили себя в центре сражения, не многим отличавшегося от того, из которого убежали. На площадке желтой земли, поросшей черными в лунном свете кустиками травы, группы солдат отстреливались от более многочисленных атакующих. А за ними до самых холмов тянулся травянистый луг.

Дебора стукнула его по плечу и показала на стоявший в отдалении домик под толевой крышей.

– У них там оружие!

От радиатора со свистом отскочила пуля.

Минголла остановил машину, не выключая двигателя, и Дебора метнулась к домику. Через секунду она вернулась с двумя автоматами, толкая перед собой жилистого темнокожего человека в камуфляжной форме. Заставила его забраться на заднее сиденье джипа.

– Что еще за хрен? – спросил Минголла.

– Заложник, – объяснила она. – Он там прятался.

Такой резкий переход от безнадежности к воинственному прагматизму поразил Минголлу. Казалось, в этом хаосе Дебора чувствует себя как дома, отчаяние никуда не делось, оно просто потекло по другому руслу.

– Давай! – крикнула она. – Поехали!

Он выбрался из-за домика и помчался через луг. Свистели пули, одна высекла искру на ветровом стекле, и впервые за все время Минголла испугался. Задница сжалась, а между лопатками проползло холодное пятно.

Повернувшись и встав коленями на сиденье, Дебора начала стрелять. В зеркало заднего вида он заметил три пары огней – погоня. Минголла надавил на газ, и они помчались по луговой низине, подпрыгивая, словно камешек на морских волнах. Лобовое стекло покрылось сеткой трещин, и Минголла выписал джипом такой зигзаг, что Дебора, мотнувшись, уселась ему на колени. Потом выпрямилась и снова открыла огонь.

– Давай на север! – закричал человек на заднем сиденье.

– Почему? – спросил Минголла, опуская плечи, поворачиваясь и в любую секунду ожидая пули.

– Там дорога! Колея! Там можно оторваться! – Человек пропихнулся между сиденьями. – Вон к той горе!

Сзади что-то взорвалось, и Минголла увидел в зеркало, как луг занимается огнем, а две пары фар обходят его стороной.

– Черт! – У Деборы заклинило автомат. Она отбросила его в сторону и схватила другой.

С каждым толчком и подскоком джип словно бы собирался взлететь, и Минголле стоило немалых трудов удержать его на земле вилянием корпуса и уговорами. Он молил Бога: Вытащи меня отсюда, Господи, я больше никогда не согрешу; а сердце колотилось в ритме Дебориной стрельбы, прямо над ними вырос холм, черный и громадный, человек на заднем сиденье орал, куда ехать, и наконец по узкой пыльной колее они вломились в густые джунгли.

– Тормози… сюда!

Дебора толкнула его локтем и показала на тенистый проезд между двумя большими деревьями. Он сделал, как она велела, и заглушил мотор. Она уперла автомат в ветровое стекло, чтобы следить за дорогой, и, как только из-за поворота, пронзая фарами темноту, появился другой джип, открыла огонь. Вопли, во вспышках пламени силуэты фигур, джип подлетает в воздух, как будто трещит, обливаясь соком, панцирь мертвого светло-зеленого таракана.

– Там еще один, – сказала Дебора, – они, наверное, видели.

Минголла дотянулся до них мыслями. Нащупал меньше чем в сотне ярдов троих преследователей. Он напугал их… напугал так, что они закрутились, ярко вспыхнули и, моргнув, отключились один за другим.

– Теперь все в порядке, – сказал Минголла.

Стояла тишина, где-то рядом журчал ручей, зудели комары, квакали лягушки, и даже потрескивание огня не нарушало молчания. Словно и не было этой темной беспорядочной погони. Ветки и листья заострились в лунном свете, Минголла чувствовал боль и дрожь адреналина, как если бы луна высветила его слабость, показала, насколько они одиноки. Будто всего, что происходило в последний час, на самом деле не было, просто они очнулись от кошмара и теперь на склоне холма разбираются с реальностью.

– Вы меня убьете? – раздался с заднего сиденья голос.

Минголла совсем забыл о заложнике. Человек сидел прямо, вид у него был напряженный, но не испуганный; лицо по-кошачьи хитрое, черные ломкие волосы. Минголла увидел в нем обещание чего-то хорошего, последний шанс для деятельного милосердия.

– Можешь идти, – сказал он.

– Ты что… – начала Дебора.

– Не нужно. – Минголла положил руку на ее автомат. – Пусть идет.

Человек выбрался из джипа.

– Я никому не скажу, – пообещал он, пятясь. Минголла пожал плечами.

Отступая, человек споткнулся и бросился бежать, его фигура на секунду обрисовалась в пламени горящего джипа, потом исчезла за поворотом.

– Зря ты это сделал, – сказала Дебора, но голосу недоставало уверенности.

Минголла завел мотор. Он не хотел на нее смотреть, не хотел, чтобы она видела его лицо, слишком боялся того, что там может быть написано. Выезжая на дорогу, он прижался к Деборе бедром; она не отодвинулась, и это прикосновение заставляло его чувствовать близость. Но также он чувствовал, что близость эта не так уж важна, а если и важна, то больше для памяти, ибо что-то между ними менялось. Это он тоже чувствовал. Прежние расклады перестраивались, связи рвались, сплетались новые, а темные закоулки душ выходили на свет. Он выкинул это из головы – выкинул все вообще и, сосредоточившись на дороге, порулил к Дарьену.